Крови было немного совсем.
Взмахнув напоказ платочком, слегка запятнанным алым, Охлябинин сунул его за пазуху. Под общий выдох-рокот-говор и непристойный смех, и Вяземскому пришлось снова всех обнести.
Поднимали царицу-Змиевну, уже о двух серьгах чудесных, под руки, и усаживали её на подушечку, а меж тем князь Охлябинин обмахивал свою добычу законную полами атласного кафтана. В добротно натопленных покоях было тепло, как летом.
– А что это бледна девица? – Вяземский, выпивая снова, поднялся государю поднести, ибо ни из чьих рук, кроме его, не принимал питьё Иоанн, пока кравчий был занят.
– А что б не быть мне бледной да печальной… – горделиво выпрямившись на своих подушках, Федька смиренно и дерзко отвечал, и ресницами прикрылся как будто даже высокомерно. А тонкий паволок у лица трепетал в такт биению сердца. – Забыли, видно, братцы меня… Поплакали, да и забыли. А матушке с батюшкой даже и привета не переслать из логова мужа моего, из златого его дворца… Обещалась же!
Меж тем, возникла жеребьёвка шустрая среди рынд и спальников, то есть, кому быть последней надеждою сестрицы, тем самым Покатигорошком-богатырём, что явится за нею после всех братьев поверженных, нежданно-негаданно, последыш матушки и батюшки, не по дням, а по часам выросший, да и погубит Змея. Выбрали Егорку. А и было, на что там посмотреть. В плечах шире Федьки, выше на вершок, а уж князь Охлябинин ему и вовсе по грудь смотрелся. Взяли же его последним не за стати богатырские, а потому, что пока стеснялся в общих забавах на равных шутить. Хоть и ясно было – только подай образчик, и затон тот рухнет неудержимо.
И вот кликнул первый молодец, старший брат, Восьма, Змея проклятого на поединок.
Никогда Федька этого не видал прежде, но – слыхал, от Ивана Петровича, что, смехом всё больше да прибауточками, веселился по-разному не единожды в государевых покоях… Не ясно было, опять же, притворяется искусно почти испуганным князюшка, или, правда, былой прыти в себе не чает. Годы, всё ж, и в седле, в боях, походных невзгодах – оно не шутки. Однако надобно было на вызов отвечать, да и государь, по всему судя, завёлся нынче отвести душеньку, как встарь.
Ну и князюшка ответил. Обозвав малолетнего наглеца соответственно, скинул кафтан, рукава засучили оба, и началось.
Бились то с руками, то – без рук, и князюшка потешно молился всякий раз, как своим мечом неимоверным назойливого юнца по его оружию хлобыстнуть, отшивая от берлоги и царевны, и стегал почём попадало, целясь строго по законам мечного поединка, и от несильной боли и шебутного ошеломления, покатываясь смехом, отползали один за другим братья девицы… Такое началось, непотребство подначек и смеха всевозможного, слов бранных переговорено все, что есть, и дважды ни один уж не выступил против Змея. Как ни подымали себя заново, не получалось у братьев восстать после таких ударов. Всех троих на воротах повесил, а у самого, хоть и стонал и жаловался тоже, притворно больше, не убывало стойкости ни чуть-чуть.
– Ну, Егорка! – отдышавшись и разогнувшись, Охлябинин погладил себя по коленям, подтянул порты. Чтоб опять дойти до соперника.
– Да ну, да иди ты! – отмахивался, мучительно краснея во все щёки, не удерживая улыбки до слёз и смеха, Егорка начал было пятиться, но его остановил Беспута, и легонько шлёпнул, отправляя на ристалище.
– Егор! Ну! Сбереги ж для казны моей хоть полтину! – заливаясь кратким звучным отрадным смехом, Иоанн протягивал свою опустевшую чашу Вяземскому.
Честно бился Егор, да не выдержал и минуты. Как начал стегать его по нежным местам дубиной длиннющей своей князь-распорядитель, так и зажался он ладонями, чтоб утаить поражение.
– Ну?! И где ж твой богатырь, красна жизнь моя?! – смеясь и принимая от Вяземского чашу полную, и тут же осушив её всю до дна, вопрошал Охлябинин, отирая усы той самой тряпицей, из-за пазухи. – Ой, сил нет, до отхожего места мне надо, не то всё королевство обмочу.
А государь смеялся тоже, и крикнул, что всё обещанное князю выдаст, без шуток. За удаль этакую.
– И вот как же тебе верить, скажи! – бросил укором князюшке вослед Беспута, наблюдая вполне трезво за воздыхающими и заправляющимися снова под пояса бойцами, и за всем вообще, в жаркой пряной полутьме вечера, нежданно надвинувшегося.
– А вот как я теперь к Фетинье моей явлюсь… – Охлябинин вернулся, расстонался не на шутку, позволив взять себя под руки и с почтением немалым усадить на лавку против окна. – Ну чисто всё поотшибли, собаки!
– Уж повезло Фетинье!!! Этакий богатырь!
– Оно так! Только я всё больше вас тут, олухи, обхаживаю.
– А что же сказка? Будем братьёв оживлять, или как?
– Да как сестрица скажет. Пускай теперь сама воду живую и мёртвую добывает, как знает!
– Подайте, голубчики, хоть простой водицы для начала!
– И осталась девица в женах у Змея, стало быть! – размеренно подытожил Федька, тоже порядком утомлённый. – Ну а после уговорила она, послушанием да ласками, мужа добыть воды, мёртвой и живой, полила ими братнины останки, и ожили молодцы. Сестрицу славили, назад домой звали, да честна девица оказалася – говорит, слово Змею дала, а за то их живыми возвращает родителям, от неё с приветным словом. На том и порешили.
– Афоня, – позвал царь, среди всеобщей, уже спокойной, колготни102, и перстом поманил, а, меж тем, с Федьки внимания не спускал, – давеча говорил, есть у тебя боец Радогоры103.
– Есть, государь, – с поклоном вполголоса отвечал Вяземский. – Владимир Кречет, мастер знатный, боец бывалый. Прибыть на днях в Слободу должен, со товарищи.
– Покажь ему Федю. Пускай поучит…
Снова поклонясь, Вяземский отошёл.
– Мы этим рылам заморским пятаки ещё утрём…
– Государь, – Федька приблизился, присел, подобрав жёсткий парчовый подол. Положив ладонь на колено Иоанна.
Царь смотрел на него, на рдеющую припухшую левую мочку уха, сочащуюся ещё под тяжестью серьги, долго, минуту, наверное, отводя пряди волос его… На блаженную хмельную ласковую улыбку.
Пока вокруг осторожно и дружно отставляли чарки и плошки, разбирали кушаки и сапоги, и спальники поправляли ковры и поставцы, новыми свечами воскрешая, Охлябинин отворил оконце, чтоб пустить морозного воздуху.
Иоанн, откинувшись, замерев, молчал, прикрыв усталые глаза.
Откланявшись до завтра, провожаемые словом благодарственным от государя, и распоряжением Охлябинину непременно о честном награждении своём не забыть, к казначею заглянуть, все вышли.
Федька только теперь почуял, что набрался преизрядно… Его пошатывало, и пальцы путались в петлях бесконечной застёжки. Пришлось крикнуть Сеньку. Опасался наряд дорогой попортить нечаянно. Да и серьгой новой порваться тоже недолго было.
– Охлябинин мою уволок! – осторожно трогая саднящее ухо, Федька от стремянного принял гребень, и отпустил его. В присутствии, таком близком, государя Арсений очутился слишком недавно и слишком внезапно, в разряд комнатных придворных определённый, и пока что впадал в столбняк, неведомым чудом отзываясь на приказы Фёдора Алексеевича, побуждающие его разогнуться от поклона и совершить требуемое.
– Ступай, Феденька, скажи там, чтоб завершались с гульбой. Устал я что-то, а завтра нам труды предстоят. Мыслить о том мне и не хочется нынче, а надо ведь. Заодно, может, его догонишь… Да не мешкай там!
– Слушаюсь, государь мой!
Федька как раз справился с поясом кафтана, и с ножнами, и с сапогами. Мешкать не стал, и вывалился за двери, как был, с расстёгнутой грудью, блаженно заново введённый. Пониманием милости государевой к себе, сегодня им заслуженной, ублаготворённый смелостию своей, что забава, и невинная, и бесстыжая вместе, заладилась, а суть особого взвода Федькиного в том была, насколько коленце с серьгами удалось, и в его замысел с переоблачениями вписалось… Насколько Иоанну это понравилось!
Черным-чёрная стая гудела, шевелясь, под сводами, в рыжих факелах. Федька всмотрелся в полутьму, всю пронизанную сполохами посудин, золотых и серебряных, различая знакомых. Его явление заметили сразу же, стали толкать друг друга и оборачиваться к нему. Прошагав меж рядов застолья, Федька огласил, что государь изволит отдыхать идти, и всю братию к тому же призывает. Музыкантов взмыленных сам отпустил, прочим наказ передавая, чтоб завтра были все как один проспавшись и к делу всякому пригодны, а нынче – будет нам. Всё собрание загалдело, шумно начиная подыматься, напоследок сшибаясь чашами, и расталкивать заснувших, и что-то выкрикивать кравчему в ответ. Заприметив, меж тем, за отдельным столом, близ пустующего сейчас царского, сперва Вяземского, по сияющему парчой кафтану, а с ним и Охлябинина, как раз, рядышком, окликнул:
– Иван Петрович, погоди, постой!
Стараясь не шататься, и для того убыстряясь сильно, Федька ринулся к ним, и тут донёсся до него Грязного Васьки близкий пьяный, со стола соседнего, голос: "Гляньте-ка, братцы, лебедь наша какими погремушками разжилась!"
Федька развернул поводья, и серьги его новые звякнули, больно дёрнувши свежий прокол. Вовсе не намеренно он вышел, их не снявши, поспешив приказ государя выполнить. Обжегшись смущением до горячих слёз, тут же на себя взъярившись за это, приблизился и одним мигом опознал всех, в этой компании заседающих.
– Это кто тут взбрехнул? – нарочито мимо Грязного взором их стол обводя, Федька на себя досадовал, да остудиться не мог. – Ты, что ли, Сабуров? Или ты, Вишняков? Или ты, может, Пронский? Думаете, раз тут сидите, так про ваших сучьих родственничков, что по околицам рассовались, уж никто и не упомнит?! Об их грехах забудется?
– Не тебе наших грехов считать! – пьяно стал подниматься из-за стола Сабуров, а кое-кто пытался усадить его, зашикав, но тот уже тоже завёлся, выпаливая насущное: – Родич мой за промашку головой ответил, чисты ныне Сабуровы перед государем, а я тут – сотник теперь! А ты… – бардаш! – последнее он процедил через зубы, садясь, но Федька разобрал. Бросок через стол, с грохотом и звяканьем – и Федька выволок Сабурова за грудки вверх, и успел знатно прописать ему перстнями по скуле, но их обоих тут же разняли и растащили, и Федьку первым почтительно отпустили. Все, притихши, смотрели на них. Вяземский поднялся с места, уперевшись кулаками в столешницу. Охлябинин досадливо покусывал ус.
– Федька, да что ты… – примирительно прозвучал чей-то вроде как знакомый голос рядом.
Уставясь на него, схватил кравчий с края подвернувшееся блюдо и метнул в голову говорившему: -"Федька" я для батюшки моего! А для тебя, по чину – Фёдор Алексеевич104!.. Спать всем идти! – крикнул собранию, более не стал задерживаться, кратко кивнул, прощаясь, Охлябинину со товарищи, и, не оглядываясь ни на кого, прошёл обратно в покои государевы, подняв гордо голову, под стук своих каблуков и тонкий звон серёг.
А в тереме царицы только-только утихали слёзы и брань. Сквернословила государыня, а теперь, выгнав всех девок вон из горницы, с растрепавшимися косами, развевающимися рукавами роскошного убранства, металась, точно в клетке. А плакала побитая ею девка-спальница, долго слишком копавшаяся, венец и покрывало с неё снимая, а, ставши спешить под упрёками, и вовсе власы царице подравшая. Никак не угодить ей было сегодня. И пир ей не в пир оказался, еле досидела положенное. Из окна светлицы с ненавистью смотрела, как на дворе раскланивались расходящиеся гости, хмельные боярыни с боярышнями, с провожатыми, с прислужницами и мамками под руку, и им куда веселей было сейчас там, внизу, в метельной кутерьме, чем при ней, за столами царскими. А после, сразу, как пир завершился, явился наверх брат царицы, князь Черкасский, и говорил с нею. Громко они говорили, но девки мало что поняли, через двери резные, кроме "Салтанкул" и "Кученей" – по-своему они говорили. Немало ушей навострилось на ссору высшезнатных Темрюковичей. Как донесли после государю, брат упрекал сестру в легкомыслии, непочтительности к её же сану на людях, и … неспособности принести Иоанну наследника. В ответных словах сестры, среди непрерывной, самой срамной ругани на двух наречиях, было мало иного смысла, кроме жестокой жалобы на охлаждение к ней мужа, что является со своим кравчим, и с им же удаляется, и что она здесь как заложница, а об умершем младенце её никто уже и не помнит. Напоследок пожелав сестре одуматься и быть ласковой с государем, князь Михаил удалился.
Государь это выслушал от своего человека, неприметного, никем не замеченного, как всегда, между делами, за грамотами, перед обеденной трапезой, перед тем, как снова собрать своих опричных на совет. Федька, всякий раз мучимый ревностию незнания, о чём докладывают Иоанну вот этак, с глазу на глаз, почему-то боялся, что речь о нём непременно, и не ошибся на сей раз.
Ввечеру, восково-бледный, глубоко изрезанный тенями по чеканным чертам, после приёма приехавших из Москвы, в своём кругу, Иоанн отдыхал у себя, а Федька растирал его ноги, колени и ступни, всё сильнее страдающие от непогоды, особым составом, приготовленным лекарем.
– Что молчишь, Федя?
– Да что сказать, государь мой. Многотрудное дело. Голова кругом! Многомудрости твоей поражаюсь…
– Помолиться подымемся завтра рано, Федя. Многомудры и вороги наши, только на Всевышнего уповаем…
– Легше тебе от этого, государь мой? – очи полыхнули снизу лаской, а руки, сильные и тоже ласковые, варево остуженное втирающие, умиряли пожары в душе его, вместе с болью.
– Легче. А об чём сказать-то всё хочешь?
Федька усмехнулся чуть даже грустновато, и глаза опустил, обмакивая в серебряную глубокую тарель с водой полотенце, чтоб ноги государевы от лекарства отереть.
– Ну, сказывай. Дозволяю.
– Вот батюшка многие раны заполучил за время-то такое… А помогали, однако же, ему сборы травные, и хорошо так. Матушка сама готовила, и меня научила. Не достаёт тут полыни степной… И переступень принять бы можно, славно боли и опухоль снимает… Да там ещё, помню, другое было. По благовонию чую, здесь иное.
– И что, лучше этих, говоришь?
– Нет! Нет. Лучше? – Нет. Другие, но тоже хороши… Проверенные же не раз.
– Добро, может, сготовишь когда мне. Лекаря аглицкого поучишь.
Говорил государь, вроде бы, без язвы своей всегдашней, устало и мягко даже. Однако Федька укорил себя за несдержанность, сознавая правоту Охлябинина, остерегающего его не раз от желания на любимых государем аглицких докторов замахиваться со своими снадобьями.
Федька опустил голову, обувая ноги государя в домашние войлочные тапки.
– Изволь, отойду ладони омыть.
Иоанн кивнул, откидываясь на подушках.
Вернувшись через положенное время, Федька укрыл его ноги одеялом шелковым, на меху медвежьем, и под голову валик атласный алый подложил, как Иоанн любил. На столец перед его стороной кровати питьё брусничное поставил. И ожидал с поклоном.
– Федя, жалуются мне на тебя тут…
Он сглотнул, не вставая с коленей перед кроватью.
– Буянишь, говорят. Обижаешь моих орлов!
Молчал Федька смиренно, только не в пол ковровый глядя, а на некое войско как бы перед собой.
– Говорили мне, что приказывать ты орлам моим вздумал, чего и как им делати. А тебе и ответили, что князь Вяземский у них воеводою, не ты. М?
Молчал Федька, и головы не поднимал.
– И ударил ты, будто, за это сотника Сабурова, при всех в палате трапезной давеча.
– Не за это!
Иоанн помолчал, вздохнул.
– А за что же?
– Не было таких там слов, государь. Вяземский Афанасий – начальник войску, тобою поставленный, с тем бы я не спорил в уме своём и по чести. Не те слова его были!
Иоанн снова вздохнул.
– Ладно. Ступай, отдохни, Феденька.