До таких глубин не дотянуться разумом, а чувство не становится менее острым, менее досаждающим: подает сигналы, требует осторожности, предупреждает об опасности. Оно знает гораздо больше разума, но не спешит предоставить свои догадки, свои открытия, свои темные откровения. Отчего? Оно подготовлено лучше, ему не грозит рассыпаться от соприкосновения с тем, чего нельзя ощупать, нельзя объять зрением, нельзя поместить в хрупкий сосуд рассудка. Ладно, ладно, допустим, но что там притаилось, что не желает быть узнанным? Версий много. Большинство вызывают тревогу. Надо сказать, вся ситуация вызывает тревогу. Мне остается одно – сосредоточенно глядеть вдаль. Где эта даль: извне или внутри? Ещё предстоит разобраться… Взгляд всегда натыкается на преграду. Тончайшая, ускользающая от взора вуаль, едва дает узреть этот отпечаток, эту тень, этого антипода, сделанного по необразу, сотворенного по неподобию – неточный слепок, мерзкий портрет. Не рожден, сотворен. Не из глины тяжелой, красной, но из материй, из тканей, что воздуха легче, незримых, небесных. Иногда будто чувствую рядом движение невесомого, легкого тела, дуновение незримого дыхания, звук мягковоздушных шагов. Чушь, чушь, все – чушь! Нет там никакого тела, а значит, и дыхания нет (ни теплого, ни прохладного), и мягких подошв, и звуков тоже нет никаких. Он всё время приходит. Идет из глубины своего мира прямо навстречу, пока не останавливается в одном шаге. Могу протянуть руку… Не могу коснуться его. А так хочется, так хочется иногда пощупать, понять: из чего соткан этот фантом. Не помню его уходящим, не вижу этих исчезновений. Всегда бесшумно, невидимо, не ясно как… Всегда опаздываю на один шаг, на одно движение. В лучшем случае! Бывает на два, бывает и больше. Никак не могу опередить его. Мне кажется: он знает, что я вот-вот совершу, что я уже задумал, чего теперь желаю – все-все мои планы. Где отыскал лазейку? Разве под силу ему совершить такое? Возможно, я становлюсь игрушкой, послушной куклой в его руках. Нет рук? Или, все-таки, есть? Какая разница… Не исключаю, что сам впустил его, позволил быть гостем, только, кажется, теперь он не желает никуда выходить. Возможно, хочет обхитрить меня, стать мной? Любопытно, такое ему под силу? Зачем ему все эти сложности? Какую выгоду он разглядел? Что ему открылось? Во мне нет ничего значимого, ничего великого. Или я ошибаюсь? Разве я чародей, провидец или пророк? Я всего лишь тот, кто исполняет, трудится, вкалывает… Да, мне нравится это. Да-да, нравится! А вот он не утруждает себя, не желает быть работягой. Возомнил о себе невесть что, возвеличился, вознесся… Он – пустышка, сибарит и ленивец, и ему отвратителен усидчивый, кропотливый труд, требующий, точно божество от своих поклонников, отдавать себя ещё, и ещё, и ещё… Ему не по нраву такое. Он не любит заставлять себя сидеть и слушать в тишине голоса. Ненавидит понуждать себя слышать их, уловлять их, настроившись на нужную волну. Ему претит пытаться, как животному, поджидать в засаде пищу, незримую, неосязаемую, тонкую пищу невидимых, зыбких пространств. Нет, не по нраву ему долгое (часто томительное иногда сводящее с ума) ожидание, прежде чем покажется из сумрака, из непроницаемой тьмы неясные очертания чего-то неизвестного, чего-то нового, чего-то влекущего, и потом кропотливо, не торопясь продолжать извлекать это из цепкой тьмы, чтобы подарить форму, вдохнуть дыхание жизни. Ведь он и сам подобный фантом, да вот только известно ли об этом ему?
Где-то в пространстве непознанном, где нет ничего, ничего: ни дня, ни ночи, ни вечера, ни утра, ни устремления, ни покоя, ни действия, ни бездействия, ни еды, ни питья, ни плоти, ни вещества, ни верха, ни низа, ни справа, ни слева, ни впереди, ни сзади, ни минувшего, ни грядущего, подобно образу мысли, не прозвучав, но услышаны были слова:
Некто: Не один ли творящий?
Некто иной: Один.
Некто: Творящий один, и действие должно быть одно, как у одного.
Некто иной: Разве он раздвоится, если действовать двойственно будет, сообразно природам своим?
Некто: Не должен он этого делать…
Некто иной: Это делает тот, другой.
ни факелов ни хитонов ни мягких овчин ни серебряных ручек ни крепких засовов ни размышлений бессонных на постели несмятой… постели несмятой?.. постели измятой где сновидения словно души героев над полем сраженья летают человек некий к прекрасному слову влеченье имея к ремеслу незнакомому дух устремил но медлить без суеты он любил не спеша предаваться мечтательным грезам и нежнейшие музы привыкшие всегда начинать с того что захочется им на тихих и мягких стопах уходили уступая место морфею оттого пред мысленным зрением когда взор своих глаз смежал он событий чудесных картины вдруг возникали несущие в себе иногда назидательность поучительную иногда поражающие волшебностью таинственной или ужасом неописуемым душу сжимающие однако обычные мысли его сновиденьями не затуманенные чаще касались вещей обыденных самых и прозаических или даже попросту говоря шалопайских как будто был это не человек готовый ступать со всей серьезностью по тропам взрослой жизни а полный ещё дурачеств отроческих и всевозможных проделок юноша живущий безделицами ребячьими да пустяками всякими видимо в день когда музы разумности поучительности и назидательности упорхнули к иным собратьям его соизволившим пробудиться пораньше и оказавшись так сказать на бобах человеку тому осталось довольствоваться доставшимися ему насмешками фальевыми да легкими фривольностями и то вполне сгодится пусть легкий жанр как говорится… да уж легче не бывает не считая разумеется скабрезностей но пусть лучше что-то чем вовсе ничего именно так с легкой руки праздности или как бы заметили некоторые бездельники с бухты-барахты припомнилась вдруг человеку тому презабавная история о двух почтенных (как оказалось на первый только взгляд) особах наипрекраснейшего пола которым вознамерилось в один из погожих деньков выйти из дома в особо чудесном расположении и в руках не несли они зонты облепленные песком а в сумке их не пустостукались друг о друга безмалогодюжина раковин но нечто совсем иное припасено было там
ибо вздумалось этим, почтенного возраста дамам,
на пикник выйти вместе, и в том не было срама,
потому что назвать пикником это можно едва ли:
небольшой пикничок – обе дамы друг другу сказали
да-да пикничок да не просто пикничок в тихом уютном местечке где-нибудь за городом где свежий чистый воздух мог бы поспособствовать активному слюноотделению а великолепные виды живописных окрестностей усиливали бы выделение желудочных соков но отчего-то втемяшилось в почтенные хоть и премного ветреные (не по годам не по годам замечу вам замечу вам) головки тех седовласых и давно утративших стройность представительниц наипрекраснейшего пола устроить себе тот самый пикничок на самом верху старинной башни в которую запросто можно было попасть за небольшую плату чтобы обозреть живописные городские окрестности и оттуда великолепный вид во все стороны открывался ничего не скажешь уютное они отыскали себе местечко скорее соответствовало оно интересам куда более юных дщерей Евы но как говорится попала шлея под хвост а ещё говорят седина голове а уж бес в ребре интересно-интересно в каком это ребре? уж не в том ли из которого и была сотворена тогда ещё бесхитросно-простаковатая прародительница их? только это так сказать излишние замечания и весьма приватные умозаключения не имеющие к самой истории почти никакого отношения
Вот история:
По вдохновенью паренька посетило виденье: две почтенных старушки и, к тому же, подружки, пообедать на башне задумали. Хлеб купили с грудинкой отменной, слив две дюжины, и постепенно – так как очень старались – обе дамы поднялись и грудинку, и хлеб там откушали. А потом черти их обуяли, и старушки вдруг юбки подняли – высоты испугались, иль от ветра задрались, но старушки задорно хихикали. И в конце они обе ретиво объедали до косточек сливы – ими (вымолвить страшно), с высоты этой башни вниз плевали они во все стороны…
это вместо того чтобы наслаждаться прекрасными видами представленными взорам их которые были ничуть не хуже а возможно и лучше припасенной снеди а снедь та была прямо пальчики оближешь да-да именно так а ещё свежий воздух да отменная погода и скорое наступление теплого вечера ну чем ни благодать одна женщина легкого поведения невоздержанная на язычок (да и не только) по этому поводу вполне могла сказать какая благодать и дать могу и взять (однако воздержимся от скабрезностей) но кажется нить выскользнула пропала внезапно всё начиналось внезапно и оборвалось ибо как уже говорилось прежде едва только сон опускался ход мысли его изменялся что и не мудрено как не мудрено затеряться в смутном этом пространстве без всяких намеков на завершенность ха! ещё бы так всё запутано-перепутано похлеще чем в космосе диком в эфире этом пустом разве пустом? да и в том безжизненном тоже так уж и безжизненном… разве можно предугадать? отдыха никакого не знают вот опять начинается движется кажется что-то знакомое очень знакомое постой-ка нет-нет ерунда плоится какая-то снова и снова и снова… едва поспеваешь уловить кое-что в хороводе том буйном видений-бурлений-хотений поди вот поспей пойди там пойми всё уносит уносит и нет ничего и не догонишь ннеее… ннеее… несет меня лиса за темные леса там в темноте жуткого неведомого пространства разве проще дорогу найти чем в нашей неосязаемой тьме? раз и пропали слова не припомнишь уже никогда два появилось невесть откуда изображение да такое точно в жизни увидел эту картину во всех красках и не побоюсь заявить анатомических подробностях но вовсе на жизнь не похоже огромностью было видеть такое негоже ничтоже сумняшеся боже могу подытожить тут нужно быть настороже нечто там лезет из кожи но что же? вижу звериную рожицу
Нет, не будильник – телефон. Чародеи и колдуны, они упрятали туда будильник! Разве что-то изменилось? Да ничего. Рука нащупала, отключила визгливые звуки. Бледные волны света ласкали прикрытые глаза, мягко гладили снаружи опущенные, нагретые, теплые веки. Вот сейчас они раскроются навстречу восходящему, алому солнцу два испуганных, нежных цветка. И отверзлось пугливое зрение, и выступили из влажной темноты предметы и вещи, и начал проступать (исчезнувший на время владычного сна) весь трепещущий, обновленный, рождающийся как бы заново мир, и заспанная, доверчивая душа медленно шевелилась, лениво потягивалась – пробуждалась очарованная призрачными грезами, иллюзорными образами сна. Росовлажная нежная душа неторопливо тянулась к солнечному свету, который впустили открытые очи и который весело освещал её таинственный и загадочный сумрак.
Потолок. Белый… Люстра посреди. Плафонам цветного стекла вид придали цветов на изогнутых гибких стеблях. Их проросло изгибаясь три. Любимое число мужчин. Не разоришься. Лишь один расцветает. Завяли пожухли другие. Окно в обрамлении полупрозрачных штор. Лежит голова сонный взгляд уставя в окно. Неба алого глаз не мигая взирает оттуда. Одинокая черная птичка мелькнула… Что видел во сне? Не знаю не помню. Помню яркие бессвязные обрывки кажется что-то из книги которую начал недавно читать потом ещё небывалое что-то чего не увидишь здесь наяву… Истории которые видеть пришлось и довелось побывать-поучаствовать хотя сам того не желал. Путешествие в области не знакомые прежде. Прошла ночь и приблизился час пробужденья. Пробужденье подобно рожденью… Наверное хорошо когда ты снишься сну. Мысли сна сочились оттуда в явь как капли капризной воды из краника который забыли закрыть поплотней. Какой ещё краник? Кап-кап-кап-кап…
Шум пробуждающегося, трепещущего, волнующегося города, понемногу вливался в изнеженный сном слух, как капли воды из краника, который забыли плотно закрыть. Всё спуталось, расчленилось, рассеялось в мыслях плавно плывущих, стало неясным, как будто укрытым туманом; волна набежала на камень, разбилась на мелкие брызги и прочь отскочила, и капли подсохли, которые медленно прежде сочились. Я уснул, спал, восстал. Что же видел во сне? Не помню… какие-то странные видения, что-то маловероятное, невообразимое, чего никогда не могло быть. Наверное, наваждение, иллюзию? Иллюзию? Да-да именно! Туманную иллюзию стремительно наступающего, ещё незагубленного дня, смутную иллюзию медленно пробуждающегося, ворочающегося, скалящего свои клыки, дикого, хищного дня с красным своим оком. C белопенной постели пора подниматься!
Утро начиналось с небрежно брошенного взгляда в квадраты окон. В один сначала (тот, что с постелью рядом), в другой затем (этот в другой комнате). В одном (том, что с постелью рядом) – мягко, заботливо освещенные солнцем, желто-зеленые кляксы деревьев на фоне безупречного неба; в другом (оно и в комнате другой) – сощуренный солнечный свет на циклопической стене из белого кирпича, по которой растянулся огромным наскальным рисунком желтый десятилапый знак, напоминавший гигантскую жужелицу (по крайней мере, наводил на мысли о жуткого вида скутигерах). Огромный желтый жук поджидал (кого?) на огромной стене. Миндалевидное бледное облако в небе напоминало чудовищный глаз. Где обладатель его? Тут явно не доставало какого-то громадного роста господина. А быть может он просто пошел прогуляться (зачем и куда?). Пошел прогуляться, позабыв в чистой лазури бледное око… Пробуждаться от видений мучительно, как и рождаться на свет. Чего только не придет в сонную голову, какие мистификации не заставит принять она за реальность, пусть даже и на краткое, краткое время?!
Эти умники спарили будильник с телефоном. К чему теперь, спрашивается, сдался старый будильник? Да незачем и спрашивать, пускай
урчит себе на холодильнике
мелкая тварь,
называемая будильником…
И что мне делать с ним,
с будильником моим?
Созерцать время, когда лень до телефона добраться? Сродни новомодным картинам, которые хитроумные дельцы выставляют в глянцевых галереях.
Нечего впустую трандеть,
В нём хоть время можно узреть;
Впрочем, ничего плохого он ведь не сделал – так… утренний скепсис. А вот и сделал! С чего он бесится? Ну, подумаешь, уронили беднягу. Кого только не роняли, но значит ли, что каждый из павших – или, если хотите, из упавшего – сошел с ума? Разумеется, нет. Так отчего же заводить истерику (относительно сложившейся ситуации, правильнее будет сказать: спускать истерику)? Ведь заведен-то он уже давным-давно, простым вставлением батарейки. Так чего истерить по поводу и без всякого повода? И, пожалуй, без всякого повода – более правильно, ибо по поводу он уже не подает сигнала. Работает себе, работает, плавно перемещает в квадрате корпуса по кругу две черные стрелки, и одну дохленькую, страдающую неизлечимой тягой к мелким конвульсиям. И – вдруг взорвутся хриплой трелью, сошедшись в месте, противоположном назначенному (т.е. за 180°); а бывает и за 90° (в обе стороны), или за 80° и 100° (соответственно), или за 70° и 110°, или за 60° и 120°, или за 50° и 130°, ну и так далее – сколько будет угодно; это ещё только целые числа, а не (допустим): 45° и 135° или 38° и 142°, не говоря уже о дробных, уводящих прочь от грубой реальности в тончайшую метафизику иных миров. Да только извергу этому начхать на всякие веские умозаключения, ученые выкладки, экзотические теории. Нет, он non pro e non contra1, он дребезжит, дребезжит, дребезжит… Сил больше нет! Раздраженно вжимать палец в капризную кнопку бесполезно, бесполезно: она отключает тревожные визги только до того мгновения, пока не уберешь с неё палец. А после – вновь: визги, визги… вот оно последствие застарелого падения, перешедшее в хроническую фазу.