– В твоем дворе все парни на одно лицо – серые, как мыши, – не на ком остановить взгляд, – откровенно цинично сообщила жена Камилю.
Хотелось ответить жене резко, но он уже знал по опыту, что ничего доброго из этого не получится: за два года совместной жизни он столько оскорблений понаслушался от «любящей» супруги, сколько нормальные люди и за полсотню лет не наговорят друг другу. И, главное, усвоил бесполезность словопрений с нею.
Кроме того, жена умела убедить его в том, во что так хотелось верить! Слушая ее «искреннее» возмущение по поводу нелепых подозрений и в который раз начиная заново верить тому, во что уже не верилось, Камиль ощущал нечто похожее наложению на рану целебного бальзама, который успокаивал, пусть ненадолго, и снимал боль с хронической язвы уверенности в обратном. И тогда вновь появлялись розовые очки.
Именно в таком состоянии находился Камиль, когда приехала на гастроли труппа борцов.
Даже не сразу сообразил, о чем идет речь, когда один из приятелей артистов шепнул ему, что жена успела побывать на сеновале с одним из приехавших борцов – бывшей ее пассией.
И вдруг увидел травинки сена в ее волосах и почувствовал, как кровь бросилась в голову, как бешено заколотилось сердце.
– Ты была на сеновале?!.
Она впилась глазами в его лицо – знает? Нет, подозревает – должно быть, плохо очистила волосы от сена. Так и есть. Она прошлась пальцами по густым светлым волосам и вытащила травинку, которую просмотрел на сеновале любовник.
– Ах, ты вот о чем! Голова разболелась от шума, полежала минутку на сене, там тихо – успокоилась.
– Одна?
– Одна.
До чего же Камилю хотелось верить жене! Верить в то, что она вдалбливала ему при всяком удобном и неудобном случае: она, обманутая негодяем, женщина, любит только его и что терпит его «оскорбительную» ревность единственно из любви к нему. Так хотелось, что между приступами ревности клял ее, растреклятую ревность за то, что она «оскорбляла» ни в чем не повинную женщину, брошенную «негодяем», одинокую и беспомощную, просил у жены прощения и верил.
Он верил, несмотря на то, что знал – его добрый приятель, сообщивший ему о похождениях его жены на сеновале, врать не станет. Но ведь приятель мог и ошибиться: борец мог оказаться на сеновале в одно время с его женой по чистой случайности…
Несчастье началось уже тогда, когда объявили номер Камиля, и он в костюме ковбоя выбегал на арену цирка. Если бы он не оглянулся, то не увидел бы то, что увидеть так жаждал и так боялся! Если бы не оглянулся…
Но Камиль оглянулся и увидел, как двое прошли на сеновал: мужчина и женщина. В мужчине он узнал борца, о котором говорил ему приятель, а женщину не разглядел, потому что из-за могучего торса великана ее почти не было видно…
Первой мыслью было: послать к чертям выступление и пройти на конюшню, чтобы убедиться в ошибке приятеля. Он даже сделал шаг по направлению к ней. Но по времени циркач знал, что его напарник по аттракциону уже под куполом цирка…
Камиль был настоящим артистом, и работа для него – превыше всего. «Она или нет?» – бился в мозгу и не находил выхода жгучий вопрос, словно влетевший в помещение, бьющийся о стекло мотылек. Пока карабкался по веревочной лестнице и потом, во время работы, «мотылек» не давал ему покоя…
– Где тебя черти носили?! – прошипел, лучезарно улыбаясь напарник.
Камиль по себе знал, что торчать на площадке без дела и лучезарно улыбаться, не зная, когда придет этому конец, «удовольствие ниже среднего» (как любили говаривать тогдашние остряки).
– Будь другом, извини, Костя! – так же лучезарно улыбаясь, ответил Камиль.
Номер начинался с трапезы ковбоя за столиком, установленным на канате. «Официант» Костя устанавливает и сервирует столик: «Ковбой» Камиль, «развалившись» на стуле и разместив шест на бедрах, жонглирует пистолетами. Под дулами пистолетов «официант» то и дело подливает спиртное в бокал грозного клиента. Номер был уникальным и зрители следили за каждым движением артистов с замиранием сердца. Стояла мертвая тишина, если не считать нарушением ее негромко исполняемую оркестром заокеанскую мелодию.
Слышался тихий, но четкий аккомпанемент пианино. Значит, на сеновал с борцом пошла не она. На душе стало так легко, словно она приобрела крылышки и стала парить наподобие жаворонка.
Камиль обзывает себя кретином и продолжает парить вместе с душой высоко, под куполом цирка. Представление проходит без единой зазоринки. Трудно было верить, что оно происходит под куполом цирка, а не на арене его.
До чего же хороша музыка, и как замечательно играет жена! Камилю хорошо и покойно – номер идет успешно. Должно быть, жена сейчас смотрит на него, возможно, переживает. А что переживать, если все отработано от первого до последнего движения?
Камилю захотелось встретиться с женой взглядом, кивнуть ей успокоительно, как это, случалось, делал он и прежде, хотя уж кому-кому, а ему должно было быть известно, что во время работы на канате смотреть по сторонам не положено. Но как не посмотришь, если покаянная душа горит любовью?
Скосив глаза на рампу, он увидел за пианино сменщицу жены, которая должна была играть завтра. Понял – выручает закадычную подружку…
И вдруг всплыла в памяти деталь – туфли! Накануне он, по случаю, купил жене туфли из белой замши: у той, что была с борцом, были белые туфли! Если мощная фигура великана закрыла собой ее хрупкую фигурку, то между шагающими ногами его он успел заметить растреклятую «деталь»!
Не веря своим глазам, чтобы убедиться в том, что не ошибся, Камиль снова посмотрел на рампу. Сомнений не было – за пианино сидела сменщица жены. Выручает!..
И убедился на практике, почему канатоходцу противопоказано смотреть по сторонам во время представления: столик накренился и стал падать вниз. Пытаясь подхватить его, потерял равновесие «официант» Костя и под тысячеголосое «Ах!» свалился с троса. Он свалился на сетку и, как и положено на батуте, был подброшен вверх. Подкинув его, сетка слетела с крючка, и Костя под повторное «Ах!» упал на опилки манежа. Возможно, и ушибся, но он был артистом высокого класса и не имел права показывать это публике. Легко вскочив, поднял голову вверх и увидел падающего «ковбоя». Метнулся к опавшему краю сетки и, ухватившись за ее крючок, стал натягивать ее. К нему присоединился униформист, но не успел помочь. Камиль камнем упал на опилки. Сил Костиных было недостаточно, чтобы смягчить падение партнера и друга…
И третье «Ах!» сотрясло стены цирка. Но на этот раз не вскочил артист на ноги: он лежал в неестественной позе, словно сломанная кукла, недвижимо. Когда его стали укладывать на носилки, тело сократилось на целую тазовую кость, которая была не только сломана, но и раздроблена.
От профессиональной резвости у Кости не осталось и следа. Он сник и, размахнувшись, ударил себя наотмашь по лицу кулаком, после чего скрылся за кулисами.
Потом комиссия установила: технический недосмотр – слабо натянутая сетка, а, возможно, и растянутая от длительного употребления, легко соскочила с крючка при падении первого канатоходца. Она и прежде подводила, эта сетка, ее долгое время собирались сменить, да русское «Авось» мешало. Хочется надеяться, что после того, как «грянул гром, мужик перекрестится», что на этот раз все же сменили сетку.
Об этом и спросил Камиль Костю дня через три, когда того впустили, наконец, в палату.
У Камиля был многооскольчатый перелом тазовой кости, сломаны обе головки бедер, сотрясение мозга, смещение внутренних органов. Заключение консилиума врачей оказалось единодушным: не выживет.
А Камиль, вопреки науке, выжил. Более того, встал на ноги, оседлав костыли, стал прохаживаться по палате, а там и за пределами ее. Потом костыли сменил на палочку. Потом и ее оставил. Но на все это ушло нелегких два года…
А что же жена?
Когда врач сообщил ей, что ее муж будет жить и «еще попляшет на канате», она лишь презрительно улыбнулась в ответ, потому что уже знала заключение консилиума врачей: если, вопреки фактам, все же выживет, то о цирке придется позабыть. Да и двигаться сможет ли?
Да и сможет ли он снова стать мужчиной, если «там» все в осколках?
«Позабыть о цирке» – это позабыть о работе. Ведь у него, кроме цирка, никакой специальности.
Нет: содержать его «на свои» и быть сиделкой – это не для нее! Пусть ищет себе дурочку.
К Камилю не пускали посетителей с неделю – он был в тяжелом состоянии. После сотрясения мозга ему требовался покой.
И все-таки жена добилась свидания уже на второй день. По дороге в палату она все обдумала, а войдя в нее, закатила сцену по поводу его «гнусных подозрений» потому только, что он спросил, почему не она сидела за пианино во время его выступления?
В конце свидания она сообщила, что требует развода, потому что подобных «оскорблений» не может простить «неблагодарному». После этого свидания Камиль, как говорят врачи, «отяжелел».
Что касается матери его, то она за одну ночь поседела.
Не в силах оставаться в одиночестве, она ходила по двору и, встречая соседей, говорила:
– Ведьма! Я сразу узнала ее! Она – ведьма! Она извела сыночка.
– В первые дни соседи опасались за ее разум, особенно, когда жизнь сына повисала на волоске. Потом, когда миновал кризис, она стала прежней нашей доброй «Апаюшкой» и говорила соседям:
– Камиль поправляется! Будет жить. Врачи говорят, что больше не будет артистом, ну и не надо! И так проживем – я пойду работать…
Кроме множественных переломов костей таза были повреждены размещенные в нем органы. Потребовалось несколько поэтапных операций: после того, как срослись осколки костей, началась борьба за восстановление функций поврежденных органов.
Камиль был артистом – фанатиком. Ни на минуту не оставляла его мечта о цирке!
Циркачи – народ мужественной профессии, но и они скептически качали головами: нет – не быть Камилю артистом! – На «склеенных осколках» немного напляшешь под куполом цирка!
Между тем Камиль повел ожесточенную борьбу именно за купол цирка, ибо к тому времени не мыслил жизни без него.
Полгода потребовалось для всевозможного рода сопоставлений, вытяжений, тугих и слабых повязок, физиотерапевтических процедур, массажа, лечебной физкультуры, грязей, борьбы с остеомиелитом, борьбы за восстановление функции костей, мышц и органов. И они не прошли даром.
Потом пришло время костылей. Потом – палочки.
Врачи удивлялись мужеству больного и называли его «талантливейшим больным». А такие, как известно, выздоравливают вопреки самым мрачным прогнозам маститой профессуры.
Потом прошло время костылей, а затем и палочки.
И снова – униформа.
И… репетиции под куполом цирка!
Ошиблись артисты, поспешили с прогнозом – невозможное свершилось: «ковбой» снова за столиком на скамеечке, на шатком тросе жонглировал пистолетами и требовал «виски».
А за пианино по-прежнему сидела дама с претензиями на западные манеры и, поглядывая на возмужавшую стройную фигуру бывшего мужа, соображала, как ей быть.
После всего что было, артисты мужского пола относились к ней, как к надоевшей, но необходимой мебели. Даже подружки поохладели, стали обходить стороной. Что ж, вольному – воля – она все равно выше их презрения, выше их всех, вместе взятых. Вот приедут борцы, посмотрим на завистливые физиономии дурнушек, да и не дурнушек – ведь она всегда первенствовала под куполом цирка. Но борцы не приезжали. Как оказалось, их вообще исключили из программы цирковых выступлений за халтуру и меркантильность, переросшую в сделки и махинации на уровне темных делишек. Красавцы великаны, так долго вызывавшие у зрителей восхищение своей прекрасной игрой в бескомпромиссную борьбу, все больше стали превращаться в обыкновенных людишек, подверженных неприглядным страстишкам. Почувствовав себя обманутыми, люди потеряли интерес к цирковой борьбе, что становилась год от году нерентабельней.
Борцы не приехали.
Дама с западными манерами все чаще стала попадаться на глаза «ковбою», все раскаяннее выглядела при встречах…
И отошло отходчивое сердце замечательного парня из Горлановского двора: поверил тому, чему так хотелось верить!
Я до сих пор удивляюсь, как он, человек бесспорно волевой, после всего что было, мог простить ей? Думается, что любил он сильной любовью, беззаветной, если любовь эта смяла и стерла в порошок мужское самолюбие. Телесные раны, зарастая оставляют шрамы – у Камиля их было немало. Душевные шрамов не оставляют, потому что не заживают вовсе: и кровоточат пожизненно, как при гемофилии в конечной стадии. И болят: то меньше, то больше, но постоянно.
Нет – нет, и выглянут белые замшевые туфли между шагающими ногами великана, там у растреклятого сеновала. И, такими отвратительными станут и ноги ее стройные, и руки точеные, белоснежные, и стан тонкий, и лицо холеное, ухоженное, и вся она до последней клеточки! В эти минуты он сравнивал ее с гадюкой, свернувшейся на его груди.
А как же Апаюшка? Как встретила невестку? Простила, раз сын простил, но лишь умом, а не душою. Нет – нет, да и прорвется в косом азиатском взгляде то, что в душе…
Все видела дама с западными манерами, все понимала. И еще больше презирала и мужа, и свекровь.
Возможно и проскрипели бы вместе несмазанной телегой до конца дней своих, если бы не война, что приближалась к Харькову семимильными шагами. Забегая вперед, хочу сказать, что о дальнейшей судьбе Камиля мне известно со слов родителей моего друга Володи Липатова, которых я встретил в Харькове во время оккупации, о которой дальше. Слухи, один другого мрачнее, обгоняли фронт, сеяли панику, страх, отчаянье. Люди бросились к железнодорожным кассам, люди бежали из Харькова. Бросали старых людей, бросали жилье, с которым в Харькове было так туго, бросали мебель. Это была уже не паника – это был бег во спасение. У железнодорожных вагонов было столпотворение – люди пытались проникнуть в вагоны без билетов, которых достать было невозможно. Еще раньше началась эвакуация заводов и номенклатурных учреждений. Протекционизм, взяточничество и авантюризм оттесняли на второй план тех, кто был нужнее производству, расчищая место для тех, кто, подчас, и вовсе не имел никакого отношения к нему.
Погрузился в вагоны и цирк. Камиль остался в Харькове, потому что его мать и жену эвакуировать отказались: в силу протекционизма для них не оказалось мест в вагонах.
Простившись с семьей и соседями, простившись с дорогим сердцу убогим Горлановским двором, выбросив белый билет на мусорку, Камиль пошел в военкомат. Его направили в воинскую часть. Он не успел ни переобмундироваться, ни получить оружие, как, впрочем, и остальные бойцы его части…
Кровавый «девятый вал» обрушился на защитников города с такой силой, что безоружная часть была разбита в мгновение ока. Камиль пал смертью храбрых, защищая родной город.
6. СЕМЬЯ ПОЛЯКОВ
После воспоминаний о Камиле в голове некоторое время было пусто. Затем нахлынули воспоминания о семье поляков, проживавших до войны в нашем дворе, о моих друзьях – Николае и Басе.
Николай был из польской семьи. Он был вторым ребенком – первой, на год раньше, родилась его сестра – Бася. Оба ребенка родились в Горлановском дворе, в крохотной квартирке, площадью около девяти квадратных метров. Свет в комнату проникал через единственное небольшое оконце, отродясь не видавшее солнечных лучей, так как смотрелось оно из темного угла, обращенного на север. Отец Николая был мастером «на все руки»: он пристроил коридорчик и летнюю кухоньку к нему. Коридорчик простирался до двери соседней квартиры, жителям которой было разрешено пользоваться пристроенной кухонькой. В общем, получилась коммунальная квартира. Полька была общительной веселой женщиной, счастливой в своем замужестве и материнстве. В соседней квартире, площадью около семи квадратных метров, проживало трое квартирантов: мать – москвичка, по непонятной причине переехавшая в Харьков с двумя дочерьми-подростками.