Такая же судьба выпала на долю басни, остановившейся после успехов Крылова. Пушкин не писал басен: мало признавал значения за Дмитриевым и высоко ставил одного Крылова. Уже в 1822 году Пушкин писал: «Английская словесность (т. е. в лице Байрона и др.) начинает иметь влияние на русскую. Думаю, что оно будет полезнее влияния французской поэзии, робкой и жеманной. Тогда некоторые люди упадут, и посмотрим, где очутится Ив. Ив. Дмитриев с своими чувствами и мыслями, взятыми из Флориана и Легуве» (VII, 34). В 1825 году Пушкин признавал только Державина и Крылова гениями, талантами (VII, 116). Последнего Пушкин ставил выше Лафонтена (V, 80). Крылов являлся истинно народным поэтом, а народность Пушкин ставил высоко и прежде всего в области литературного языка, в которой отдавал должное и Ломоносову. Басни и развивавшиеся с ними сказки (contes) сослужили в русской литературе важную службу в проведении простонародных сюжетов, типов, выражений, начиная с Сумарокова, Хемницера до искусственной простоты Измайлова и естественного выражения духа нашего народа у Крылова «в веселом лукавстве ума, насмешливости и живописном способе выражаться» (V, 30). Басни Крылова превзошли все предыдущие не только совершенством языка и стиха; но и движением рассказа, его картинностью и сжатостью. Творчество Крылова можно вполне сопоставить с творчеством Пушкина по отношению к поэтам не только XVIII века, но и XIX века. Басни уже в 20-х годах сделались любимыми народными книгами (Евгений Онегин, V гл.).
И.Ф. Богданович
Заслугой Пушкина по отношению к начинаниям XVIII века является поднятие поэмы. И первая поэма его «Руслан и Людмила» тесно связана с предшествующими несовершенными опытами Хераскова, Богдановича, Майкова, Карамзина и Радищева. Херасков заслужил славу русского Гомера поэмами «Россиада», «Владимир», «Бахарияна, или Неизвестный» (1803) и др. Поэмы Хераскова проникнуты серьезным нравственным содержанием, но никак не историческим и не народно-бытовым, хотя и по содержанию, и по пособиям связаны с русской историей, со старинной народной поэзией. В третьем издании «Владимира» и в «Бахарияне» Херасков с восторгом относится к «Слову о полку Игореве», признавая и в неизвестном авторе его и в Баяне – певца равного Гомеру, Оссиану и всем остальным творцам европейских поэм, которым подражал Херасков. Это подражание, чисто внешнее хаотическое смешение русских подробностей с заимствованными, иностранными, подражание Ломоносову в построении стиха и в употреблении церковнославянских выражений отнимает всякое достоинство в поэмах Хераскова, местами указывающих на стремление в простоте языка и стиха, на чувство природы. Для изучающих пушкинские поэмы не лишены значения «Владимир» и «Бахарияна», в которых находим имена рыцарей или витязей: жестокого Рогдая, Зарему, старца, помогающего советами герою [в «Бахарияне» (стр. 28), например, старец говорит Неизвестному: «Вижу, что в цветущей юности чашу горести ты пил, – мой сын!.. ах! я сам несчастен в жизни был»], отыскивающему похищенную красавицу, поле, покрытое побитою ратью, оживление пораженного, любовь старухи, и пр. Нельзя не заметить вообще, что наши первые романтики пользовались произведениями своих предшественников – ложноклассиков, выбирая из последних, без всякой критики, имена и подробности для характеристики русского быта и истории. Отсюда связь поэм, баллад и сказов Карамзина, Каменева (Громвал, Зломор взяты из «Бахарияны» Хераскова), Жуковского, Пушкина и других с поэмами и сказками Хераскова, Богдановича, Дмитриева и др. Шутливая поэма Богдановича «Душенька» (1788), его пословицы, идиллии, эклоги и драмы нравились Пушкину, о чем он с удовольствием вспоминает в III главе «Евгения Онегина»: «Будут милы, как прошлой юности грехи, как Богдановича стихи». Кто не вспомнит чудных стихов Пушкина в следующем месте из «Душеньки» Богдановича (1844 г., стр. 30):
(Ср.: «С любовью лечь в ее ногам». Евгений Онегин, гл. I, XXXIII, т. III, 248).
Кроме легкости стихов, влияние «Душеньки» отразилось на характере Людмилы в поэме Пушкина. Так, в поэме Финна отразилась «Песнь храброго шведского рыцаря Гаральда», в чудном отрывке «Осень» 1830 года некоторый намек на «Эклогу» Богдановича: «Уже осениее морозы гонят лето, И поле зеленью приятною одето, Теряет прежний вид, теряет все красы» и пр. Разнообразие поэтических размеров, легкость языка отличают вообще произведения Богдановича, что было им достигнуто изучением народного языка и переделкой пословиц. Приведем следующее двустишие, напоминающее стихи Жуковского:
(Сочинения, 1810 г., III, 234).В драме Богдановича «Славяне» (1787), отличающейся народным языком, находим Руслана, посла от Славянского двора к Александру. Автор стремился, как сам заметил, выставить «старое Новгородское наречие», которым заставляет говорить слуг, служанок, огородников. Руслан, герой драмы, влюблен в Доброславу, с которой и соединяется после целого ряда препятствий. «Театральные представления на пословицы» Богданович написал тем простым, естественным языком, какой выработали авторы комедии и комических опер XVII века – эти предшественники Грибоедова и Гоголя. Может быть, Пушкин и ценил Богдановича именно за эту простоту языка и назвал Русланом, по Богдановичевой драме «Славяне», своего героя.
Из шутливых поэм XVIII века Пушкин хвалил поэму Майкова «Елисей» за истинно сметные, уморительные сцены – «полезные для здоровья» (VII, 50). В VIII главе Евгения Онегина поэт вспоминает: «В те дни, когда в садах Лицея я безмятежно расцветал, читал охотно Елисея, а Цицерона проклинал» (III, 881). Это подражание Скаррону, на границе между непечатными стихами Баркова и игривого изображения Олимпа, замечательно по изображению простонародной жизни в ее весельях и крайностях. Майков хорошо был знаком с народными песнями, с лубочными изданиями, с городским бытом народа. Поэма его осталась единственной в своем роде. В таком же стиле явились шутливые сказки Жуковского и Пушкина.
В.И. Майков
Баснописец Дмитриев, соединявший в своем лице два поколения русских писателей старого и нового направления, написал несколько произведений игривых, которые примыкают к шутливым поэмам XVIII века. Это т. н. сказки: «Волшебные замки», «Причудница», «Модная жена», «Карикатура» и др. В «Причуднице» мы находим следующие стихи, повторенные молодым Пушкиным:
В элегии Пушкина 1816 года «Разлука», переделанной в 1826 году, под названием «Уныние», находим повторение стихов Дмитриева:
Вставочный рассказ Дмитриева в «Причуднице» о драгунском ротмистре Брамербасе, «бывшем столько лет в Малороссийском крае игралищем злых ведьм» (на нем, обращенном в коня, ведьма разгуливала до полуночи), развивается у Пушкина в веселом несравненном рассказе «Гусар», имеющем что-то общее с «Вием» Гоголя. Нельзя не удивляться тому, как умел усовершенствовать свой стих и язык Дмитриев, пройдя длинный путь развития от тяжелых од до легких сказок, басен, песен. «Глас патриота на взятие Варшавы» Дмитриева ниже од Державина, но Жуковский в 1831 году вспоминает Дмитриева и приводит отрывки из «Гласа патриота», в то время, когда и Пушкин вдохновляется одами «Клеветникам России» и «Бородинской годовщиной». Мы уже приводили отзыв Пушкина о Дмитриеве как баснописце. Но молодой поэт ценил, как и его современники, старика Дмитриева за образцовый слог (I, 174). Особенно нравилась Пушкину сказка Дмитриева «Модная жена» – «сей прелестный образец легкого и шутливого рассказа» (V, 122), прелестная баллада Дмитриева (Карикатура, IV, 72), и вообще ему нравились «прелестный сказки Дмитриева» (V, 126) Наблюдения Дмитриева над русской жизнью, хотя и не полные, отрывочные, выразившиеся в «Чужом толке» и в сатирических сказках, не могли пройти без влияния на Пушкина. Так повлияли, конечно, на нашего поэта и остроумные эпиграммы Дмитриева на стихотворцев – эти образцы литературной критики XVIII века и начала XIX. Нельзя не упомянуть и о «Карманном песеннике, или Собрании лучших светских и простонародных песен», изданном Дмитриевым в Москве в 1796 году. Подобно Чулкову и Новикову Дмитриев соединил хорошие простонародные песни с искусственными XVIII века, поместив и свои песни, и Карамзина, и Державина, и других. Подражание этим народным песням и сказкам, изданным в сильно искаженном виде Чулковым и Новиковым под названием «Русские сказки» и пр. в 1780–1783 годах, охватывает Львова («Добрыня, богатырская песня», изд. 1804 года), Карамзина (Илья Муромец, 1794 год), Радищева («Альоша Попович, богатырское песнопение», 1801 год) и др.
И.И. Дмитриев
«Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные, и прочие оставшиеся через пересказанные в памяти приключения», изданные в 10 частях Новиковым в 1783 году, имели для писателей, занимавшихся сюжетами из русской полуисторической-полусказочной старины, то же значение, что «Древние Российские стихотворения» (с 1804 года и особенно с 1809-го), или сборник богатырских былин и старых песен Кирши Данилова, так как «Илья Муромец» Карамзина, «Альоша Попович» Радищева, баллады Жуковского «Громобой» и Каменева «Громвал» связаны так или иначе с лицами и подробностями этих сказок. Поэма Пушкина «Руслан и Людмила», отражающая влияние сборника Кирши Данилова многими подробностями и непосредственно, и через поэмы Радищева, Карамзина и др., связана также с «Русскими сказками» 1780–1783 годов. Сказки, изданные Новиковым, были повторены третьим изданием в 1820 году, с некоторыми сокращениями, переделкой и дополнениями. Пушкин, находясь на юге, в 1821 году просил выслать ему несколько частей «Русских сказок». По всей вероятности, ему и были присланы или «Сказки» изд. 1783 года, или 1820 года. Отличия последних от первого издания заключаются в трех живых действительно народных анекдотах: о воре Тимошке, о цыгане и о воре Фомке. Это уже первые опыты изложения народных сказок в новом, почти неукрашенном виде, исключая слог, который сглажен в литературном стиле. Не то представляют т. н. народные сказки в первом издании 1780–1783 годов. Это в полном смысле волшебные истории вроде «1001 ночи», в которых имена русских богатырей, исторические названия Древней Руси, фразы из былин и народных сказок – преимущественно о типичной Бабе-яге, ее жертвах и Кощее – утопают в смеси заимствованных и выдуманных подробностей и лиц. Тут находим и злых волшебниц, волшебников, появляющихся в облаках с громом, в тучах, как пушкинский Черномор, и именно с целью похищения красавиц, и добродетельных волшебниц – Добрад, Велеслав, – помогающих героям Булатам, Громобоям, Алешам, Чурилам или Добрыням, связанным с кн. Владимиром и Киевом. Но последшй окружен очарованными домами, замками. Вообще подробности быта более подходят к французским нравам XVII–XVIII веков, взятым из сказок Гамильтона, Флориана, Лафонтена, чем к русским, столь типичным уже в изд. 1820 года, в трех названных сказках. Всем известен характер сказок о царевиче Хлоре или Февее, изложенных с нравоучительной целью Екатериной II. Напрасно мы будем искать следов таких подробностей этих сказок, как сын Рассудок, Роза без шипов, добродетель, в каких-либо народных сказках. К этим аллегорическим, морально-сатирическим фигурам т. н. народных сказок и особенно любимых богатырских сказок присоединяются в изданиях-переделках XVIII века и в начале XIX века еще превращения ложноклассических подробностей стиля, воззрений в т. н. русские – старинные: Феб уравнялся с Световидом, Лада с Венерой, Лель с Купидоном, Полель с Гименом и т. п. Все эти новые подробности составители народных сказок XVIII века объясняли из рукописных сборников былин и сказок, из хронографов и временников, из иностранных пособий по истории России: скандинавских саг, византийских летописцев. Благо что академики XVIII века издали и византийских историков, и летописи, и отрывки из хронографов. Русские повествователи не могли еще свыкнуться с различием между былинным Тугорканом и Полифемом, между Рогнедой и Баяной или Миланой. Вот почему и наши классические писатели, бравшиеся за поэмы из русской истории, следовали или Хераскову, или соединяли материал, как умели (так поступил и Пушкин в «Руслане и Людмиле»), или совсем бросали планы русских поэм из времени Владимира св. или князей-язычников, задуманные Жуковским и даже Пушкиным.
Мы позволим себе отметить и еще некоторый черты «Русских сказок» 1783 года и их влияние на русских авторов сказок, поэм, баллад. Львов, автор «Добрыни богатырской песни», напечатанной только в 1804 году, несомненно пользовался «Русскими сказками», разделяя с ними объяснение Феба или Аполлона – Световидом. Эта песня Львова такое же недоконченное шутливое подражание народным мотивам, как и ранее написанная сказка Карамзина, или «Богатырская песнь Илья Муромец» 1794 года. Вспоминая действительно народные сказки «своих покойных мамушек» и ставя их выше греческой и римской мифологии, как доставляющих также удовольствие «в чародействе красных вымыслов», Карамзин рассказывает пробуждение красавицы, очарованной злым хитрым волшебником Черномором (отсюда пушкинский волшебник в «Руслане и Людмиле») посредством талисмана доброй волшебницы Велеславы. Этот рассказ нежной встречи Ильи Муромца с витязем-женщиной изложен почти что в стиле «Русских сказок» 1783 года. Кроме Черномора мимоходом Карамзин упоминает Людмилу из своей более ранней баллады «Раиса» 1791 года, повторенную Жуковским и Пушкиным в «Руслане и Людмиле». «Герой древности молодой богатырь Илья Муромец» не удался Карамзину, так как у него не было под рукой еще даже и былин Кирши Данилова 1804 и 1819 годов. В последнем издании, в предисловии было указано важное значение для суждения о древности богатырских песен и др. Баллада Каменева «Громвал» 1804 года вполне покрывается подробностями «Русских сказок» 1783 года. Здесь находим и богатыря Громвала, и коварного злобного волшебника Зломара, похитившего Рогнеду, и добрую волшебницу, являющуюся в виде лебеди, и чудесное возвращение похищенной. Мы уже имели случай ранее[2] указать повторение подробностей «Русских сказок» 1783 года в сочинениях Николая Радищева под названием «Альоша Попович богатырское стихотворение» 1801 года и «Чурила Пленкович», часть вторая 1801 года, и отношение поэм Радищева к «Руслану и Людмиле». Радищев воспользовался и Ильей Муромцем Карамзина, и «Русскими сказками»; но, по всей вероятности, Пушкин читал самостоятельно и последние, так как в «Сказках» 1783 года (часть IX) находим поле, покрытое мертвыми человеческими костями, и среди них богатырскую голову, под которой лежал великий меч (стр. 206), сильный чох (чихание. – Примеч. ред.), потрясший облака, борьбу с чародеем, поднявшимся на воздух, появление похитителя с громом в ниспадшем облаке, чудное заключение красавицы, шапку-невидимку, финнов и пр.
«Русские сказки» дали начало и русским повестям. Так, первый русский романист Нарежный издал в 1809 году повести, под названием «Славенские вечера», заимствовав содержание и героев из «Сказок» 1783 года. Здесь в отдельных рассказах появляются Громобой и Миловзора, Рогдай, Велесил – витязи Владимира-князя, Любослав и к ним присоединены в том же стиле повести о Кие и Дулебе, Рогволоде. Исторические повести Нарежного, как его поэмы 1798 года («Брега Альты», «Освобожденная Москва», «Песнь Владимиру киевских баянов» и др.), трагедия 1804 года («Димитрий Самозванец») примыкают вполне к ложноклассическим образцам Хераскова, Чулкова и Новикова. Достаточно указать, что в повести «Любочесть» герои из времен Владимира и печенегов ведут романическую переписку, изъясняются языком исторических трагедий Сумарокова. Карамзин, как увидим далее, сам разделял отчасти эти недостатки исторических повестей, что проявилось в «Наталье, боярской дочери» 1792 года и в меньшей степени в «Марфе Посаднице» 1803 года. Первая повесть Карамзина имеет предисловие, в котором автор прямо связывает происхождение своей «были или истории» со сказками, слышанными от бабушек, одна из которых (прапрабабушка в XVI–XVII веках) «почти всякий вечер сказывала сказки царице NN.». Многое в этой первой повести Карамзина в народно-историческом стиле напоминает русские сказки 1783 года или «Приключения» Новикова 1785 года с его Фролом Скобеевым и вообще те рукописные сказки-повести, которые обращались с XVII века в связи с переводными. Подражатели Карамзина в этом направлении и даже Жуковский в «Марьиной роще» 1809 года стоят ниже Карамзина. Неизвестный автор «Ольги» 1803 года рассказывает о князе Игоре, царствовавшем в Новгороде, о Прекрасе, внуке Гостомысла.