Мой брат Тони обожал реку, и ему часто доставалось за то, что он вместо школы весь день проводил здесь. Он прочесывал илистый берег в поисках сокровищ. Там попадались куски угля и дерева, а порой он находил косточку, которую приносил домой для соседских собак, или даже монетку, затерявшуюся в грязи. Братец возвращался, по колено испачканный высохшим серым илом, и мама отсылала его на улицу мыть ноги, чтобы он не тащил грязь в квартиру.
Маму очень беспокоило, что Тони столько времени проводит на реке. Она знала, что иногда он заходит в воду, чтобы вытащить деревяшки покрупнее для нашей печки. Дрова нам и вправду были нужны, но мама боялась, что однажды его собьет с ног волной от проходящего судна или смоет в реку и он утонет. Если он долго не возвращался, она начинала думать, что он увяз в топкой грязи или нашел что-то ценное и его избили и ограбили взрослые, которые зарабатывали на жизнь, собирая выброшенные на берег «сокровища». Иногда на реке находили и мертвецов: трупы тех, кто упал за борт, кинулся с моста или был убит. Мама до ужаса боялась, что Тони наткнется на труп. А вот сам Тони ничего не боялся. Он любил реку. Она его не пугала, как бы мать ни старалась его убедить. Он мечтал работать в доках, когда подрастет, – хотел быть как папа.
Нам очень повезло, потому что у нас был самый лучший папа во всем Бермондси – и даже в целом Лондоне. Великан с ярко-рыжими волосами и такой же рыжей густой бородой, с синими глазами и улыбкой, которая освещала все вокруг. Он не имел привычки напиваться в стельку, как большинство мужчин, живших в нашем доме, и никогда не бил нас. По словам мамы, она сразу поняла, что он хороший человек, когда познакомилась с ним на танцах, и оказалась права. Когда объявили войну, он сразу пошел записываться добровольцем.
Я все время беспокоилась о нем, но мама говорила, что с ним все будет хорошо, потому что в Бермондси мало рыжих. Значит, Боженька будет хранить его, чтобы поддерживать их число. Я сама не знала, верю ли в это, но изо всех сил цеплялась за надежду, что так оно и есть. Мама никогда не признавалась, что тоже переживает за папу, хотя не стеснялась говорить о том, как волнуется за Тони. Казалось бы, это должно было меня успокоить, но, будучи уже достаточно взрослой, я не могла не заметить, что мама легко говорила вслух о всякой чепухе, а о том, что действительно важно, предпочитала молчать. Я не представляла, что мы будем делать, если не станет папы. Я просто не могла себе этого вообразить, поэтому старалась не думать.
Темза находилась прямо за домами, и когда война разыгралась в полную мощь, авианалеты на доки стали почти ежедневными. Администрация выделила всем семьям в Рэннли-Корте убежища Моррисона – это такие крепкие металлические клетки, которые можно было использовать и как столы. Мы поставили свое убежище под лестницей, у капитальной стены. Когда звучала сирена, мы забивались туда, и мама пела нам песни своим чистым голосом, пока не раздавался сигнал отбоя тревоги. Бомбы пугали, зато после себя они оставляли прекрасные площадки для игр. Каждый день после уроков дети, в особенности мальчишки, бежали на руины играть в войну или в ковбоев и индейцев. Девочки играли в дочки-матери и в магазин на месте уничтоженных домов. Под вечер мальчишки расходились по домам со ссадинами на коленях и в изодранных штанах, но довольные и беззаботные.
Если в Рэннли-Корте случалось что-нибудь нехорошее, жильцы разбирались сами. Однажды вечером мистер Браун, который вечно напивался в стельку, избил свою семью до полусмерти. Никто не стал вызывать ни скорую, ни полицию. Женщины позаботились о пострадавшем семействе, а мужчины разобрались с мистером Брауном. По правде говоря, с тех пор его никто не видел. Миссис Браун повеселела, обрела здоровую полноту и сошлась с молочником, у которого не хватало мочки уха. Зато он был добрый и заботился о миссис Браун и детях. Так уж повелось: в Бермондси своих в обиду не давали, и, по словам мамы, так было всегда.
Таким был мой родной уголок Ист-Энда, и я любила его. Поздним вечером я, бывало, лежала в кровати и слушала, как из «Орла и короны» вываливаются посетители, во весь голос распевая «Нелли Дин» и «Выкатывай бочку». Вот такие ист-эндские колыбельные убаюкивали меня по ночам.
Глава третья
Большинство местных детей отправились в эвакуацию в самом начале войны. Целые группы проходили по улицам в сопровождении учителей, державших таблички с названиями школ. Но все же уехали не все. Были те, кто по какой-то причине остался. А некоторые уезжали, но потом возвращались сами, так и не сумев привыкнуть к жизни за городом. Бермондси был у них в крови, а в деревне все казалось чуждым. Далеко не всегда они попадали в райский уголок, который ожидали увидеть. Эвакуацию организовали впопыхах, и не все дети оказались там, где должны были. Однако порой и дома беглецов встречали вовсе не с распростертыми объятиями. Недовольные родители тут же сажали их на ближайший поезд и отсылали назад.
Я знала, что мама постоянно волнуется из-за нас, но, пока она вынашивала Фредди, мы были ей нужны. Эта беременность протекала очень тяжело – мама с трудом вставала с кровати: ноги отекали, голова постоянно болела. Кто-то должен был заботиться о ней, приносить чай, мыть посуду. Поскольку папа ушел на войну, всем этим занимались мы с Тони. От Олив толку было мало, но она отказывалась ехать в эвакуацию одна. Теперь же, когда Фредди родился, а налеты на доки участились, мама отчаянно стремилась отправить нас из Лондона в безопасное место. Она повторяла, что не спит по ночам, беспокоясь о нас, а учитывая, что малыш и так отнимает много сил, ей долго не выдержать. И действительно, мама с ног валилась от усталости. Иногда, в моменты, когда она думала, что никто не видит, я замечала, как у нее тяжелеют и слипаются веки. Однажды она чуть не уснула прямо у плиты, помешивая что-то в кастрюле. Я и не знала, что человек может уснуть стоя.
Я любила маму и понимала, что она не может бесконечно выносить усталость и волнения. Я была уже достаточно взрослой, чтобы осознавать, что ей проще будет справляться с малышом, опасностями войны и всем остальным, если мы, старшие дети, отправимся туда, где безопасно. Значит, нужно уезжать. Но мне пришла в голову другая идея.
– Почему бы тебе не поехать с нами, мам? – спросила я.
Она покачала головой:
– Пока не могу. Фредди совсем маленький, а я…
– Что?
– Я просто устала, Нелл.
Она перевела взгляд на младенца, которого держала на руках. Личико Фредди немного оформилось, и он уже не напоминал недовольного старика. Теперь малыш стал очень даже милым. Он щурился, глядя на маму, и причмокивал губами. Она поднесла мизинец к его рту.
– Я постараюсь приехать к вам, когда Фредди немного подрастет.
– А как ты нас найдешь?
– Вы мне напишете, когда устроитесь, и я буду знать, где вы.
– Если не останется места, ты будешь спать со мной, – пообещала я.
– Спасибо, Нелл.
– Или мы с Олив ляжем вместе.
– Конечно.
– Так ты обещаешь к нам приехать?
– Обещаю, – улыбнулась мама. – Это же временно, милая.
Нам всем не хотелось оставлять маму, но Тони особенно упрямо повторял, что никуда не поедет. Когда папа ушел на войну, он остался единственным мужчиной в доме и чувствовал ответственность за маму.
– А что, если она опять заболеет, а нас рядом не будет? – спрашивал братец.
– Соседи ее не бросят, Тони.
– Соседи нас не заменят! Они же не будут сидеть с ней всю ночь, верно?
– Конечно, будут, если потребуется.
Тони нахмурился:
– Какой смысл нам вообще уезжать? Пустая трата времени. Почем они знают, что в деревне не будет бомбежек?
– Ну наверняка-то они не знают, пожалуй, – ответила я. – Но зачем немцам фермы и деревни? Им нужно сбрасывать бомбы на города, железные дороги и порты. Зачем тратить их на коров и овец?
– В любом случае я не поеду, и никто меня не заставит.
– Ты маленький засранец, Тони Паттерсон, думаешь только о себе! А дело совсем не в тебе. Подумай об Олив, ей всего пять лет, и она жутко боится бомбежек, каждый раз трясется.
– Ну так пусть Олив и едет. И ты с ней! Я ни тебя, ни ее не держу, так ведь? Уезжайте обе, тогда маме не придется за вас беспокоиться, а я о ней позабочусь.
– Послушай, Тони, – смягчилась я. – Мне тоже не хочется уезжать, но, если маме так нужно, тебе придется поехать с нами. Мне нужна твоя помощь. Ты единственный мужчина в семье, и я знаю, что папа хотел бы, чтобы ты поступил именно так.
– Мерзкая, вонючая, проклятая война! – завопил он.
– Подумай как следует, Тони. Ради Олив. Просто обещай подумать.
Брат кивнул и встал, ссутулившись, спрятав руки в карманы. Он пнул камешек и зашагал прочь по улице, шлепая по тротуару мысками ботинок. Рукава его свитера истерлись на локтях до дыр. Я надеялась, что он действительно обдумает мои слова. Мне не хотелось, чтобы он упирался и усложнял жизнь нам всем, и особенно маме.
На следующий день после этого разговора мы с моей лучшей подругой Анджелой Таунсенд сидели в спальне на втором этаже дома номер пятьдесят девять на Эдисон-террас. Заднюю стену снесло взрывом, но старая железная кровать в спальне уцелела. Цветочные обои свисали со стен лоскутами, развеваясь на ветру, а на полу остались обрывки коричневого линолеума. Ни я, ни Анджела никогда не жили в частном доме, и нам здесь ужасно нравилось. Мы представляли, будто все это принадлежит нам. Вдвоем нам удалось подтащить железную раму кровати к дыре в полу, откуда открывался вид на руины с играющей детворой, на сады с огородами и на реку, над которой возвышались подъемные краны.
Анджела устроилась на кровати, подогнув под себя ноги.
– Интересно, кто здесь раньше жил? – спросила она.
– Понятия не имею, – отозвалась я, – но явно люди небедные. Ну, не такие бедные, как мы. У мамы бы на такой линолеум денег не нашлось.
– Зуб даю, тут жила красивая дама. Прямо как Вера Лини, с красными губами и светлыми волосами, а носила она шелковые платья и меховые накидки.
– И жила она здесь со своим мужем-красавчиком.
– Да, муж непременно был хорош собой. – Анджела вздохнула и подперла подбородок рукой. – И он, конечно, покупал ей цветы, ожерелья и духи. И открывал перед ней дверь, когда она садилась в такси и выходила из него. Наверняка они постоянно катались на такси.
Я улыбнулась:
– А дети у них были, как думаешь?
– Ну уж нет, – сказала Анджела. – У дамы, которая здесь жила, не было времени на детей.
– Чем же она была так занята?
– Работала диктором на радио.
Я снова заулыбалась. Она явно все еще думала про Веру Линн.
– Интересно, где они теперь? – вздохнула Анджела, погладив матрас на кровати.
– Они ведь могли и погибнуть.
– Надеюсь, что нет, – сказала она и принялась грызть ногти. – Надеюсь, они сейчас живут в отеле.
Отели казались нам обеим воплощением роскоши и изысканности. Анджела загрустила, поэтому я мягко сменила тему:
– Мне казалось, ты бросила грызть ногти.
– Просто привычка.
– Это плохая привычка, Анджела. Дама, которая здесь жила, уж точно ногти не грызла.
– Мне так легче, – ответила она.
Я знала, что моя подруга обычно принимается грызть ногти, когда нервничает.
– У тебя дома все в порядке? – мягко спросила я.
Ее глаза наполнились слезами. Я протянула к ней руку и сжала ее пальцы в своих.
– Не хочешь об этом поговорить?
– Да не о чем говорить, Нелл, ведь я все равно ничего не могу с этим поделать.
– Иногда помогает выговориться, даже если ничего нельзя изменить, – возразила я.
Анджела вытерла слезы рукавом кофты:
– Мама никак не поправится, а бабуля взяла моду бродить по улицам. Мы стараемся держать дверь закрытой, но эта хитрая старая перечница все равно улучит момент и улизнет. На днях она полезла на руины в одной ночнушке светить задницей. Все дети над ней смеялись. Как меня все это достало, Нелл!
– Мне так жаль! – Я сжала ее руку.
Она снова утерла слезы:
– Да нет, все в порядке. Я люблю свою бабулю. Она, может, и старая перечница, но моя, родная, – с улыбкой заявила Анджела.
– А что с твоей мамой?
– Никто не может понять, что с ней. Ей нездоровится с тех пор, как родилась Мэвис. Она теперь почти все время лежит. Мама не виновата, я знаю, но мне так тяжело, Нелл. Иногда кажется, что я женщина среднего возраста с двумя малолетними детьми.
– Как бы я хотела чем-нибудь тебе помочь!
– Ты со мной дружишь, это мне помогает.
– А как твои младшие? От них есть новости? – спросила я. Братья и сестра Анджелы уже довольно давно уехали в эвакуацию вместе со всеми.
– Робби держит нас в курсе. Говорит, они попали к хорошим людям. Малышка Мэвис скучает по маме, а Стэнли никак не прекратит писаться в кровать. Мама надеется, что к возвращению он все же научится и перестанет это делать.
Я ухмыльнулась:
– Не думаю, что ваш Стэнли поддается обучению.
– Вот и я сомневаюсь, но мама живет надеждой. Но ей хотя бы не нужно беспокоиться, ведь они в безопасности и под присмотром. Робби просто с ума сходит по собакам тамошнего семейства. Их зовут Пеппа и Вуди. Говорит, когда вернется, тоже заведет собаку.
– Только этого твоей маме не хватало, – улыбнулась я.
– Только этого мне не хватало, – вздохнула подруга.
Я не знала, как к этому подвести, поэтому выпалила без всяких вступлений:
– Знаешь, мне, возможно, придется уехать.
Анджела снова принялась грызть ногти.
– Что, вы все вместе уедете? – тихо спросила она.
– Мама с малышом останутся. Говорит, Фредди еще слишком маленький для путешествий через всю страну, а миссис Райан считает, что сама мама пока очень слаба.
– А что же Тони? И он поедет?
– Не уверена. Он обещал подумать.
– Сомневаюсь, что он согласится покинуть маму, Нелл.
– Вот и мне не верится, но я его немного пристыдила и надеюсь, что он смирится с этой мыслью. Вот и ты бы могла уехать с нами.
– Да я бы и рада, но мама не сможет поехать, как и бабушка.
– Мне даже представить страшно, как это – уехать из Бермондси.
– Ну а я бы сейчас с удовольствием уехала.
– Понимаю, – ласково сказала я.
– Представь, что это такое приключение, ну или что ты едешь на каникулы.
– Без мамы будет совсем не то.
– Я буду скучать, если ты уедешь, Нелл.
– Я тоже буду скучать, – ответила я, взяв ее под локоть.
Мы молча сидели и смотрели на Бермондси, пока небо не потемнело. Пришло время проститься с роскошными призраками дома пятьдесят девять на Эдисон-террас и возвращаться в свои квартиры. Мы уже начинали дрожать от холода, когда вдруг завыла сирена воздушной тревоги. У меня душа ушла в пятки от страха. Сколько бы раз я ни слышала этот сигнал, он всегда пугал меня до смерти. Мы спрыгнули с кровати и побежали по лестнице, у которой с одной стороны были перила, а с другой совсем ничего. На улице мы влились в толпу людей, бегущих к метро. Вскоре стало ясно, что нам не успеть. Громыхнула первая бомба. Ударная волна выбила воздух из легких и едва не повалила нас на землю. Я схватила Анджелу за рукав и затащила ее в ближайший дверной проем. Мы прижались к стене и закрыли головы руками.
– Проклятая сирена, поздновато она, – выдохнула Анджела, дрожа всем телом.
Мы в ужасе вцепились друг в друга.
– Черт подери! – добавила она.
В это мгновение дверь, у которой мы стояли, открылась, и мы обе ввалились в чью-то прихожую. Мы даже не успели поблагодарить своего спасителя, поскольку прогремел взрыв второй бомбы, сотрясший дом, и нас торопливо затолкали в убежище Моррисона. Мы с Анджелой буквально уперлись коленками в Гилберта Делейни, который учился с нами в одном классе.
– Здравствуй, Гилберт, – смущенно пробормотала я.
– Привет, Нелл, – заулыбался он, почесывая затылок.
– Вы чего там забыли в темноте? – спросил отец Гилберта, закуривая сигарету.
– Мы как раз домой шли, мистер Делейни, – закашлявшись, ответила я.
– Сколько раз я тебе говорила, не кури здесь, – одернула его жена.