Прибавим еще к сказанному в первой главе резкий пример подражания Пушкина в известном раннем «Романсе» 1814 года («Под вечер осенью ненастной») Жуковскому. В 1813 году в «Вестнике Европы» Жуковский напечатал «Песню матери над колыбелью сына». Зависимость популярного полународного романса Пушкина от стихотворения Жуковского (также переводного «из Беркеня») заслуживает особенного внимания, и мы приведем здесь несколько выдержек из «Песни матери над колыбелью сына» (Стихотворения, 1896 г. т. I, стр. 308–311):
Молодой Пушкин превзошел своего учителя и в реализме: он заставил свою деву-мать грубым образом расстаться с тайным плодом любви несчастной. Как известно, ни один «народный песенник» не обходится без этого романса и пятнадцатилетнего Пушкина. Может быть, хотя отрицательно и в этом романсе поэт призывает «чувства добрые в народе»:
Еще один также резкий пример повторения в «Стансах» 1829 года лицейского стихотворения «Моему Аристарху» 1815 года:
Так и свойство элегий Пушкина – переходить от мысли о смерти, о горе к примирению – находим в «Послании» 1816 года:
Эти элегии начинаются у молодого поэта с 1816 года. Любовные мечты посещают его «немой ночью», и «Вновь упоенный, / Пускай умру / Непробужденный», – взывает пылкий поэт-лицеист, соединявший представления о некоторой вольности с мечтаниями любви идеальной (I, 152–153). Лицейские стихотворения Пушкина не богаты содержанием; игривое веселье среди друзей, воспевание пиров, любви, эпиграммы, мечты о предназначении к литературной деятельности, послания к поэтам, сатира в римской форме на вельмож, наконец, любовь к природе, уединению и покою – вот общее содержание этих пробных опытов молодого поэта.
Продолжая, по выходе из Лицея, свои послания к друзьям и поэтам, Пушкин стремится выразить «вольнолюбивые надежды». Это сатирическое и еще более лирическое, вдохновенное отношение к будущему «отчизны» не покидает поэта, с различными сдержками, уступками, раскаяниями до самого конца жизни. Конечно, в поэзии Пушкина заключаются только намеки на явления действительности, помимо литературных влияний, и нам необходимо хотя назвать несколько течений в русском обществе около 1820-х годов, чтобы понять послание Пушкина «К Чаадаеву» 1818 года («Пока свободою горим… Россия вспрянет ото сна»), «Орлову» 1819 года («Но не бесславишь сгоряча / Свою воинственную руку / Презренной палкой палача»), «Деревня» 1819 года («Увижу ль я, друзья, народ неугнетенный / И рабство, падшее по манию царя, / И над отечеством свободы просвещенной / Взойдет ли наконец прекрасная заря?»), «Ода вольность», «На Аракчеева» 1820 года и пр. Еще в Лицее Пушкин пережил «бранные» чувства, жажду «звука мечей». Эта жажда была естественным выражением времени Наполеоновских войн; но и среди военных в Царском Селе поэт встречал людей, задумывавшихся над жизнью и историей. Таков был Чаадаев, блестящий лейб-гусар, с которым Пушкин разделял дружбу и беседы по выходе из Лицея, в Петербурге. Чаадаеву поэт обязан был смягчением своей участи в 1820 году, когда вместо тяжелой ссылки за «вольнолюбивые» стихотворения и резкие сатиры на вельмож присужден был к высылке. В послании к Чаадаеву 1821 года Пушкин так определяет свои отношения к лучшему другу: «Ты был целителем моих душевных сил; / О, неизменный друг, тебе я посвятил / И краткий век, уже испытанный судьбою, / И чувства, может быть, спасенные тобою! / Ты сердце знал мое во цвете юных дней; <…> Во глубину души вникая строгим взором, / Ты оживлял ее советом иль укором; / Твой жар воспламенял к высокому любовь; / Терпенье смелое во мне рождалось вновь; <…> С тобою вспоминать беседы прежних лет, / Младые вечера, пророческие споры, / Знакомых мертвецов живые разговоры; / Посмотрим, перечтем, посудим, побраним, / Вольнолюбивые надежды оживим» (I, 242–243). Чаадаев принадлежал в тому кругу людей, который подвергся гонению в 20-х годах, в министерство кн. Голицына. Уже в Лицее Пушкин слушал проф. Куницына, последователя Адама Смита и естественного права. Конечно, «рабство, невежество» («Здесь тягостный ярем до гроба все влекут, <…> Здесь девы юные цветут / Для прихоти развратного злодея. <…> Дворовые толпы измученных рабов»), за яркие картины которого в конце XVIII века пострадал Радищев, составляли злобу дня. Любовью к деревне, к няне, к народной поэзии, к народному языку поэт выражал свои гуманные чувства. Резвая сатира начиналась обличением «барства дикого, без чувства, без закона с насильственной лозой» (206, I) и развивалась на другие явления времени, как Аракчеев, Фотий, олицетворявшие два могучих течения времени: поклонение военной силе, суровой дисциплине и – мистицизму, или, скорее, духовной борьбе. Певца «Руслана и Людмилы» в эти годы, по его собственному выражению, пленяли «любовь и тайная свобода» (I, 208). «Либерал Пушкин» дал слово Карамзину не писать сатир, эпиграмм и восхвалений вольности.
С таким обетом поэт перенесся на несколько лет на юг России в 1820 году. Южная природа, новые люди, начиная от кавказцев, крымских татар, цыган, молдаван, евреев до образованных военных, среди которых поэт встретил искренний привет, разбудили лирику Пушкина в новом направлении. Уже в Киеве и в деревне Каменке Пушкин написал несколько первых чудных элегий, как «Увы, зачем она блистает минутной нежной красотой!», «Редеет облаков летучая гряда» и др. Февраль 1821 года Пушкин проводил в Киеве после объезда Кавказа и Крыма.
Здесь он отдался антологическим сюжетам классической поэзии и байроновской разочарованности. Таврида, море и любовь воспеты им в нескольких стихотворениях, и одно из них уже знаменует новый расцвет лирики Пушкина. В Каменке Чигиринского уезда Киевской губернии поэт вспомнил «задумчивую лень» в Таврических горах:
По-видимому, Пушкин переродился. Теперь он «поклонник муз и мира, забыв молву и жизни суеты» (I, 236), готов каяться в своих желаниях, мечтах. После восторгов от природы, любви наступает период недовольства и жизнью, и собой (I, 259). Но про себя поэт сочиняет подражание Шенье «Кинжал», приветствует восстание за свободу греков и порывается на войну, подражая Байрону. Вести о смерти товарищей, знакомых вызывают в Пушкине глубокие элегические сетования. Это третья, выдающаяся черта лирики Пушкина после пафоса от вольнолюбивых надежд и любви. «Гроб юноши» 1821 года, «Элегия» – «Умолкну скоро я», «К Овидию» содержат уже горячие выражения о посмертных воспоминаниях поэта:
Прямолинейный герой «Руслан» сменился «Кавказским пленником», и в посвящении новой поэмы 1821 года Раевскому Пушкин, сливаясь с героем своей повести, говорил:
Поэзия Пушкина приобрела теперь, по его собственным словам, «страстный язык сердца» (I, 255), раскаяние в «безумствах и страстях» прошлого. Приступая к «Евгению Онегину», поэт многое передумал. Веселость его сменилась скукой, а «либеральный бред» – благоразумием (Письма VI, 62). 1823 год открывается многознаменательным стихотворением Пушкина «Телега жизни»:
Поэт представлял себе уже и полдень, и вечер жизни. Он испытал искушения злобного гения, разуверился в возвышенных чувствах, свободе, славе и любви. Он вложил в Онегина с первой главы «резкий охлажденный ум» и провел параллели между собой и героем своего романа:
Во II главе «Евгения Онегина» поэт, презирая людей, жизнь, преклоняясь перед смертью, ставит своей целью «звуки», которыми бы желал «печальный жребий свой прославить» (III, 279).
Теперь он достиг «сладких звуков», но еще – не молитв, хотя и писал брату в 1823 году: «Я обратился к евангельскому источнику». Но страсти, жизнь среди южного общества Кишинева и Одессы составляют преобладающе жгучий элемент лирики Пушкина:
Ночью темной «стихи, сливаясь и журча, текут, ручьи любви»; «боготворить не перестану тебя, мой друг, одну тебя» (I, 302).
В половине 1824 года Пушкин оставлял Одессу и юг для деревенского уединения в Псковской губернии, в селе Михайловском, куда переносил «и блеск, и тень, и говор волн». В великолепном стихотворении «К морю» поэт прощался с порывами туда, где видел «просвещенье», хотя бы туда, где угасал Наполеон, где исчез властитель дум – Байрон. Какое примирение и равнодушное сознание выражает поэт в этом стихотворении:
Уже в Михайловском в сентябре 1824 года Пушкин жалуется:
Деревенское уединение вызвало новый прилив в лирике Пушкина. От 1824 года до нас дошло несравненно более стихотворений, чем от предшествующих лет: «Разговор книгопродавца с поэтом», два «Послания к цензору», «Подражания Корану» превосходят все предыдущее по глубине мысли, по совершенству формы, по определению особенностей творчества, что так глубоко развито поэтом и в дальнейших произведениях. «Разговор поэта с книгопродавцом» напечатан при первом издании «Евгения Онегина» в 1825 году. Несмотря на замечание поэта в предисловии к этому изданию об «утомительности новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие», и о той «веселости, ознаменовавшей первый произведения автора «Руслана и Людмилы», которая вложена в первые главы «Евгения Онегина», «Разговор книгопродавца с поэтом», как предисловие в новому роману, не что иное, как элегия. Поэт называет «безумством» поклонение женщине:
Поэт, однако, верит одной; но она отвергла заклинанья, и память о ней мучит его бесплодно. Поэт не верит и в славу литератора:
Поэт любит свободу, оставляя юношам воспевать любовь, а книгопродавцам – извлекать деньги и злато из рукописей поэта. Он чувствует только, что «стишки не одна забава», что поэзия – это недуг, это шепот демона, от которых рождаются чудные грезы, гармония, пир воображения. Пушкин называет свой роман «сатирическим», и первая глава его должна была показать «светскую жизнь петербургского молодого человека в конце 1819 года». Эта сатира, как мы уже заметили, не оставляла мысли поэта и далее. Великой заслугой Пушкина следует признать соединение нападок на «Коварность» (1824 года; злобное гонение, клевета, как невидимое эхо, тайное предательство), на подозрительность цензуры в «Первом» и во «Втором послании цензору» («Когда не видишь в нем безумного разврата, Престолов, алтарей и нравов супостата») и пр. – с добрыми и возвышенными чувствами. В самом деле, если поэт ищет возвышенной чистой любви, если он мечтает о безмолвии трудов, о том, чтобы не «казнить злодеев громом вечных стрел», а создать в тиши положительный идеал жизни, то для него доступны и вера, и молитва, и милость, и смирение, и надежды в будущем. Таковы положительные мотивы лирики Пушкина с 1824 года – с «Подражания Корану». Религиозные мотивы все чаще и искреннее раздаются в этой лирике, после того как в Михайловском поэт предался чтению жития святых, Библии и других церковнославянских книг, вдохновивших его для образа летописца. В черновых набросках, современных «Подражанию Корану», находим объяснения поэта из михайловского уединения:
В 1823 году Пушкин написал:
а в 1825 году – «Подражание Песни песней».
Однако пока Пушкин поддавался не столько этому новому настроению, сколько общему духу радости от дружбы, веры в друзей («19 октября 1825 года»), веры в народ («Зимний вечер»), в отраду чистой поэзии («Козлову»), в бессмертное святое солнце разума («Вакхическая песня»), в защиту певца от судьбы Андрея Шенье:
Серьезный взгляд на поэзию, на служение музам без суеты, в тиши, выражается в обширной элегии «19 октября 1825 года». Звуки жалобы – на изгнание, на невольное затворничество, на измены любви, на злобу врагов – соединяются в этом обильном лирическими произведениями 1825 году с восторгами вдохновенной любви:
1826 год – год освобождения Пушкина из михайловского заточения, его переезд в столицы и свидания с друзьями после шестилетнего отсутствия – отразился бедностью лирики. Но эти немногие произведения, как знаменитая «Элегия на смерть г-жи Ризнич», «Пророк», «Зимняя дорога», «Стансы (В надежде славы и добра гляжу вперед я без боязни)», дышат искренностью и отличаются совершенством формы:
И с этого времени Пушкин отдается гению Петра Великого, его любви к стране родной, его незлобию, его умению привлечь сердца.
Это «душа» младой тени, «легковерной тени»; это «милая дева», которой не слышно ни слова, ни легкого шума шагов, это заточение, куда поэт шлет утешение. Без слез (и слезы – преступленье, I, 339), равнодушно из равнодушных уст поэт узнал о смерти легковерной тени. Он выразил то, что мог, в образах привычного «страстного языка сердца, мучительной любви». Тотчас же поэт обратился к образу ветхозаветного пророка:
Это первые пламенные стихи Пушкина в библейском стиле. Мы не будем разбирать этого произведения, которым поэт, по преданию, хотел вызвать «милость в падшим».
Религиозная поэзия нашла доступ к сердцу Пушкина, и в следующем, 1827 году он написал «Ангела», набросал молитву пловца, спасенного Провидением (II, 26):
Прежние гимны выразились в «Послании в Сибирь», «19 октября 1827 года»: «Бог помочь вам, друзья мои… и в мрачных пропастях земли!..»; «Любовь и дружество до вас дойдут сквозь мрачные затворы, как… доходит мой свободный глас». Конечно, все это были произведения, о которых поэт говорил в «Первом послании цензору»:
Поэт должен был написать записку о народном воспитании для объяснения «молодой души – молодых людей», погибших в происшествиях, сопровождавших вступление императора Николая I на престол. Пушкин вспомнил в этой записке тот круг, в котором и сам вращался до отъезда на юг: политические либеральные идеи, пасквили на правительство, возмутительные песни, шумную праздность казарм, стеснения в образовании – и отсюда недостаток просвещения и нравственности, наконец, влияние походов за границу. Новые отношения к императору Николаю вызвали в 1828 году обращение Пушкина к «Друзьям»: он хвалит царя за милость, за освобождение мысли. Свою свободу действий, которую могли смешивать с лестью, Пушкин оправдывал свободой творчества, противоположностью «забав мира молвы, забот суетного света» – священной лире поэта.
На своей родине, в Москве, Пушкин встретил красавицу, которой отдал свое сердце. Любовь ожила в сердце поэта еще в 1828 году. И вот в течение трех лет до свадьбы на H.Н. Гончаровой в 1831 году, несмотря на скитание по деревням, Кавказу, столицам, поэт написал множество лирических пьес. До нас дошло более 40 стихотворений за каждый отдельный год: 1828, 1829 и 1830-й. Только первые впечатления от юга и от уединения в Михайловском могли вызвать такое обилие поэтического творчества. Поэт пел, как соловей над розою (1827 года):
Какое разнообразие в содержании произведений 1828 года! О легкости изложения мы уже имеем свидетельство в «Полтаве», написанной в две осенние недели. Жгучие воспоминания со стонами, со слезами об утраченных годах, о погибших милых тенях чередуются с надеждами на будущее, на мирные песни, на сладкие звуки и молитвы. Разнообразию содержания отвечает и разнообразие формы. Рядом с редкой формой басни (Любопытный, II, 56–57), сатиры в том же стиле («Собрание насекомых»), народных форм баллады «Утопленник», «Шотландской песни», «Песен Грузии» мы находим стройные стихи чудной элегии «Воспоминание», неподражаемого перевода отрывка из «Конрада Валленрода», бойких куплетов, в восемь стихов («Город пышный», «Счастлив, кто избран своенравно», «Твоих признаний», «Я думал сердце позабыло» и др.), сжатого стиля «Анчара» или простого послания к П.А. Плетневу: