«Думаю, в Ригу ты со мной не захочешь поехать».
«Да меня никто ж не отпустит!» – воскликнула Дотти. – «Надобно будет у Ее Величества отпрашиваться, а я не успею уже…»
Муж выжидающе смотрел на нее, а потом тихо проговорил:
«Интересно, твоя покровительница знает, что ты замужем, или запамятовала уже?»
Слова его показались Доротее дерзкими без меры. Кроме того, она не очень поняла, почему он с самого начала отмел даже саму возможность того, что она могла захотеть его сопровождать. Не то, чтобы ей сильно туда хотелось… Рига запомнилась девушке как нечто провинциальное без меры, отчего-то связывалась с холодом и льдом, еле развеиваемыми слабым теплом от печей. Вспомнился пузатый замок, вокруг которого стояло несколько полосатых будок с часовыми, вид на замерзшую широкую реку сквозь заметенные морозом окна, и какой-то затхлый, сырой запах в комнатах с низкими потолками.
«А я, пожалуй, поеду с тобой… Мне Катхен пишет, будто они уже переехали на сезон в Ригу и у них оркестр, будут балы обязательно. Я по ним всем соскучилась, видишь ли», – заговорила она, уклоняясь от вопроса мужа, который, услышав ее слова, казалось, принял несколько досадливое выражение.
«Но как же Ее Величество?» – спросил он, словно поддразнивая ее. – «Боюсь, по возвращению тебя ждет большой абшид».
Доротея покраснела. Внезапно она вспомнила очень давний разговор, еще перед свадьбой, когда муж пообещал заступаться за нее перед власть предержащими, в частности, перед Марией Федоровной.
«Я постараюсь… постараюсь отпроситься. Через Mutterchen», – выговорила она нерешительно.
«Ma chere», – муж решительно отложил от себя столовые приборы и отставил тарелку с недоеденным жарким. – «Сколько тебе можно отпрашиваться у нее? Ты прежде всего моя жена, потому уже крестница императрицы, дочь ее лучшей подруги, и прочая и прочая. И надо бы ей понимать уже…»
Он запнулся, увидев нескрываемый ужас в глазах Доротеи. Она впервые слышала от мужа такие слова по отношению к власть предержащим. Особенно по отношению к maman, к Марии Федоровне, такой величественной и несчастной. Ей хотелось откровенно возразить, упрекнуть его в том, что он забывается, что он просто не может такое говорить всерьез. Но в то же время она осознавала, что ее «Бонси» прав.
«Зачем ты так про нее? Она вовсе не такой тиран. Ты, верно, Альхена наслушался», – проговорила она тихо. – «Тот тоже вечно недоволен».
Кристоф понимающе усмехнулся. Алексу было за что быть недовольным. Ведь всякий раз императрица отчитывала его за «беспорядочный образ жизни», упоминая всех женщин – дворцовых служанок, фрейлин, актрис – с которым у него была связь. С мадемуазель Шевалье, нынче отправленной назад в Париж, он тоже развлекался, но Дотти никогда бы не осмелилась вызнать у него подробности, равно как и он – рассказать их. Но «нерачительная растрата денег», по мнению Марии Федоровны, была куда большим грехом Алекса, нежели бесчисленные связи – довольно обычное дело для светских молодых людей его возраста. Естественно, подобный контроль кого угодно вывел бы из себя.
«Я и не говорю тут про тиранию», – с досадой произнес Бонси. – «Можешь решить, что ты хочешь для самой себя?»
Доротея опустила голову.
«Поеду с тобой», – быстро проговорила она в ответ, не поднимая на него глаз.
«Если у тебя будут спрашивать отчета, то я сам явлюсь перед императрицей и все ей объясню», – заговорил Кристоф. – «Успеешь собраться?»
«Конечно, успею», – усмехнулась она. – «А твоя сестра не будет досадовать на то, что мы нагрянем нечаянно?»
«Знаешь, сколько раз я к ней эдак запросто приезжал?» – отвечал ее супруг. – «Катхен привычная, а с мужем своим она и так поговорит…»
Доротея оборотила на него взор глаз, в свете свечей блистающий ярко.
«Как там продвигается портрет?» – невзначай спросил Кристоф. – «Тебе еще не надоели эти сеансы?»
«Откуда ж мне знать, как он продвигается, когда господин Кюгелен мне никогда ничего не показывает!» – капризно произнесла Дотти. – «Он сказал, что это сюрприз. Небось, нарисует меня сущей уродиной».
«Ну уж нет, стиль у него всегда один и тот же», – разуверил ее граф. – «Видела же портрет царской семьи его кисти? Он постарается куда лучше».
«А почему же ты не хочешь сам рисоваться?» – вдруг спросила Дотти.
Вопрос, очевидно, застал ее мужа врасплох. Он пожал плечами и проговорил:
«Чего уж там рисовать?»
«Даже миниатюру не хочешь?»
«Да зачем? Не заслужил я портретов», – Кристоф посмотрел в сторону.
«А я разве заслужила?»
«Ты – дело другое», – отвечал он отстраненно. – «Что ж, надеюсь, дня на сборы тебе хватит».
«А скажи, зачем туда ехать?» – спросила Дотти.
«Я ж сказал – по поручению государя».
«По какому поручению?» – немедленно вцепилась в него девушка, и ее Бонси, очевидно, очень подосадовал на то, что упомянул об этом.
«Так… нужно составить один доклад и посмотреть на состояние дел в губерниях», – расплывчато проговорил Кристоф. – «По военной части».
В военной части Доротея не разбиралась совсем. Она ее совершенно не интересовала. Какой-то провиант, передвижения войск, цифры и длинные перечни непонятных названий и терминов. Она безмерно уважала своих родственников за то, что во всем этом находят какой-то смысл. От Дотти же суть всегда ускользала, и она даже не досадовала на это.
«Я и не сомневалась», – проговорила она несколько досадливо.
«Ну и надо проверить состояние наших имений», – продолжал Кристоф. – «Это мне уже поручила матушка».
Доротея как раз не была сегодня у свекрови, поэтому та ничего не сказала о поездке мужа.
«Но тебе не обязательно ехать в эти деревни», – добавил граф, увидев, как жена помрачнела. – «Оставайся в Риге, там, верно, будет весело…»
«Надеюсь на это», – и девушка кинулась в обсуждение тамошних знакомых, балов, обедов…
«Главное, не слишком поражай местных дам туалетами. Они в сей науке не слишком сильны. Катарина и так у них сидит как бельмо на глазу, а тут еще и ты во всем петербургском блеске», – добавил Кристоф.
«Ну, рядиться в то, что они там обычно носят, я не буду», – уверила его супруга.
«Дорогая, нам и так там все завидуют», – вздохнул граф. – «Не хватало, чтобы и ты пострадала от сей зависти».
Он мог бы и не предупреждать. Об этом чувстве, «чудовище с зелеными глазами», Доротея уже прекрасно была наслышана. Раньше ее даже радовало, когда ей завидуют. Этот факт возвышал ее в своих собственных глазах. Но нынче стала все более понимать, что ничего в этом хорошего нет.
«Это ты говоришь из личного опыта?» – почему-то поинтересовалась она у меня.
«Дорогая», – сказал он утомленным голосом. – «Я всегда все говорю из личного опыта. И завидовали мне по-черному. Полагаю, что до сих пор завидуют…»
«Кто?» – ахнула девушка.
«Ты сама скоро о них узнаешь», – загадочно произнес муж. – «Обычно они не молчат, а вполне откровенно о себе заявляют».
И этот факт ей был тоже известен. Вспомнилась сестра, все ее слова и поступки. И она спросила:
«А что, если завистником оказывается самый близкий человек?»
Кристоф пожал плечами.
«Это доказывает только то, что он ни в коей мере тебе не близок».
«Ну а если он из твоей семьи?»
«Сложные ты вопросы задаешь на ночь глядя», – слабо улыбнувшись, откликнулся ее супруг. – «Кабы я знал на них ответ…»
«Значит, ответы я буду искать самостоятельно», – решила про себя Доротея, но вслух этого не сказала.
Впоследствии она их все найдет. Не сразу, но постепенно. Ее любознательность, неутомимость и открытость ко всему новому в этом деле весьма поможет.
Декабрь 1801 года, Санкт-Петербург, Рига, Остзейский край
«Я ничего не обещаю», – граф Ливен смотрел в окно, за которым сгущались ранние зимние сумерки и тихонько сыпал снег, обременяя собой тонкие ветки молодых лип, высаженных вокруг Строгановского дворца. Его собеседник испытующе глядел на него ясными голубыми глазами. Слишком честными. Без второго дна. Эта честность Кристофа смущала всегда. Потому что он понимал – ответить полной откровенностью он графу Строганову никогда не сможет.
«Понимаю», – проговорил граф Павел без тени улыбки. – «То, за что вы взялись, еще никто не делал. Никто откровенно не говорил о нашем предприятии с другими, не посвященными. И, признаться, ваша инициатива удивила меня».
«Надеюсь, вы не сообщили государю о том, что эта идея исходит от меня?»
«Как уговаривались, Христофор Андреевич», – заверил его Строганов. – «Но, право, я не понимаю, зачем вы так скрываетесь. Уверен, государь оценит ваши труды по достоинству и только поблагодарит вас».
«К тому же, всем известно, что настоящий автор – вы», – раздался голос из темного угла, где восседал Новосильцев, посасывая сигару. – «Достаточно сопоставить несколько простых фактов. Кто у нас бывал в Лифляндии вроде бы как по семейному делу и по поручению государя? Граф Ливен. Кто у нас родня всем ливонским баронам и может вызнать их настроения, так сказать, в частном порядке? Граф Ливен. Наконец, кому из великого круга остзейцев, собравшихся при дворе, могут быть интересны подобные материи? Конечно же, графу Ливену».
Кристоф передернул плечами так, словно ему за шиворот навалили снега, как делали в его детстве злые, настырные мальчишки во время игр зимой на улице. Граф Николай казался ему вот таким малолетним хулиганом, который только рад ему досадить.
Его присутствие было обязательным по умолчанию, поскольку здесь, у Строганова в кабинете, нынче собрался весь Негласный комитет. Чарторыйский вчитывался в короткую, на три четверти листа, пояснительную записку, в которой содержался составленный Кристофом план будущего доклада, и, наконец, прочтя ее, передал Кочубею, который читал ее как раз в этот момент. Расслышав произнесенную Новосильцевым тираду, он откликнулся ровным голосом, будто успокаивая разозлившихся детей:
«Полно, Николай Николаевич. Если граф не хочет, чтобы его имя указывалось, так значит, благоразумнее было бы оставить доклад анонимным».
«Анонимным?» – нахмурился Чарторыйский. – «Но это будет невозможно, господа».
«Он предлагал подписать его моим именем», – заговорил Строганов.
Кристоф снова испытал острое желание взять и выйти. Ему было крайне неприятно, что его обсуждают нынче в третьем лице, словно он взял и испарился из этого сумрачного, душного кабинета, оставив «квартет», как прежде, заниматься своими делами. «Долгоруков, в сущности, прав», – думал он. – «Не надо мне было с ними связываться с самого начала… Но теперь-то сказанного и сделанного не воротишь… Кроме того, кому нужен будет проект, ежели его составим мы с Долгоруковым, Волконским и еще, допустим, Толстым? Да на него не обратят ни малейшего внимания. Здесь же есть хоть какой-то шанс вывести его из сумрака».
«Господа», – произнес он вслух, тихо, что заставило всех невольно к нему прислушиваться. – «Я соберу подписи тех своих соотечественников, кто мыслит со мной едино…»
«Да, там будет только ваша подпись, ну еще, быть может, вашего брата или свата…», – проворчал Новосильцев.
«Как известно, у нас, die Balten, родни видано-невидано, поэтому отметится почти вся Остзея», – пошутил Ливен, что немного разбавило обстановку. Чарторыйский воззрился на него с большим любопытством, и на лице его, сумрачно-смуглом, до дерзости красивом, нарисовалась тонкая улыбка.
«Как видите, в сем случае кумовство полезно», – добавил граф Павел.
«Боюсь, моя бы родня меня прокляла, заявись только я к ним с этим предложением», – проговорил граф Виктор Кочубей.
«Я уже молчу о своей… о нашей», – добавил Строганов.
«А что же скажете за шляхетство польское, князь?» – испытующе спросил у Чарторыйского Новосильцев.
Кристоф кожей почувствовал напряжение, исходившее от Адама, как только тот услышал обращенный вопрос. Очевидно, это был уже не первый случай.
«Поляки покамест не могут ничего поделать, пока не получат свободу», – отозвался он глухо.
«Свободу гнобить своих холопов, или, как вы там их называете, bydlo?» – поднял брови Новосильцев.
Чарторыйский посмотрел на него так, что на месте Новосильцева Кристоф бы провалился в подпол от стыда. Ему показалось, будто в глазах польского князя отражается огонь, яростный и неукротимый, который ныне спалит дерзкого строгановского кузена.
«Ну вот опять…», – вздохнул Павел, прикасаясь знакомым уже Ливену жестом к вискам. – «Суть нашего разговора вообще не в том».
«Ну как же не в том? Все взаимосвязано», – откликнулся Никки Новосильцев. – «Ежели мы освободим рабов, то сие не только в Великороссии или, допустим, Остзейском крае должно произойти, но и на тех польских территориях, которые достались нам по разделу… Иначе сие будет бессмысленно. А вот ежели Польша вдруг объединится, что делать с теми территориями, где крепостное право осталось? Что же из себя будет представлять это государство? Да и стоит тогда его вообще объединять…»
Кристофу надоело это слушать, тем более, он видел и чувствовал, что каждое произнесенное Новосильцевым слово увеличивает головную боль несчастного графа Попо и заставляет князя Адама резко бледнеть. Тот даже привстал, услышав последнюю фразу, и Ливен стал опасаться, будто тот сейчас подойдет к Николаю и ударит его. В этом невысоком, изящном человеке крылась какая-то большая сила, которая могла бы поразить и здоровяка Новосильцева. Кристоф никогда не симпатизировал польскому делу в целом и Чарторыйскому в частности, но нынче что-то заставило его встать на место князя и понять, что тот нынче чувствует.
«Польша, Николай Николаевич, сама будет решать в таком случае, какие законы ей надобны…», – сказал он голосом, не терпящим возражений, и выразительно взглянул на Новосильцева, отчего его лицо совсем потемнело. – «Но мы, однако ж, сильно отклонились от темы…»
Далее заговорил граф Кочубей:
«Ежели эффект от вашей петиции будет столь же высок, сколь мы ожидаем, то мы сделаем то же самое в других губерниях… В идеале представители каждой губернии должны будут подать петиции. Но так как это займет слишком много времени, то достаточно будет лишь ключевых, наиболее важных губерний».
«И почему же мы тогда начинаем с Остзейского края?» – мстительным тоном заговорил Новосильцев. – «Всем нам прекрасно известно, что ливонские бароны или польские шляхтичи мыслят вовсе не так, как дворяне Тульской губернии…»
В его глазах зажегся лукавый огонек. Он явно ожидал, что на его издевку скажет Ливен. Реакции Чарторыйского были ему слишком хорошо известны, даже, верно, наскучили.
«Напротив, господа», – произнес Кристоф так, словно ожидал такое возражение. – «Я заметил, что у многих есть представление об остзейцах как о необычайно просвещенных и прогрессивных людях…»
Новосильцев фыркнул от еле сдерживаемого смеха. Строганов бросил на него осуждающий взгляд.
«Так вот, с прискорбием вынужден заметить, что сие не так», – твердо продолжал граф Ливен, скрестив на груди руки.
«Самокритичненько…», – протянул Новосильцев еле слышно.
«В определенном отношении представления моих соотечественников остались на уровне Темных веков», – продолжал Кристоф. – «Поэтому не вижу смысла полагать, будто средний остзейский барон мыслит как-либо иначе, нежели, например, средней руки помещик из-под Курска… Материальные интересы практически те же самые. Более того, я полагаю, что в некотором отношении русские помещики более гуманны к своим подневольным людям».
«Это почему ж?» – внезапно спросил Кочубей.
«Вы с ними – единый народ», – произнес Кристоф бесстрастным тоном. – «Тогда как у нас – все иначе…»
«Прямо как в Северо-Американских Штатах», – добавил Чарторыйский. – «Негры-рабы и все остальные…»
Пришел черед краснеть и Ливену. Хотя он и подумал, что поляк сказал правду. В некотором смысле, правду. В Штатах негров полагают не вполне людьми, а животными. Некоторые бароны считают латышей и эстонцев говорящей скотиной. Кристофу попадались писанные полвека назад сочинения пастора Менделя, сочувственно относившегося к простому народу, и он обратил внимание, что его описания наружности, быта, нравов и обычаев латышей напоминают по тону и манере выдержки из «Естественной истории» или из тех статей «Энциклопедии» Дидро, где речь шла о диких обитателях леса. Такое ощущение, что сей служитель Господа, благотворитель и благодетель, не считал, что эти люди наделены бессмертной душой, такой же, как те, в чьих жилах текла кровь немецкая или шведская.