Только тут я оценила запасливость Рейнальдо, которая так раздражала меня дома: за несколько месяцев до отъезда он начал таскать меня по минским магазинам, заставляя скупать все подряд. Мы приобрели: холодильник «Саратов», электроплитку, постельное белье, утюг, посуду, подушки, а также в невероятном количестве разные мелочи: хозяйственные сумки, отрезы дешевого ситца, иголки, шпильки, заколки для волос, пластиковую бижутерию и т.д. Продавщицы хозяйственных отделов гастрономов охотно сбывали нам залежавшийся товар; сгорая от стыда, я просила высокомерных красавиц ГУМа отмерить мне по двадцать метров нейлоновой ленты – «Вот этой, красной, пожалуйста, сорок!» – и по десять метров дешевого кружева. В ЦУМе я приобрела огромного, с золотисто-кремовой шерстью медведя (именно такого роста, по моим расчетам, была Карина). “Зачем ты тратила столько денег на этот медведь? Нам еще надо купить детский обувь, много обувь разных размеров”. – «Послушай, мы куда собираемся? На необитаемый остров, что ли?» – «Ты будешь смотреть». Вот и увидела, глупышка…
Наш «Тарас Шевченко» пришвартовался в гаванском порту ٢٦ июля; именно в этот день в 1953 году под руководством Фиделя Кастро произошел штурм легендарных казарм Монкада – «увертюра революции». “¡Viva Fidel!”8 – таковы были первые слова, которые я прочитала, сойдя с трапа корабля на твердую землю. Лозунг висел на стене строения, которое, по-видимому, с колониальных времен не ремонтировалось, и готово было вот-вот обрушиться. Пока мы ехали в такси – умопомрачительная колымага производства пятидесятых (как в кино, только без лобового стекла и одной дверцы) грозила развалиться на ходу – я повсюду видела толпы марширующих, взрослых и детей: под бешеную барабанную дробь одетые в форму цвета хаки люди щелкали затворами винтовок, что-то громко кричали. “Вот, смотри сюда, – мой муж, явно гордый, ткнул пальцем в огромный портрет, который несла негритянка, которая гордо вышагивала в прозрачной комбинации, – это Хосе Марти, интеллектуальный автор штурма казарм Монкада!” Высокий лоб с залысинами молодого Ленина, пышные усы Карла Маркса, холодные глаза. А вот и жертвенные ягнята: как всегда юные, как всегда из хороших семей. Вот этот, Хосе де Хесус Мадера Фернандес (надо же – Хесус!), ему было всего девятнадцать: чисто выбритый, с мягкой волной волос и тонкими чертами лица, а глаза, глаза – так смотрит человек, готовый принести себя в жертву… Или вот этот, Оскар Альберто Ортега Лора, он прожил немного больше: двадцать пять… О чем они думали, идя на верную смерть? О бедном народе, они всегда думают о бедном народе, героические мальчики, вот только почему их жертвы оборачиваются в будущем миллионами жертв, их кровь – реками крови? Впрочем, может быть, здесь все по-другому? Поживем-увидим…
Не отпуская руки Рея (он регистрировал свой диплом физика-ядерщика, получал повестку в армию), я бродила по улицам революционной Гаваны, в изумлении созерцала роллс-ройсы без стекла и дверей, одетых в вульгарно-яркие синтетические брюки и блузки оплывших кубинок с бигуди на голове, на детей, которые, несмотря на испепеляющую жару, были обуты в черные, милитаристского типа ботинки местного производства – и во мне крепло ощущение нереальности всего этого, как если бы мы, каждый день переводя часы назад в нашем плавании по Атлантике, непоправимым образом сдвинули время, стальной винт «Тараса» смял хрупкие косточки стрелок, взбесившиеся орды минувших дней взяли циферблат штурмом, Земля дала обратный ход, – и меня занесло в колониальную дыру на рассвете научно-технической эры.
Свобода. По-видимому, ее домогаются ради единственной цели: сразу же оказаться в плену новой зависимости. И что ждет мою Родину, которая свободой бредит?
На третий день нахождения в Сантьяго-де-Куба (родина моего мужа и – «колыбель революции»: недалеко от нашего дома, что по улице Агилера, находятся знаменитые казармы Монкада) я начала страдать от синдрома заключенного, хорошо знакомого по студенческим стройотрядам: невозможности побыть в одиночестве. Внутренних дверей в большинстве кубинских домов нет, как нет и никаких заборов снаружи: все распахнуто настежь, пронизано духом совместного улья. Моя «спальня» отделена от «зала» только ширмой из куска грязноватой материи; «зал» – что-то среднее между прихожей и гостиной – ведет прямо на улицу без всякого крыльца: выложенный кафелем пол переходит в тротуар. По вечерам Фелипа включает черно-белый телевизор в своем «зале» и распахивает верхнюю, из дощечек, половинку дверей. Прохожие останавливаются, чтобы впериться в очередной бразильский сериал (тут никто никуда не торопится!) и, облокотившись на дверную раму, шумно комментируют бегство невесты богача Монсеррата («Ай, мать моя, в бордель – да прямо из-под венца!»). Парочки целуются над головой Фелипы, которая разлеглась на диване под плюшевым ковриком с безвкусным пейзажем; этот пасторальный кич, несмотря на мои протесты, Рей приобрел в одесском ГУМе, и в точности такой же ковер вынес оттуда под рубашкой его лучший друг. «У вас столько товаров, вы не обеднеете!» – простодушно пояснил он мне; кстати, такие вот плюшевые коврики да еще пластмассовые розы, также “echo en la URSS”,9 можно увидеть почти в каждом доме.
Чудное жилище (раньше здесь был склад) отец Рея, тоже Рейнальдо, получил за заслуги перед революцией; сейчас Рейнальдо-старый (как он обижается, когда я его так называю!) живет неподалеку с молоденькой кралей, но связей с детьми не порывает. Время от времени семья собирается вместе: приезжает из Гаваны старший сын, спортсмен Эрнесто, заглядывает дочь Марго, хирург-офтальмолог, за выполнение интернационального долга в Анголе ее поощрили отдельной квартирой: между прочим, операции она делала при помощи маникюрного наборчика, который я ей как-то подарила, поскольку в тамошнем госпитале ничего не было (теперь мне понятно, что это не метафора). Тогда старый дом удовлетворенно кряхтит, привычно вдыхает задымленными легкими смрад керосинки, – но, видит Бог, не нравятся ему эти чужеземки, ласточки, залетевшие сюда из неведомых краев, особенно старшая советика, или как там ее («Откуда вы приехали?» – «Из Беларуси». – «Как-как? Руса? Советика?»10), с ее приездом что-то изменилось, стало не так, как раньше…
Держа за руку Карину, я ступаю на расплавленный жарой асфальт. Дом подозрительно смотрит нам вслед. Солнце льется на дно чаши, образованной горами Сьерра-Маэстра, как в подставленные ковшиком ладони. Дышать этой густой горячей лавой невозможно; отключаются все способности тела, кроме одной: удержать себя на грани сознания. Мы направляемся к «Ла Арболеда», месту паломничества любителей пломбира, жаждущих хоть на мгновение ощутить внутри себя спасительную прохладу. Мое любимое мороженое из гуайявы стоит ٣٠ сентаво. Но мороженица уже не первый день закрыта: дефицит молока. Мраморные столики усыпаны опавшими лепестками азалий, словно отцветшими звездами. Узкий тротуар ведет нас вниз по Агилера, к площади Долорес, – мимо огромных пустых витрин, мимо мешков с мусором, выставленных в ожидании мусороуборочной машины – в них уже хозяйничают крысы; обходим крошечный рынок, где продаются никому не нужные убогие сувениры, плетеные шляпы от солнца да спекулянты предлагают за баснословные деньги венозных цыплят; оставляем за собой спящую за прилавком мулатку-мороженщицу с пятнами депигментации на голых руках, шествуем мимо оплетенных ржавым кружевом опереточных балконов, на которых пожухлые матроны пьют кофе после сиесты; перешагиваем через переломанные ребра рельсов, которые кое-где еще видны из-под асфальта (до революции в Сантьяго ходили трамваи!) – наш путь лежит в русский книжный магазин, который, если уж говорить о доме, и стал моим настоящим Домом в этом коммунальном раю.
Когда я, привлеченная витриной, разрисованной, как гастроном в нашем райцентре перед Рождеством (снежная баба с носом-морковкой, обязательный зайчик), впервые вошла сюда, кровь бросилась мне в лицо, на глазах выступили слезы (что-то такое сделала эта дьявольская жара с моей и без того лабильной вегетатикой) – и было от чего: на полках стояли книги, да какие! Нежили зрачок изумрудная обложка Кристы Вольф и графитовая – Кафки; густой ультрамарин Цвейга плавно перетекал в сдержанный небесно-фиолетовый Пруста. В конце восьмидесятых купить такие книги в Беларуси было невозможно. Молодая женщина с круглым славянского типа лицом и русыми волосами до плеч, безошибочно угадав во мне соотечественницу, приветливо пригласила: “Заходьте, пажалста!” Неужели родная «трасянка»? Как она оскорбляла мой слух дома! А тут я готова была броситься на шею Лидии Руцевич, сеньоре-«администрадоре» этой суверенной Касталии в державе перманентно возбужденной плоти.
Лида оказалась родом из Могилева. Муж, высокопоставленный кубинский партийный функционер, привез ее в Сантьяго восемь лет назад. Работа, которую ей передала, переезжая в Гавану, такая же, как мы, совкубинка белорусского происхождения, оказалась просто фантастически выгодной. Стоит повторить: хорошая книга у нас на родине оставалась дефицитом. Издания Бродского и Мандельштама, по которым тосковал изголодавшийся читатель на просторах доживающего последние дни СССР, лежали тут, на полках затерянной между Парке-де-Сеспедес и площадью Долорес торговой точки почти свободно (почти – потому что «вершки» Лидка таки припрятывала и реализовывала по своим каналам), и купить их можно было за смехотворную цену, только, разумеется, не за рубли, а за песо, поскольку предназначалась вся эта роскошь «для укрепления дружбы с братским кубинским народом». Впрочем, «братья-кубинцы» заглядывали сюда разве что по ошибке (рядом находилась табачная лавка). Зато Лидка с ее точкой была хорошо известна среди советских специалистов, работающих на Кубе, и моряков с торговых судов. «Что привезли, мальчики? Гречка, тушенка есть? Могу предложить альбом эротического массажа, пятитомник Алданова, справочник рыболова – кому чего?» – плыла она навстречу своим покупателям, зазывно покачивая бедрами, звеня серьгами-ракушками.
В книжном магазине я познакомилась с Ольгой: подумать только – вырасти в одном белорусском городе и встретиться здесь, где двадцать девять томов супердефицитной медицинской энциклопедии предлагают двадцать девять тысяч причин жить в сплошном кошмаре (если, разумеется, их прочитать) и своими серыми обложками напоминают колер неба над нашими родными широтами. «Тут небо совсем другое, – задумчиво протянула мне пачку «Стюардессы» Ольга, очень худая, с узкими мальчишескими бедрами и когда-то рыжим, а теперь полуседым ежиком над веснушчатым лицом. – Как будто его выстирали, отбелили, а потом переборщили с синькой». Мы обменялись адресами: Ольга была хозяйкой отдельной квартиры в новом микрорайоне Абель Сантамария, где жила вдвоем с дочкой Катей. На вопрос о муже усмехнулась: здесь, на Кубе, это пустой вопрос – сегодня муж с тобой, а завтра с соседкой…
– Уф! С утра словно циклон пронесся, – рапортует Лидка, подсчитывая выручку. – Ни хрена себе, ٣٤٥ песо! Отъезжали домой краткосрочники, смели все подчистую, даже залежь, Достоевского с Гоголем. Кстати… – Лидка понижает голос, хотя в магазине нет никого, кроме нас и двух продавщиц-кубинок, Аны и Анабель, обе компренден11 только один язык – родной, – тут я одной гранд-мадам из консульства Набокова сделала, так она мне тушенки подогнала по пять песо, брать будешь? В магазинах по восемь и – днем с огнем…
– Нет, Лид, спасибо. У меня всего пять песо, я лучше книжку куплю.
– Ну, как хочешь, – Лидка кладет пересчитанные деньги в кассу и вопрошает голосом строгой наставницы: – Что – учишься понемногу?
– Чему?
– Глядя в лужу, видеть не грязь, а отражение солнца.
– Я стараюсь. Но не очень получается.
– Это естественно, – снисходительно замечает Лидка. – На первом этапе привыкания никому не удается избежать критики. Главное – не сравнивай. Будто бы у нас дома мало свинства. Жить, в конце концов, можно везде.
– Согласна, везде, но – так?! Сегодня Фелипа вымыла пол, ополоснула слегка таз и собралась вымыть Карину. В этом тазу! Я, естественно, не позволила. Так она с какой-то, знаешь, гордостью говорит: «В моем доме таз всего один!» Он и правда один, ржавый, с заклеенными дырами. Спрашиваю: «Почему другой не купите?» Оказывается, за последние тридцать лет, это значит с дня победы их революции, тазы в продажу не поступали! А керосинка! Это же ужас! Фелипа добрая и заботится о Карине, но – дикостью своей гордиться?!
– Ты права, они любят детей, – Лидка будто бы не слышала всего предыдущего. – Я как-то рассказала им, – кивок в сторону Аны и Анабель – про наши Дома малютки, куда попадают дети при живых родителях, так они просто меня не поняли, а когда объяснила, не поверили: у них ничего подобного нет.
– Святая простота. Мой свекор просто не понял, а когда я объяснила, не поверил, что меня не возьмут на работу в здешний корпункт «Правды» немедленно, стоит мне явиться туда. Вчера он приволок в дом Фелипы здоровенный булыжник. Выяснилось, что такая каменюка в хозяйстве предмет первой необходимости, потому что заменяет кофемолку, мясорубку, молоток и массу других предметов, которые исчезли из продажи после победы революции. Ей-богу, я скоро начну думать, что мое имя – Порке Но Ай, Потому Что Нет, именно эти слова я слышу по отношению к себе сотню раз на дню. Стирай использованные целлофановые пакеты, порке но ай пакетов; экономь мыло, порке но ай мыла; не выбрасывай расческу со сломанными зубьями, порке но ай…
– Зато у них медицина – не сравнить с нашей!
– Медицина превосходная, спорить не буду. Но если бы люди нормально питались и жили в более-менее сносных условиях, не потребовалось бы столько докторов.
– Зато у них…
Эта игра может тянуться бесконечно. Любую мою карту Лидка готова побить припрятанным у нее в рукаве козырным тузом. Именно Лида – наш «теневой консул» в Сантьяго-де-Куба; о каждой из нас она знает больше, чем КГБ и местная Сегуридад. Она берет под свое крыло всех новеньких и учит жить по методу реальной иллюзии (автор термина она сама, основной принцип: «глядя в лужу, видеть не грязь…» и т.д.). А пока девочки постигают начальный курс выживания в условиях военного коммунизма, Лидка подкармливает их продуктами с советских судов. Возможно, таким образом она заставляет саму себя поверить в то, что проповедует?
– В Гаване жена Эрнесто, заметь, в прошлом – чемпиона Олимпийских игр, спросила, как часто в Беларуси бывает «день воды». Мне так и не удалось убедить ее, что есть страны, где вода течет из крана каждый день, а не раз в три дня, как тут! Они просто живут под колпаком, как мы когда-то. Газеты усиленно делают вид, что остального мира не существует…
– А мы с Армандо, – сдается, наконец, Лидка, – год жили вообще без воды. Эти бездельники не спешили трубы ремонтировать, а Армандо, ты ж его знаешь: «Революционер должен уметь терпеть трудности», – он-то, бляха-муха, дотемна на работе, революционер хренов, а «терпеть трудности» приходилось мне, на горбу воду из колонки на пятый этаж таскала… Эх, пойдем в подсобку, хлопнем, что ли, по маленькой, а? – вдруг предлагает она.
У меня нет никакого желания пить (на улице плюс ٣٤ по Цельсию, валидол в кармане), но чужая настойчивость, как всегда, берет верх над моей слабой волей. На столе у Лидки начатая бутылка «Пшеничной», кислая капуста, рыбные консервы – все свое, родненькое, как будто только из гастронома возле нашей «общаги». Хозяйка закуривает «стервадесску», заговорщически подмигивает: