Сидящие за столом дружно признают, что придется плотно поработать.
Моати ест пальмито.
Бадентер защищает Миттерана: цинизм в политике – недостаток относительный, весьма хорошо сочетающийся с ловкостью и прагматизмом. В конце концов, мыслить, как Макиавелли, – не значит действовать в пресловутом макиавеллиевском духе. Компромисс – не обязательно сделка с совестью. В этом самая суть демократии, она требует гибкости и расчета. Собака Диоген был на редкость просвещенным философом.
«Хорошо, а Обсерватория?» – спрашивает Фабиус.
Ланг возражает: эта мутная история с мнимым покушением так и не прояснилась, все опирается на сомнительные показания бывшего голлиста, переметнувшегося к крайне правым и много раз менявшего свою версию событий. Была же все-таки машина Миттерана, изрешеченная пулями! Кажется, Ланг по-настоящему негодует.
«Ладно», – говорит Фабиус. Черт с ним, с мухлежом. Осталось последнее: он до сих пор не отличился ни особым обаянием, ни особым рвением в рядах социалистов.
Жак Ланг напоминает, что Жан Ко[106] назвал Миттерана пастором, а его социалистические убеждения – «изнанкой христианской веры».
Дебре, со вздохом: «Что за чушь».
Бадентер закуривает.
Моати ест шоколадное печенье.
Аттали: «Он решил повернуть руль влево. Думает, что иначе не оттеснить компартию. Но это отталкивает умеренно левых избирателей».
Дебре: «Нет, твой умеренно левый избиратель по мне – центрист. Или, по крайней мере, радикал в духе Валуа[107]. Эти в любом случае голосуют за правых. Они жискаровцы».
Фабиус: «Включая левых радикалов?»
Дебре: «Естественно».
Ланг: «Ну а с клыками что?»
Моати: «Записали его к дантисту в Марэ. Сделает ему улыбку, как у Пола Ньюмана».
Фабиус: «А возраст?»
Аттали: «Это опыт».
Дебре: «Мадагаскар?»
Фабиус: «Плевать, все уже забыли».
Аттали уточняет: «Он был министром заморских территорий в пятьдесят первом, резня случилась в сорок седьмом. Да, ляпнул несколько неудачных фраз, но руки у него не в крови».
Бадентер молчит. Дебре тоже. Моати пьет какао.
Ланг: «Но были съемки, где он в колониальном шлеме перед африканцами в набедренных повязках…»
Моати: «По телику их не покажут».
Фабиус: «Колониализм для правых – скользкая тема, они не захотят ее раскручивать».
Аттали: «Как и Алжирская война. Алжир – это прежде всего предательство де Голля[108]. Больной вопрос. Жискар не станет рисковать голосами алжирцев».
Дебре: «А коммунисты?»
Фабиус: «Если Марше предъявит нам Алжир, то мы ему – мессершмитты[109]. В политике, как и всюду, мало желающих ворошить прошлое».
Аттали: «А будет упираться – выкатим ему германо-советский пакт!»
Фабиус: «Хм, так, а что положительного?»
Молчание.
Все тянутся подлить кофе.
Фабиус закуривает.
Жак Ланг: «У него имидж литератора».
Аттали: «Кому это надо? Французы голосуют за Баденге[110], а не за Виктора Гюго».
Ланг: «Он прекрасный оратор».
Дебре: «Да».
Моати: «Нет».
Фабиус: «Робер?»
Бадентер: «Да и нет».
Дебре: «Он собирает толпы на митингах».
Бадентер: «Он побеждает, если успевает раскрыть свою мысль и уверен в себе».
Моати: «Но в телевизоре проигрывает».
Ланг: «Побеждает в разговорах с глазу на глаз».
Аттали: «Но не лицом к лицу».
Бадентер: «Он не в своей тарелке, если ему противостоят и возражают. Умеет аргументировать, но не любит, когда перебивают. Насколько красноречив на митингах, когда поддерживает толпа, настолько заумен и скучен с журналистами».
Фабиус: «Потому что в телевизоре он обычно презирает собеседника».
Ланг: «Не любит спешки, делает все размеренно, как по нотам. На трибуне подбирает тональность, распевается, приспосабливается к аудитории. В телевизоре это невозможно».
Моати: «Телевизор ради него не изменят».
Аттали: «Во всяком случае, не в нынешнем году. Вот когда придем к власти…»
Все: «…уволим Элькабаша![111]» (смех)
Ланг: «Хорошо бы он воспринимал телик как гигантский митинг. Пусть внушает себе, что за камерой стоит толпа».
Моати: «Но смотрите: красноречие на митинге – одно дело, а в студии получается куда хуже».
Аттали: «Он должен научиться говорить более коротко и ясно».
Моати: «Пусть учится. Готовится. Заставим его репетировать».
Фабиус: «Хм… чувствую, только этого ему не хватало».
28
Хамед не возвращался к себе уже дней пять, но теперь наконец решился: надо хоть посмотреть, не осталась ли где-нибудь чистая футболка, и вот, валясь с ног, он карабкается наверх – шесть с лишним этажей до каморки, где нельзя принять душ, потому что нет ванной, но можно хотя бы упасть на кровать и несколько часов отходить от физической и нервной усталости, от суетности мира и бытия, однако, поворачивая ключ в замке, он чувствует подозрительный люфт, понимает, что дверь вскрыли, осторожно толкает слегка поскрипывающую створку и по открывшейся картине догадывается: в комнате был шмон – кровать перетряхнули, ящики повыдергивали, плинтусы вдоль стен оторваны, его вещи разбросаны по паркетному полу, холодильник – настежь, на дверце – нетронутая бутылка «Банги»[112], зеркало над умывальником разбито вдребезги, банки с «Джини» и «Севен Ап» раскиданы по всем углам, журналы «Яхт мэгэзин», целая подборка, разорваны страница за страницей, как и история Франции в комиксах (издания о Французской революции и о Наполеоне, похоже, вообще исчезли), Пти Ларусс[113] и другие книги тоже перетрясли, кассеты с музыкой методично размотаны, а хай-файная установка частично развинчена.
Хамед скручивает обратно кассету «Supertramp», вставляет ее в гнездо и нажимает на «play» – проверить, работает ли. Затем падает на перевернутый матрас и засыпает с открытой дверью под первые аккорды «Logical Song», думая о том, что, когда он был юн, жизнь и ему казалась прекрасной, полной чудес и волшебства[114], но даже если теперь все сильно изменилось, его все еще греет мысль, что он тут все-таки ни при чем и взятки с него гладки.
29
Приличная очередь метров на десять образовалась перед входом в «Небоскреб», который охраняет суровый цербер, чернокожий и крепкий. Хамед замечает Саида и Слимана с каким-то шишковатым типом, который просит называть его Сержантом. Вместе они обходят очередь, здороваются с цербером по имени и говорят, что внутри их ждет Ролан… то есть нет, Мишель. Двери «Небоскреба» открываются. Внутри – странный пахучий букет, как будто смесь запахов конюшни, корицы с ванилью и рыболовного порта. Они встречают Жан-Поля Гуда[115], который оставляет в гардеробе ремень, и по нему сразу видно: он уже под кайфом. Саид наклоняется к Хамеду и говорит: мол, нет, дальше терпеть Жискара нельзя, факт, жизнь слишком дорогая, а ему нужна доза. Слиман замечает в баре молодого Боно Вокса[116]. На сцене группа играет готик-рэгги, композиция аморфная и банальная. Сержант беззаботно пританцовывает, абсолютно не попадая в ритм ударной установки, Боно следит за ним с мрачным интересом. Ив Муруси[117] дышит в пупок Грейс Джонс. Бразильские танцоры петляют среди посетителей в бойком ритме капоэйры. Один бывший министр, довольно важная птица при Четвертой республике, норовит прихватить за грудь молодую актрису, восходящую звезду. И, как всегда, не обходится без шествия парней и девиц, которые носят живых омаров на голове или пробуют выгуливать их на поводке: по какой-то непонятной причине омар стал самым модным животным Парижа в 1980 году.
У входа два аляповато одетых усача суют вышибале пятисотфранковую купюру, чтобы тот их впустил. Они оставляют в гардеробе зонты.
Саид спрашивает Хамеда, как насчет травки. Хамед жестом показывает: «спокуха» и скручивает косяк на низком столике в виде голой телки на четвереньках, как в баре «Молоко» в «Заводном апельсине». Рядом с Хамедом на угловом диване затягивается через мундштук Алис Сапритч[118] с царственной улыбкой и боа вокруг шеи (самый настоящий боа, – думает Хамед, но тотчас решает, что это очередное разводилово). Она наклоняется к ним и кричит: «Ну как, птенчики, кайфовая ночка?» Хамед улыбается, запаливая косяк, но Саид отвечает: «С чего вдруг?»
Сержанту в баре удалось раскрутить Боно на выпивку, и Слиман задается вопросом, на каком языке происходит их общение – непохоже, чтобы они вообще разговаривали. Два усача сели в углу и заказали бутылку польской водки со стеблем зубровки внутри, поэтому к их столику подтянулся красивый молодняк обоих полов, а следом – парочка второсортных звезд. За стойкой бара Виктор Печчи[119] (брюнет, рубаха нараспашку, в ухе бриллиант) что-то обсуждает с Витасом Герулайтисом[120] (блондин, рубаха нараспашку, в ухе кольцо). Слиман издалека здоровается с каким-то анорексичным юнцом – тот разговаривает с вокалистом из «Taxi Girl». Рядом, прислонившись к бетонной стойке в виде прямоугольной дорической колонны, басист группы «Téléphone» бесстрастно подставляет щеку подружке, которая лижет ее, показывая, как пьют текилу в Орландо. Сержант и Боно исчезли. Ив Муруси присел на уши Слиману. Из туалета появляется Фуко и начинает о чем-то увлеченно болтать с певицей из «ABBA». Саид тормошит Хамеда: «Мне нужна доза, антрацит, марафет, снежок, кокс, сахарок, слоник, носорог, что угодно, ну достань хоть что-нибудь, блин!» Хамед дает ему косяк, который Саид злобно вырывает из рук, будто хочет сказать «в задницу твое пыхло», но сует самокрутку в рот и затягивается с отвращением и жадностью. Усачи в своем углу болтают с новыми друзьями, чокаются и восклицают: «Na zdravé!» Джейн Биркин пытается что-то сказать парню, который похож на нее, как брат родной, но он раз пять просит ее повторить, и она отмахивается – безнадежно. Саид кричит Хамеду: «Что нам остается? ЕСП?[121] План какой?» Хамед понимает, что Саид не успокоится, пока не получит дозу, трясет его за плечи, твердит «слушай», глядя прямо в глаза, как будто приводит в чувство чувака, впавшего в ступор или накачавшегося до упора, и достает из кармана сложенную пополам картонку формата A5. Это приглашение в «Адамантиум» – клуб, который только что открылся напротив «Рекса», и как раз сегодня там эксклюзивная вечеринка в духе 70-х, как написано на флаере под здоровой рисованной головой, чертами отдаленно напоминающей Лу Рида[122], а разогревать ее должен один знакомый дилер. Хамед просит у Алис Сапритч ручку и старательно выводит имя дилера заглавными буквами на обратной стороне флаера, который торжественно вручает Саиду, а тот бережно прячет во внутренний карман и отчаливает. Усачам в углу, в нелепых прикидах, похоже, весело с новыми друзьями, они придумали оригинальный коктейль пастис-водка-сюз, и к ним подсела Инес де ла Фрессанж[123], но, заметив, что Саид собрался на выход, они прекращают смеяться, аккуратно отодвигают ударника из «Trust», который лезет к ним целоваться с воплями «Brat! Brat!», и разом встают.
По Большим бульварам Саид движется решительно и не видит за спиной двух вооруженных зонтами мужчин, которые следуют за ним, держась на расстоянии. Он прикидывает, сколько раз придется отсосать в сортире «Адамантиума», чтобы заплатить за грамм кокаина. Может, лучше взять амфетамины – не так клево, но и не так дорого. И кайф дольше. И ослабляет стояк. Но трахаться все-таки охота. Короче. Пять минут – снять клиента, еще пять – найти свободную кабинку, пять – отсос, итого четверть часа на брата, трех раз должно хватить, а то и двух, если найдется кто при деньгах или кому сильно приспичило, а в «Адамантиум», как он слышал, стараются подогнать сливки помажористее, не каких-нибудь дешевых обдолбанных лесбиянок. Если потрудиться, то через час будет у него доза. Между тем двое провожатых успели его догнать, и вот, пока он собирается перейти бульвар Пуассоньер, первый, нацелив зонт вниз, колет его в ногу через вареные джинсы, а когда Саид, вскрикнув, подпрыгивает, второй сует руку ему за пазуху и вытаскивает флаер, спрятанный во внутреннем кармане. Не успел Саид оглянуться – эти двое уже на другой стороне; он чувствует пульсацию в ноге, помнит, как едва заметно скользнула чья-то рука по телу – видать, карманники, – и лезет проверить, на месте ли документы (денег у него нет), понимает, что украли приглашение, и у него начинает кружиться голова; он бросается вдогонку с криками «мое приглашение! отдайте!», но голова кружится все сильнее, его охватывает слабость, в глазах туман, ноги перестают слушаться, он останавливается посреди дороги, закрывает глаза рукой и падает, а со всех сторон сигналят машины.
На следующий день в «Ле Паризьен либере» сообщат о кончине двух человек: алжирца двадцати лет, умершего от передозировки прямо посреди улицы, и сбытчика, которого запытали до смерти в туалете «Адамантиума», недавно открывшегося ночного клуба, так что префект тотчас распорядился его закрыть.
30
– Эти ребята что-то ищут. Вопрос только в том, Хамед, почему не нашли.
Байяр пожевывает сигарету, Симон играет со скрепками.
Барта сбила машина, Саида отравили, дилера запытали, квартиру перевернули вверх дном, и Хамед решил, что пора идти в полицию, поскольку он сказал о Ролане Барте не все: когда они встречались в последний раз, Барт оставил ему один документ. По кабинетам разносится стук пишущих машинок. Набережная Орфевр гудит в полицейских и административных заботах.
Нет, те, кто обыскивал квартиру, документ не нашли. Нет, он не у него.
Почему же он так уверен, что его не забрали? Потому что его не было в комнате. И не могло быть: он его сжег.
Ясно.
Он его прочел? Да. Может ли он сказать, о чем там речь? В общем, да, наверное. О чем? Молчание.
Барт попросил заучить документ наизусть, а затем уничтожить. Видимо, южный акцент представлялся ему мнемотическим средством, облегчающим запоминание. Хамед сделал это, потому что, хотя Барт был старым и некрасивым, с пузом и двойным подбородком, ему по-любому нравился этот дедок, превращавшийся в грустного мальчишку, когда рассказывал о своей маме, и было лестно, что в кои-то веки уважаемый профессор поручает ему дело не орально-генитального свойства; еще Барт пообещал ему три тысячи франков.
Вопрос Байяра: «Вы можете зачитать нам этот текст?» Молчание. Симон перестал собирать колье из скрепок. Снаружи продолжается хор пишущих машинок.
Байяр предлагает жиголо сигарету, тот берет – срабатывает характе́рный инстинкт, хоть он и не курит черный табак.
Хамед выпускает дым и продолжает молчать.
Байяр подчеркивает, что Хамед явно владеет важной информацией, которая привела к смерти по крайней мере трех человек, и, пока она не предана огласке, его жизнь под угрозой. Хамед возражает: напротив, пока эта информация остается только у него в голове, убить его не могут. Тайна – залог его жизни. Байяр показывает фотографии дилера, которого пытали в туалете «Адамантиума». Хамед долго рассматривает снимки. Потом откидывается на спинку стула и начинает декламировать: «Блажен, кто странствовал подобно Одиссею, / В Колхиду парус вел за золотым руном…»[124] Байяр вопросительно смотрит на Симона, тот объясняет, что это стихотворение Дю Белле. «Когда же те места я посетить сумею, / Где каждый камешек мне с детских лет знаком…» Хамед говорит, что выучил стихи в школе и до сих пор помнит: видно, что он горд своей памятью. Байяр сообщает, что может задержать Хамеда на сутки. Да пожалуйста, – отвечает Хамед. Байяр затягивается очередным «Житаном», прикурив от предыдущего хабарика, и продумывает план действий. Домой Хамеду возвращаться нельзя. Есть надежное место переночевать? Да, он может пойти к своему другу Слиману, это у бульвара Барбес. Придется на какое-то время исчезнуть, не ходить в привычные места, не открывать дверь незнакомым людям, на улице быть внимательным, почаще оглядываться, короче, затихариться. Байяр просит Симона подвезти жиголо на машине. Интуиция подсказывает ему, что тот скорее доверится человеку молодому и не из полиции, чем легавому в летах; к тому же, в отличие от полицейских из романов и фильмов, он ведет другие дела, так что не может сто процентов своего времени посвящать этому расследованию, и не важно, что Жискар назвал его приоритетным, а Байяр за Жискара голосовал.