Праведный палач. Жизнь, смерть, честь и позор в XVI веке - Харрингтон Джоэл 3 стр.

Сегодня Майстер Генрих испытывал Франца в самой трудной, но и самой почетной из всех форм казни – смерти от меча, или обезглавливании. Лишь год назад отец признал сына достойным того, чтобы держать в руках нежно любимый им «меч справедливости» – гравированное, искусно изготовленное оружие весом в семь фунтов, большую часть времени занимавшее свое почетное место над очагом. Вот уже несколько месяцев как они практиковались сперва на обыкновенных тыквах и тыквах-горлянках, а после на жилистых стеблях ревеня, по своей плотности приближавшихся к человеческой шее. Первые попытки Франца были предсказуемо неуклюжими, а порой даже опасными для него самого и отца, который крепко удерживал руками стебли – точно так же, как проделывал это с бедными грешниками. Спустя считаные недели движения Франца обрели плавность и точность, и Майстер Генрих счел, что настала пора перейти на следующий уровень подготовки – к козам, свиньям и прочему «бездушному» скоту.

Как раз сегодня по его просьбе местный живодер отловил несколько бродячих псов и доставил обветшалые деревянные клетки палачу на дом, в самый центр города. Хозяин дома заплатил за услугу, после чего перетащил клетки на задний двор, где его уже ждал сын. Кроме отца, рядом не было никого, но Франц ощутимо нервничал. В конце концов, тыквы не двигались и даже свиньи почти не сопротивлялись. Возможно, он даже испытал нечто вроде угрызений совести, готовясь к убийству невинных животных, хотя, конечно, эпоха не располагала к такого рода нежностям[17]. Да и важнее всего для Франца был тот факт, что, успешно обезглавив собак, каждую – одним решительным и точным ударом, он закончит свое ученичество и с одобрения отца будет готов предстать перед миром как подмастерье палача. Майстер Генрих привычно сыграл роль ассистента – первая из собак ощутила его мертвую хватку и завыла, покуда Франц приноравливался, покрепче сжимая меч[18].

Опасный мир

Страх и тревога вплетены в самую ткань человеческого существования. В этом смысле они являются нитью, связующей нас сквозь века. Однако мир Генриха Шмидта и его сына Франца отличался гораздо большей личной незащищенностью, чем сочло бы приемлемым современное развитое общество. Враждебные силы природы и проявления сверхъестественного, таинственные и неумолимые эпидемии, ожесточенные и злобные люди, случайные пожары и умышленные поджоги – все это неотступно преследовало людей раннего Нового времени и в повседневной жизни, и в воображении. Возникшая в результате всеобщая атмосфера опасения за свою жизнь, быть может, и не объясняет полностью жестокость судебных институтов той эпохи, но позволяет почувствовать контекст, в котором исполнители воли этих институтов, такие как палач Шмидт, могли вызывать смешанное чувство благодарности и отвращения у своих современников[19].

Хрупкость жизни бросалась в глаза с самого ее начала. На каждые три беременности приходилось по одному выкидышу или мертворождению, но, даже пройдя этот отбор, Франц Шмидт имел лишь 50-процентный шанс дожить до своего 12-летия. Кроме того, роды представляли реальный риск для матери: каждая 20-я умирала в течение семи недель после родов, что намного чаще, чем в самых бедных развивающихся странах сегодня. Первые два года жизни ребенка были наиболее опасными, так как постоянные вспышки оспы, тифа и дизентерии оказывались наиболее губительными для самых юных жертв. Большинство родителей на собственном опыте пережили смерть по крайней мере одного ребенка, а большинство детей – смерть родного брата или сестры и одного или обоих родителей[20].

Среди распространенных причин преждевременной смерти были бесчисленные эпидемии, выкашивающие целые города и деревни. Подавляющая часть людей, достигших 50 лет, пережила как минимум полдюжины вспышек различных смертельных инфекций. Крупные города вроде Нюрнберга и Аугсбурга могли потерять от трети до половины своего населения в течение года или двух, пока полыхала очередная тяжелая эпидемия. Наиболее устрашающей, хотя и не самой смертоносной, болезнью была чума. Вспышки чумы особенно участились в Центральной Европе как раз при жизни Франца Шмидта и происходили чаще, чем в любое иное время и в любом ином месте европейской истории с момента первой эпидемии Черной смерти середины четырнадцатого столетия. Их длительность и сила были непредсказуемы[21]. Травмирующие воспоминания и опыт выживших людей породили общий укорененный в культуре страх перед любой инфекцией, что еще больше подчеркивало хрупкость человеческой жизни и степень индивидуальной уязвимости.

Наводнения, неурожаи и голод также случались с небольшими, но каждый раз непредсказуемыми интервалами. Семье Шмидтов выпало особое несчастье жить в самые тяжелые годы эпохи, известной нам как Малый ледниковый период (ок. 1400–1700 гг.), когда глобальное падение среднегодовых температур привело к затяжным суровым зимам и более прохладному и влажному лету, особенно в Северной Европе. При жизни Франца Шмидта его родная Франкония увидела куда больше снега и дождя, чем в предыдущие годы; как результат – затопленные поля и сгнившие на корню посевы. В эти годы часто не хватало теплых месяцев для созревания винограда и приходилось довольствоваться кислым вином. Урожай был так мал, что люди и скот обрекались на болезни и голодную смерть. Даже популяции диких животных резко сократились, в результате чего волчьи стаи все больше обращали свое внимание на людей как на добычу. Нехватка продуктов питания привела к обесцениванию денег, и, столкнувшись с голодом, многие бывшие законопослушные граждане занялись браконьерством и воровством, дабы прокормить себя и свои семьи[22].

Пытаясь выжить под гнетом неподконтрольных им природных сил, современники Франца Шмидта были вынуждены бороться и с представителями своего вида – вездесущими разбойниками, солдатами и прочим беззаконным людом, который свободно бродил по земле. Большинство территориальных владений, включая Бамбергское княжество-епископство и имперский город Нюрнберг, состояли в основном из девственных лесов и обширных лугов, усеянных крошечными деревнями, нескольких городов в 1000–2000 человек и одной относительно крупной метрополии. Без защиты городских стен или бдительных соседей изолированный сельский дом или мельница полностью зависели от нескольких, пусть и сильных, но, как правило, плохо вооруженных людей. Ни широкие, по тем временам, тракты, ни проселочные дороги не были безопасны. Все дороги и леса в непосредственной близости от города, а также приграничные территории представляли особенную угрозу для путника. Именно здесь он мог стать жертвой разбойников и их злобных главарей, таких как Кунц Шотт, который не только избивал и грабил, но и коллекционировал отрубленные руки граждан Нюрнберга – города, который провозгласил своим личным врагом[23].

Этот рисунок начала XVI века не зафиксировал бедные пригороды Нюрнберга, расположенные за пределами городских стен, но вполне передает характер города как крепости, призванной защитить горожан от угроз, исходящих из окрестных лесов (1516 г.)

В действительности крупнейшее германское государство того времени, как подметил остроумно Вольтер, не было «ни священной, ни римской, ни империей». На деле ответственность за правопорядок была поделена между более чем 300 государствами – членами этой «империи», размер которых варьировал от баронского замка с прилегающей деревней до обширных территориальных княжеств, таких как курфюршество Саксония или герцогство Бавария. Около 70 «имперских городов» вроде Нюрнберга и Аугсбурга функционировали как квазиавтономные образования, в то время как некоторые аббаты и епископы, включая князя-епископа Бамбергского, долгое время обладали и светской, и церковной юрисдикцией. Ежегодное имперское представительное собрание, известное как рейхстаг, или сейм, обеспечивало общую лояльность императору и обладало символической властью на всей территории Германии, оставаясь, однако, совершенно бессильным в предотвращении или прекращении вражды и войн, которые регулярно вспыхивали между государствами-членами.

Всего за два поколения до рождения Франца Шмидта император-реформатор Максимилиан I более или менее признал насильственный хаос, который царил в его государстве, провозгласив в 1495 году «Вечное перемирие»:

В те дни враждующие феодалы и их окружение были основными зачинщиками беспорядков, часто совершая мелкие набеги друг на друга, во время которых в пожарах гибло имущество сельских жителей. Хуже всего то, что некоторые из этих знатных людей действовали на свой страх и риск в качестве баронов-разбойников, занимаясь грабежами, похищениями людей и рэкетом (вымогательством под предлогом заботы), еще больше терроризируя сельских жителей и путешественников.

Ко времени Франца Шмидта длительная вражда между знатными семьями в значительной степени прекратилась благодаря как укреплению экономических связей в среде аристократии, так и возвышению наиболее сильных князей[25]. Однако, консолидировав свою власть в крупных государствах, таких как герцогство Вюртемберг и курфюршество Бранденбург (позднее Пруссия), эти могущественные князья вознамерились завоевать новые территории, используя значительную часть своих доходов, чтобы собрать огромные армии наемных солдат. Эта жажда войны усиливалась тем, что возможностей найти мирную работу для простолюдина становилось все меньше и меньше в силу затяжного периода инфляции и высокой безработицы, который историки окрестили «долгим шестнадцатым веком» (ок. 1480–1620 гг.). Вместе эти политические и экономические факторы породили новую страшную угрозу личной безопасности и частной собственности – всеми презираемых ландскнехтов, или наемников.

Немецкий ландскнехт, или наемник (ок. 1550 г.)

Один из современников описывал ландскнехтов как «новый вид бездушных людей, [которые] не питают уважения к чести и справедливости, [но практикуют] разврат, прелюбодеяния, изнасилования, обжорство, пьянство… воровство, грабеж и убийства» и находятся «полностью во власти дьявола, который тащит их туда, куда ему вздумается». Под влиянием растущих территориальных притязаний правителей, а также постоянно ухудшающейся ситуации с занятостью, ряды наемников в течение XVI и XVII веков увеличились в 12 раз. Даже император Карл V (1519–1556), который в значительной степени полагался на их услуги, признавал «бесчеловечную тиранию» бродячих отрядов ландскнехтов, которых он называл «более нечестивыми и свирепыми, чем турки»[26]. Во время военных кампаний наемники проводили бóльшую часть своего времени, бездельничая в лагерях и периодически грабя отдаленные районы своих противников, совершая бесчисленные акты мелкомасштабного локального насилия, подобного тому, что был описан в эпизоде из романа XVII века Ганса Якоба Кристоффеля Гриммельсгаузена «Симплициссимус»:

В мирное время было не намного лучше. Будучи безработными или не получая жалованья (что тоже нередко случалось), некоторые из этих отрядов, в основном состоящих из молодых мужчин, бродили по сельской местности в поисках еды, питья и женщин (хотя и необязательно в таком порядке). Эти «дюжие нищие», к которым часто присоединялись беглые слуги и подмастерья (известные в Англии как «роннегаты»), а также должники всех мастей, изгнанные преступники и прочий сброд выживали главным образом за счет попрошайничества и мелких краж. Некоторые из них были более агрессивными, терроризируя жителей деревень и путешественников «заботливым» вымогательством, подобно баронам-разбойникам и заурядным бандитам. Различия между профессионалами и любителями грабежа и рэкета, конечно же, не имели никакого значения для их многочисленных жертв. Мы видим это на примере двух профессиональных воров, выпоротых уже взрослым Францем Шмидтом и изгнанных из города, которые, объединившись с нищенствующими наемниками, «принудили людей на трех мельницах отдать им товары и пытали их, забрав несколько топоров и ружей»[28].

Среди множества преступлений, которые сеяли разбойничьи банды и бродячие головорезы, в сердцах сельских жителей запечатлелось одно особенно страшное: поджог. В эпоху задолго до возникновения систем пожарной охраны и страхования жилья уже одно только слово «пожар» вызывало страх. Удачно брошенный факел мог обратить в руины крестьянское хозяйство или даже целую деревню, превратив зажиточных обитателей в бездомных нищих буквально за час. Простая, казалось бы, угроза поджога чьего-то дома или сарая – часто используемая как форма вымогательства – считалась равносильной самому деянию и, таким образом, подлежала такому же наказанию: быть сожженным заживо на костре. Несколько известных шаек «убийц-поджигателей» заметно преуспели, вымогая деньги у крестьян и жителей деревни под угрозой пожара[29]. Страх перед профессиональными поджигателями в немецких деревнях был велик, но большая часть поджогов была следствием личной вражды и попыток мести, которым порой предшествовал силуэт красного петуха, нарисованный на стене, или наводящее ужас «горящее письмо», прибитое ко входной двери. Пожарная охрана в большинстве городов оставалась на уровне Средневековья, а сельские жилища и сараи были и вовсе незащищены. Только самые богатые торговцы могли позволить себе страховку, да и то обычно она распространялась лишь на движимое имущество. Пожар, стихийный или рукотворный, означал финансовый крах практически для любого домохозяйства, на которое он обрушивался.

Окруженные всеми перечисленными опасностями, люди времен Франца Шмидта страшились еще одной, не такой очевидной: бесконечного сонма призраков, фей, оборотней, демонов и других сверхъестественных существ, традиционно населявших поля и леса, дороги и очаги. Христианские церковные реформаторы всех конфессий тщетно пытались изжить эти древние суеверия, в том числе вселяя еще больший страх путем распространения идеи о сатанинских кознях, весьма действенной для своего времени. Призрак колдовства витал над людьми на протяжении всей жизни Франца Шмидта, что часто вело к реальным трагическим последствиям, которые известны нам сегодня как европейская охота на ведьм 1550–1650 годов, во время которой по меньшей мере 60 000 человек были казнены по обвинению в колдовстве.

Одинокий торговец попадает в засаду разбойников; деталь пейзажа кисти Лукаса ван Фалькенборха (ок. 1585 г.)