Этайн промолчала, хоть и задумалась про себя, что будет, если она начертит распятие и громко помолится Богу. Нали быстро взял себя в руки. Встряхнулся, словно пытаясь избавиться от дурного воспоминания. На его пальцах вновь разгорелось пламя. Горбатый гном пристально посмотрел на дно чаши и поспешно начал свою хриплую песнь.
Этайн не разбирала гортанных повторяющихся слов; но ритм необъяснимо напоминал стук сердца, словно Нали пытался пробудить кого-то от долгого сна. Вновь дохнуло холодом, зловещие синие огоньки затанцевали, задрожали. Под землей что-то шевельнулось, побежало вверх по корням и стволу, затряслись и затрещали над их головами ветви.
Голос Нали превратился в низкий рык:
Гном кивнул Гримниру. Не разжимая хватки на шее Этайн, тот потащил девушку за собой и встал перед каменной аркой, покрывшейся инеем. Перед ними извивалась и шла волнами, словно живая, кромешная тьма. Послышались звуки, отдаленные, призрачные: скрежет стали, сонм голосов, музыка, грубый смех, предсмертные вопли, вой, дикий рев и треск раздираемой плоти, – сквозь корни Иггдрасиля звучали отголоски всех Девяти миров. Этайн прижала к лицу кулаки и укусила себя за палец, чтобы не взмолиться Всевышнему о защите.
Рядом с ней застыл Гримнир; Нали вдруг оборвал свою песнь, и от наступившей тишины у скрелинга встали дыбом волосы на загривке. Он обернулся…
Внезапно и он, и Этайн покачнулись – гном толкнул Гримнира в спину. Длинные пальцы потянулись к девушке, пытаясь вырвать ее из хватки скрелинга. Она на мгновение встретилась с Нали взглядом: черные глаза гнома блестели похотью и желанием отомстить; Этайн закричала. Гримнир с руганью прижал ее к себе, защищая. Свободной рукой он вцепился Нали в бороду, чтобы свалить его на землю. И тут эхо их борьбы резко оборвалось: все трое провалились в арку и исчезли в сердце Иггдрасиля.
Глава 13
Этайн падала в темноту. Ее нутро пробирал лютый холод, в ушах громыхал лязг мечей, отдавался эхом оглушительный предсмертный вопль. Она открыла глаза и…
…С зеленоватого неба бьет зловещий свет, и невозможно не щуриться. Горизонт затянуло зловещими тучами, молнии сверкают каленым железом, барабанами вторит им гром, созывая на поле брани воронов. Перед ней все выше восстает из земли пирамида. И не из камня земного она, а из человеческой кости – целая пирамида черепов. На девушку смотрят пустые глазницы, насмешливо скрежещут на ветру пожелтевшие зубы, щерятся беззвучно лишенные языков пасти. Они все погибли в Эксетере. Погибли из-за нее.
Погибли, потому что она открыла данам ворота.
Старый дурак Годвин спал без задних ног. Мерзкий свин уже излился в нее этим вечером: даже яростные крики данов у городских ворот не могли смирить его аппетит. Было несложно выскользнуть из его мерзкой постели; и девушка покинула дом старого дурака, будто призрак. Никто не смотрел на нее – она была никем, даже не шлюхой, а всего лишь какой-то сиротой из Гластонбери, которую Годвин купил для ночных утех, – так что вскоре она уже прокралась в сердце города. Миновала укрепленные главные ворота, у которых горстка лучников сдерживала бандитов Рыжего Ньяла, пуская стрелы в их щиты и кольчуги. Сквозь ночную тень поспешила вдоль стены и вскоре оказалась у небольших всеми забытых задних ворот. Стороживший их старик Херевард спал так же сладко, как и ее паршивый муженек. Он продолжал храпеть и тогда, когда она отодвинула засов; причмокнул губами, видя во сне вино и девок, когда она забрала его светильник и подала сигнал захватчикам; Хереверд все еще улыбался, когда один из данов перерезал ему глотку. Когда над обреченным Эксетером раздались первые крики, девушка пошла к драккарам…
Она падает на колени и сцепляет в молебном жесте руки. Хочет что-то сказать, но голос не слушается; хочет просить прощения, но не может найти слов. Мертвые не сводят с нее глаз. Обвиняющих. Осуждающих. Хочется закричать, но не хватает дыхания; хочется уползти, но ее сковывает стыд. Она тонет, тяжесть преступления тянет ее вниз, вбивая по уши в холодную землю.
Понимают ли мертвые? Понимают ли всю тяжесть судьбы подкидыша – брошенного матерью и отцом, нежеланного, оставленного у задней двери монастыря, словно что-то постыдное? Понимают ли мертвые, каково расти без любви? Понимают, каково потерять невинность в постели аббата, каково это, когда тебя продают за тридцать сребреников при первых знаках твоего скорого цветения? Понимают ли мертвые, что значит действительно хотеть умереть?
Но она не спрашивает, и мертвые не отвечают. В их пустых взглядах нет искупления, нет прощения. Ее накрывает тень. Проливая горькие слезы, она поднимает взгляд к небесам и наблюдает величественную картину: над вершиной пирамиды возвышается крест, а на кресте мужская фигура. Фигура распятого человека.
Христос! Он восстал, Он несет с собой искупление, как истинный Спаситель мира! В ее груди оживает надежда. Если только она сможет до Него дотянуться… Он – ее путь, ее правда, ее жизнь. Своим благословением Он отпускает грехи, в Его мягкой улыбке откроется ей вечный покой.
Она с усилием передвигает конечностями, словно краб, ползет на животе, в попытке взобраться по крутому склону пирамиды. Содрогается земля. С грохотом осыпаются черепа. Она в отчаянии ползет вверх, карабкается по злобно скалящимся лицам мертвецов. Под ногами крошатся зубы; ее колени ломают кости глазниц и носов, от ее веса трещат и лопаются хрупкие кости. Она ползет на ощупь, выцарапывает себе путь к вершине, тянется к Христу, умоляя отпустить ей грехи…
Земля дрожит; пирамида вздымается и осыпается, девушку несет волной, словно листок по груди Ран. Под черепами мертвецов Эксетера проступает древняя ладья, грубая, поросшая мхом – оплетенное корнями подножие исполинского дерева. Оно покрыто глубокими трещинами, из черных, пахнущих кровью расщелин доносятся эхо боевых кличей, звон и скрежет стали. Она поднимает голову, ее охватывает страх. Христос исчезает, а на его месте, под сошедшимися сводом, словно грозовые облака, ветвями, висит распятый одноглазый длиннобородый великан. На его нагих плечах сидят два огромных ворона.
Громадные птицы смотрят на нее пристально; угольно черные глаза светятся недобрым умом. Они нахохливаются, изгибают гигантские крылья, встряхиваются. И гулко, словно кто-то дует в медный горн, нараспев произносят в унисон:
Великан оживает, поворачивает голову, и жилы у него на шее натягиваются, словно корабельные снасти. Он смотрит налево, затем направо, по груди скользит седая борода. И до боли медленно наклоняет голову – так человек пытается разглядеть укусившую его мошку. Поборов страх, она вскидывает голову, встречает его взгляд. Его черная левая глазница пуста, а правое око – цвета бушующего моря. Холодный, ужасающий внимательный взгляд видит ее насквозь, срывает покровы отваги, оставляя ее без защиты. В этом взгляде обретают плоть картины… видения…
Она видит, как кидает на волнах бурного зимнего моря оплетенный корнями корабль. На носу, под драконьей фигурой, стоит человек; она узнает рыжебородое лицо, посеревшее теперь от забот, искаженное яростью, печалью потери и жаждой отмщения. «Я найду тебя, – шепчет он, и слова его тонут в буре. – Клянусь Одином, найду!»
Дождь сменяется дымом – он клубится над огромным костром, языки пламени рвутся, танцуя, в ночное небо. Вдалеке шумят волны, по берегу несется эхо смеха. Вокруг костра собралось с десяток человек, все с заплетенными в косы бородами и костяными амулетами; в их глазах ледяной гнев, ладони лежат на рукоятях мечей и топоров. Их предводитель, исполин с кривой спиной и пучком черной соломы вместо бороды, смеется громче всех – и обвинительно тычет пальцем в пришельца.
– Я тебя помню. Ты служил королю Олафу. С чего бы теперь служить мне? Почему я должен тебе верить, сын Хьялмара? В прошлую нашу встречу, у Силлийских островов, ты жаждал моей крови.
Теперь вместо смеха слышатся крики и стоны умирающих. Болото усеяно трупами, медное солнце тонет в туманах запада. Исполин лежит в окропленном кровью вереске; он тянется к обломку своего меча, но его противник, широкоплечий сакс в цепях и волчьей шкуре, ставит ногу ему на грудь, глубже вгоняя ему в глотку железный наконечник копья. Из тумана появляется рыжебородый, посеревший, пьяный от крови человек. Он застает сакса врасплох – и опускает ему на спину боевой топор. Смотрит в сумерках на распростертого на земле исполина. «Не смей умирать, ублюдок, – произносит он. – Ты моя приманка».
За сумерками опускается тьма, человек превращается в витой ясень под усыпанным звездами небом. Под его ветвями курится алтарь, воздух наполнен фимиамом и зловонием крови. Кто-то тащит ее вперед; те же руки срывают с нее одежду и заставляют лечь на алтарь, раскинуть руки. Вот и жрец – седобородый и одноглазый, с железным кинжалом в занесенной руке. Он взывает ко Всеотцу, ему вторит дюжина голосов, и когда их зов достигает пика, жрец вонзает кинжал в ее обнаженную грудь. Она кричит…
…и отводит взгляд от предрекающих ее гибель глаз великана. Тот смеется – и хохот его похож на гром боевых барабанов, его оглушительные раскаты могли бы потрясти основание самих небес. Она стремглав бежит к неровному краю увитой корнями пропасти; и уже там спотыкается, когда очередной раскат смеха бьет ей под дых. Нога цепляет шишковатую ветвь, и несколько мгновений она балансирует над ужасающей бездной, раскинув руки в стороны и пытаясь нащупать ушедшую из-под ног почву. Она хочет вновь закричать, делает вдох… но срывается во тьму, не успев издать ни звука.
И звук находит ее сам. Словно соленые водоросли шлепают о борт, словно скрипят уключины; звук унимает дрожь в теле; ревут рога, воют волынки, их шум перемежается со скрежетом железа по кости. Глубоко внизу что-то прерывисто пульсирует, как огромное сердце, в такт отдаленному стуку барабана. Она вслушивается в переплетение звуков, свивающееся в песнь, в балладу о стали…
Звуки стихают, отступает тьма, и теперь ее окутывает зеленоватый свет – не прежние зловещие отблески бури, а мягкий солнечный свет, льющийся сквозь лиственный полог. Она открывает глаза и с опаской оглядывается по сторонам…
Она лежит на ветви – самой малой из переплетающихся ветвей дерева настолько огромного, что она даже не до конца представляет себе его истинный размер; но даже по этой ветви, не опасаясь соскользнуть за край, могут нестись друг рядом с другом две запряженные лошадьми колесницы. Она поднимается на нетвердые ноги. Ветка отходит от общего сплетения, изгибается под немыслимым углом и завершает свой извилистый путь новым нырком в лиственную пучину. Над древом разлилась абсолютная тьма, усеянная звездами и до краев наполненная их сиянием. Этот мир соткан из противоречий: в его открытой всем ветрам пустоте шумит тишина; она бесплотна, иссушена – но пахнет влажной листвой; она мертва – но в ней пульсирует жизнь. Наверху, в укрытых туманом кронах, так высоко, что она едва может рассмотреть, словно солнца, сияют три оплетенных ветвями сферы; сквозь их деревянные клетки льется холодный свет, золотой, зеленый и серебряный – блеклая тень весеннего солнечного сияния, пробивающегося сквозь сучья и листву. В каждую из этих сфер поместится целый мир. И сама она стоит на краю такой же.
Внезапный и резкий толчок выбивает почву у нее из-под ног. Она неудачно падает, сдирает ладони о жесткую кору; ссадины кровоточат, и воздух наполняет густой медный запах.
Ее кровь.
Ее запах.
Это зловоние поднимается в воздух, качается и вьется кольцами, словно алый туман, крича о ней всем жадным до крови созданиям, рыщущим в бездне между мирами. Она сжимает кулаки, пытается разогнать туман. И шепчет слова молитвы.
В ответ доносится оглушительный вой. Почувствовав необъяснимый страх, она вскакивает, бежит назад. Она не успевает сделать и десятка шагов, как стена ветвей взрывается. И она замирает на месте.
Сквозь дымку пыли к ней бежит волк. Черное чудище, в холке в три раза выше даже высокого человека, со вздыбленной на загривке шерстью и горящими в полумраке Мидгарда глазами.
Эти злые красные, словно уголья в горне кузнеца, глаза ей знакомы.
Глаза скрелинга.
А за волком по пятам извивается кольцами оживший ужас, поднявшийся из кошмарной бездны змей в костяном доспехе – бледное отродье Нидхегга с диким взглядом; в его глазах она видит ненасытный голод, заглушить который не сможет ни одна добыча. Но все же змей не оставит попыток. И начнет он с нее. С невнятным криком она бросается прочь.
Волк одним прыжком нагоняет ее, его зловонное дыхание жжет ее шею; зажмурившись и шепча слова молитвы, она ждет, что он перекусит ей глотку, – она даже рада умереть быстро, чтобы не видеть, как ее плоть исчезает в змеиной утробе. Но зверь не собирается рвать ее на части – он на ходу подхватывает ее и тащит в громадной пасти, словно волчица – свое дитя. Он несется вперед, без заминки кидается вправо и взлетает над пропастью. На мгновение под ними застывает пустота. Но даже на пороге смерти она не может сдержать любопытство и заглядывает в глубину под Мидгардом. Она смотрит на корни Иггдрасиля и на краткий миг замечает блеск выложенного камнями Колодца Урд, из которого черпают воду три женщины. Они тоже поднимают головы и смотрят на нее одновременно удивленно, безразлично и с неприкрытой злобой.
Но тут… приземление отдает болью в груди. Скребут, срывают кору когти – это волк пытается зацепиться, вскарабкаться по опасно треснувшей ветви. Он оглядывается, и она вновь смотрит на пропасть, на змея, которому остается лишь шипеть и извиваться от ярости. Волк тихо рычит, словно смеется победно – и затихает, когда зловещая тень падает на ветку. Тень великана.
Сорвавшись с места, держа ее в зубах, словно безвольный мешок с костями, волк несется по ветке к ее основанию, к месту переплетения дерева и глины, где под мрачным навесом кроны скрывается покрытая рунами каменная арка. Волк бежит к ней, что есть духу, хотя ветвь – а великан в своей ярости ее не щадит – дрожит и трещит под его весом.
Она кричит. Слишком далеко, они не успеют…
Вдруг все переворачивается. Мир предстает под другим углом, словно кто-то вплетает уверенной рукой еще одну нить в полотно мироздания. Перед ее внутренним взором стоят у Колодца Урд три женщины: старуха, словно вырезанная из китовой кости и хряща; величавая дроттнинг, облаченная в шелка и золото; и тонконогая девушка, хилая и болезненная. Удивленные, безразличные и злые. И падение в бездну Междумирья оборачивается совсем другим полетом – во тьму за аркой, назад в мир Людей.
Ее нутро пробирал лютый холод, в ушах отдавался эхом лязг железа и оглушительный предсмертный вопль. Этайн падала в темноту…
Глава 14
Полет оказался совсем коротким – словно она упала с высоты своего роста, но все внутри Этайн кричало о том, что она преодолела немыслимое расстояние. Она больно ударилась о землю, а когда попыталась привстать, руки пронзила боль. Под ней что-то хрустнуло с тошнотворным звуком ломающихся костей. Вокруг стоял зловонный запах древесной пыли и истлевшего савана – Этайн лежала на животе и ловила ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Ее бил озноб, по телу пробегали судороги. Свет немилосердно бил в глаза, и она слепла из-за слез.
– Г-господь… Всемогущий… – выдавила она.