На виселицах Ордруфа можно было повесить одновременно шестерых. Сейчас там на каждой веревке болталось по охраннику. Ясно, что меня тоже собирались вздернуть. Я в этом не сомневался и с интересом смотрел, как спокойно висят на веревках шесть охранников. Они умерли быстро.
За этим занятием меня и сфотографировали. Позади стоял лейтенант О’Хара, тощий, как молодой волк, и полный ненависти, как гремучая змея.
Фотографию поместили на обложку журнала «Лайф», и она чуть не получила Пулитцеровскую премию.
Глава 8
Auf wiedersehen…
Меня не повесили.
Я совершил государственную измену, преступления против человечности и собственной совести, но остался жив. Вышел сухим из воды, потому что на протяжении всей войны был американским агентом. В моих радиопередачах содержалась закодированная информация из Германии. Кодом могли быть подчеркнутая манерность речи, паузы, фразовое выделение, покашливание и даже запинки в ключевых предложениях. Я никогда не видел тех, кто давал мне инструкции, указывая, в каких местах передачи использовать данные приемы. До сих пор я не знаю, какая информация проходила через меня. По простоте кодов предполагаю, что просто отвечал «да» или «нет» на вопросы, которые задавались настоящим агентам. Иногда, как, например, во время подготовки высадки в Нормандии, инструкции усложнялись, и тогда моя речь звучала, как у больного в последней стадии двухсторонней пневмонии.
В этом заключалась моя помощь союзникам. И именно она спасла мою шею от веревки.
Мне обеспечили прикрытие. Американским агентом меня так и не признали, но мое дело прикрыли. Освободили по причине не существующих документов о моем гражданстве и помогли скрыться.
В Нью-Йорк я вернулся под вымышленным именем, тогда и начал новую жизнь на чердаке с крысами и видом на тайный садик.
Обо мне забыли – и настолько, что я вернул себе прежнее имя, и никто не подозревал, что я тот самый Говард У. Кэмпбелл-младший.
Иногда я видел свое имя в газете или журнале – не отдельно, как имя некой важно персоны, а в длинном списке исчезнувших военных преступников. Ходили слухи, будто я скрываюсь в Иране, Аргентине, Ирландии… Говорили, что израильские агенты ищут меня повсюду.
И все же пока ни один агент не постучался в мою дверь. Никто не пришел за мной, хотя каждый мог прочитать на моем почтовом ящике: «Говард У. Кэмпбелл-младший».
Ближе всего к разоблачению я был под конец своего пребывания в чистилище Гринич-Виллидж, когда обратился к доктору еврею, жившему со мной в одном доме. У меня воспалился большой палец.
Доктора звали Абрахам Эпштейн. Он жил с матерью на втором этаже. Они недавно что въехали.
Я назвал свое имя, для доктора оно ничего не значило, но мать навострила уши. Эпштейн был молод, только что окончил медицинский институт. У матери, грузной, неповоротливой, морщинистой старухи, был печальный, настороженный взгляд.
– У вас известная фамилия, – сказала она. – Вы это наверняка знаете.
– Простите?
– Вы знаете кого-нибудь по имени Говард У. Кэмпбелл-младший? – спросила старуха.
– Думаю, где-нибудь такой найдется.
– Сколько вам лет?
Я ответил.
– Тогда вы должны помнить войну.
– Хватит о войне, – попросил ее сын ласково, но твердо. Он бинтовал мой палец.
– И вы никогда не слышали радиопередач Говарда У. Кэмпбелла-младшего из Берлина? – поинтересовалась она.
– Теперь вспомнил, – кивнул я. – Совсем забыл. Так давно это было. Сам я его не слышал, но помню, что он работал в «новостях». Подобные вещи быстро забываешь.
– Их надо забывать, – убежденно произнес доктор Эпштейн. – Они из того безумного времени, которое нужно забыть как можно скорее.
– Освенцим, – промолвила мать.
– Забудь про Освенцим!
– Вы знаете, что такое Освенцим? – спросила меня старуха.
– Да, – ответил я.
– Там я провела свои молодые годы, а мой сын – детство.
– Я никогда об этом не вспоминаю! – резко бросил доктор Эпштейн. – Так вот – через пару дней с вашим пальцем все будет в порядке. Держите его в тепле и не мочите. – Он подтолкнул меня к двери.
Я был уже на пороге, когда мать окликнула меня:
– Sprechen Sie Deutseh?
– Простите?
– Я спросила, говорите ли вы по-немецки?
– Нет, – покачал головой я. – Боюсь, что нет. Nein, – постарался как можно неувереннее произнести я. – Это ведь значит «нет», правда?
– Очень хорошо, – похвалила она.
– Auf wiedersehen, – сказал я. – Ведь так прощаются?
– До скорой встречи, – произнесла она.
– Ну, тогда – auf wiedersehen.
– Auf wiedersehen.
Глава 9
Появление моей волшебной крестной
Американцы завербовали меня в агенты в 1938-м, за три года до вступления Америки в войну. Это произошло одним весенним днем в берлинском парке Тиргартен. Тогда я уже месяц был женат на Хельге Нот. Мне исполнилось двадцать шесть лет. Я был преуспевающим драматургом и писал на немецком языке, который знал лучше других. Моя пьеса «Чаша» шла и в Берлине, и в Дрездене. Еще одна, «Снежная роза», готовилась к постановке в Берлине. Я только закончил третью «Семьдесят раз по семь». Все три пьесы были написаны в духе средневековых романов и от политики были так же далеки, как шоколадные эклеры.
Сидя в солнечный день в парке на скамейке, я обдумывал четвертую пьесу, которая понемногу обретала в моих мыслях форму. Пришло и название «Das Reich der Zwei» – «Государство двоих».
Эта пьеса будет о нашей любви с женой. В ней двое любящих друг друга людей спасаются в этом безумном мире, оставаясь верными государству, состоящему только из них, – государству двоих.
На скамейку напротив сел средних лет американец. Вид у него был глуповатый, как у заядлого болтуна. Он развязал шнурки на ботинках, чтобы дать отдых ногам, и стал читать чикагскую «Санди трибюн» месячной давности. Три статных офицера СС прошли по дорожке между нами. Когда они удалились, мужчина отложил газету и заговорил со мной на английском с чикагским выговором.
– Красивые ребята, – произнес он.
– Не спорю, – согласился я.
– Вы говорите по-английски?
– Да, – ответил я.
– Слава Богу, хоть кто-то здесь знает английский. Я с ног сбился, пытаясь найти человека, с кем можно поговорить.
– Даже так?
– Что вы думаете обо всем этом, – начал он, – или здесь не разрешается задавать подобных вопросов?
– О чем именно?
– О том, что происходит в Германии. О Гитлере, евреях и прочем.
– Такие вещи от меня не зависят, и я предпочитаю не думать о них.
Он кивнул:
– Не ваша нужда, так?
– Простите? – не понял я.
– Я хотел сказать – не ваше дело.
– Да, – подтвердил я.
– Вы меня не поняли, когда я сказал «нужда» вместо «дела»?
– Это, наверно, сленг?
– В Америке так говорят. Не возражаете, если я к вам подсяду? Тогда не придется кричать.
– Как вам угодно.
– Как вам угодно, – повторил он, пересаживаясь ко мне. – Так может сказать англичанин.
– Я американец.
Он удивленно поднял брови:
– Неужели? Я пытался определить вашу национальность, но не сумел.
– Благодарю вас.
– Вы считаете это комплиментом? Поэтому сказали «благодарю вас»?
– Не комплиментом, но и не оскорблением, – объяснил я. – Национальность меня не интересует, как, возможно, должна была бы интересовать.
Мой ответ, казалось, озадачил его.
– Простите, а кто вы по профессии?
– Писатель, – ответил я.
– Вот как? Какое совпадение. Я как раз сидел здесь и сожалел, что не умею сочинять: у меня в голове крутится интересная шпионская история.
– Любопытно.
– Могу подарить ее вам. Мне все равно не написать.
– У меня сейчас достаточно сюжетов – с ними бы справиться.
– А вдруг наступит момент, когда колодец иссякнет, и тогда вы сможете использовать мою историю? Итак, молодой американец живет в Германии, и живет так долго, что практически сам стал немцем. Он пишет пьесы на немецком языке, женат на красивой немецкой актрисе и знако́м со многими высокопоставленными нацистами, которые обожают вращаться в театральных кругах. – И американец на одном дыхании протараторил имена крупных нацистов и нацистов рангом ниже – всех тех, кого мы с Хельгой хорошо знали.
Нельзя сказать, что мы с Хельгой обожали нацистов, но и ненависти к ним не испытывали. Они составляли большую и наиболее восторженную часть нашей публики и играли важную роль в обществе, в котором мы жили.
Они были людьми.
Только со временем я стал понимать, какой страшный они оставили след.
Честно говоря, мне и сейчас трудно так думать. Я слишком хорошо знал их с другой стороны и в свое время старался завоевать доверие и аплодисменты этих людей.
Очень старался.
Аминь.
Очень старался.
– Кто вы? – спросил я человека из парка.
– Позвольте, я сначала доскажу свою историю, – произнес он. – Так вот, молодой человек знает, что надвигается война, и догадывается, что Америка будет на одной стороне, а Германия – на другой. И этот американец, который до сих пор был просто на дружеской ноге с нацистами, решает сам прикинуться нацистом и, оставшись на время войны в Германии, становится незаменимым американским шпионом.
– Так вы знаете, кто я?
– Конечно, – ответил мой собеседник. Достав бумажник, он показал мне удостоверение американского Военного ведомства на имя майора Фрэнка Виртанена, без указания подразделения. – А вот кто я. И я предлагаю вам стать американским агентом разведки, мистер Кэмпбелл.
– О, боже! – воскликнул я. В моем голосе прозвучали злость и обреченность. Я весь как-то сник. Но потом выпрямился и заявил: – Это просто нелепо. Нет, черт возьми, нет!
– Что ж, я не слишком расстроен, – сказал он. – Ведь окончательный ответ вы дадите не сегодня.
– Если вы воображаете, будто я, вернувшись домой, сразу начну обдумывать ваше предложение, то заблуждаетесь, – промолвил я. – Дома меня ждет вкусный обед в обществе красавицы жены, мы будем слушать музыку, заниматься любовью, а потом я крепко засну. Я не солдат, не политик, а художник. Если начнется война, я не приму в ней участие, а буду продолжать заниматься своим мирным ремеслом.
Майор покачал головой:
– Я желаю вам, мистер Кэмпбелл, всего самого хорошего, но эта война никого не оставит в покое. Жаль вас расстраивать, но чем хуже пойдут дела у нацистов, тем меньше у вас шансов крепко спать по ночам.
– Посмотрим, – усмехнулся я.
– Да. Вот почему я сказал, что ваш ответ не окончательный. До него надо дорасти. И если вы скажете «да», что вам придется действовать самостоятельно и добиться высокого положения у нацистов.
– Занимательно.
– Да, – кивнул майор. – Вы будете настоящим героем, в сто раз более смелым, чем обычный человек.
Сухопарый, с хорошей военной выправкой генерал вермахта и тучный штатский с портфелем прошли мимо, говоря о чем-то со сдержанным волнением.
– Добрый день, – дружелюбно приветствовал их майор Виртанен.
Они лишь усмехнулись и даже не обернулись.
– С началом войны вы добровольно подписываетесь на то, что с вами все может случиться. Даже если вас не раскроют во время войны, готовьтесь к тому, что ваша репутация погибнет, и вам не для чего будет жить, – продолжил майор.
– Звучит заманчиво, – заметил я.
– Думаю, для вас это может быть заманчивым. Я видел вашу пьесу и читал другую, которую скоро поставят.
– Что вы из них узнали?
Майор улыбнулся:
– Вас восхищают чистые сердца и настоящие герои. Любите добро и ненавидите зло. И еще – верите в романтику.
Он не назвал основную причину, которая могла подвигнуть меня заняться шпионажем. Я любил играть на публику. А в качестве шпиона, как я понял, у меня будут неограниченные возможности актерствовать. Одурачу всех, блестяще прикидываясь нацистом, и в Германии и за ее пределами.
И я действительно всех одурачил. Стал вести себя как верный помощник Гитлера, и никто не знал, кто я на самом деле, так глубоко я прятал свои чувства.
Могу я доказать, что был американским агентом? Мое главное вещественное доказательство – невредимая, лилейно-белая шея, и это одно доказательство, какое у меня есть. Я приглашаю всех – тех, кто считает меня виновным, или, напротив, невиновным в преступлениях против человечности, обследовать ее.
Правительство Соединенных Штатов не подтверждает, но и не отрицает того, что я являлся американским агентом. Хорошо, что хоть не отрицает.
Но оно сразу отнимает у меня последнюю надежду, утверждая, будто Фрэнк Виртанен никогда не служил в Военном ведомстве. Никто не верит в его существование, кроме меня. Так что с этого момента я стану называть его Моей Волшебной Крестной.
Среди многих вещей, поведанных мне Волшебной Крестной, были пароль и ответ, по каким я должен был узнать, в случае начала войны, своих связных.
Пароль: «Новый друг – хорош!»
Ответ: «Но старого держись!»
Мой здешний адвокат – Элвин Добрович, опытный защитник. В отличие от меня он вырос в Америке и рассказал, что пароль и ответ взяты из песни, которую поют идеалистически настроенные американские девушки из «Брауниз»[10]. Он процитировал из нее куплет:
Глава 10
Романтика…
Жена так и не узнала, что я был шпионом.
Я ничего не потерял бы, рассказав ей об этом. Она не стала бы любить меня меньше. Признание не несло никакой угрозы. Но могло превратить божественный мир моей Хельги, почти Книги Откровений, в прозаическое существование.
С нее хватило и войны.
Моя Хельга считала, будто я верю в те идиотские вещи, которые говорю по радио и в гостях. А в гости мы ходили постоянно. Мы всем нравились – такая веселая, патриотичная пара! Люди говорили, что мы приносим хорошее настроение – им хочется жить и действовать. Хельга была не просто разряженной красоткой. Она выступала перед войсками – часто под звуки вражеских орудий.
Вражеских орудий? Чьих-то орудий, скажем так.
Из-за этого я ее и потерял. Она развлекала воинские части в Крыму, но русские отбили его. Хельга считалась погибшей.
После войны я заплатил большие деньги частному детективному агентству в Западном Берлине, чтобы отыскать ее след. В результате – ничего. По договору, не имеющему срока давности, в случае безусловных доказательств, что она жива или погибла, я выплачиваю агентству дополнительно десять тысяч долларов.
Ну, и что?
Хельга верила моим словам о расах и механизмах истории, и я был ей благодарен. Неважно, кем я являлся и что в действительности думал, но нуждался в самозабвенной любви, и Хельга была тем ангелом, который дарил мне такую любовь.
В изобилии.
Нет на свете ни одного молодого человека, настолько совершенного, чтобы не нуждаться в слепой любви. Бог мой, юнцы участвуют в политических трагедиях, когда на карту поставлены миллиарды, хотя слепая любовь – единственно подлинное сокровище, какое им нужно.
Das Reich der Zwei, государство двоих. Эта территория – моя и Хельги, которую мы ревниво оберегали, была немногим больше нашей огромной двуспальной кровати. Ровная, стеганая, пружинистая территория, на которой мы с Хельгой были горами.
Не зная в жизни ничего, что имело бы смысл, кроме любви, каким я был знатоком географии! Какую карту нарисовал бы я для крошечного туриста, микроскопического Wandervogel[11], путешествующего на велосипеде между родинкой и золотыми завитками по обе стороны пупка Хельги. Если подобное зрелище безвкусно, помоги мне, Боже! Для психического здоровья игры необходимы. Я просто описал взрослый вариант игры «Этот маленький поросенок» – в нее мы любили играть.
О, как мы сжимали друг друга в объятиях – Хельга и я; обнимаясь, мы теряли голову!
Мы даже не разбирали слов. Только слышали мелодии наших голосов. И в них было не больше смысла, чем в мурлыкании и урчании больших кошек. Если бы мы слушали больше, вдумываясь в то, что говорим, то были бы тошнотворной парой. Однако, покинув суверенную территорию нашего «государства двоих», мы говорили в духе остальных психопатичных патриотов вокруг нас.
Но все это было неважным. Важно было только одно – государство двоих. А когда это оно перестало существовать, я стал тем, кем являюсь сейчас и кем буду всегда – человеком без гражданства.