Мы, люди, всего лишь песчинки на карте мироздания. Самый последний простолюдин, и великий хан, покоривший полмира и заставивший правителей дальних стран бледнеть при упоминании его благочестивого имени, – лишь ничтожные фишки в руках Аллаха, передвигаемые по игральному полю судьбы Его всеблагой волей… И как бы ни был горд великий хан, и как бы ни был презренен его последний раб, пред лицом Господа они – равны. И кто знает, кому из них, грозному правителю, или ничтожному рабу, суждено сыграть большую роль в великой игре Аллаха…
Пройдут века, лицо мира переменится до неузнаваемости, и чьё имя станут вспоминать правоверные с большей охотой, – великого хана Джанибека, огнём и мечом прошедшего по земле, или меня, презренного писаря, не совершившего за всю свою жизнь ни одного поступка, достойного уважения? Или время сотрёт из людской памяти и подвиги хана Джанибека, и мой ничтожный труд? Да, скорее всего, будет именно так… Что же, да свершится воля Господня, какова бы она ни была…
Я, Махмуд бин Джамаль, вот уже пять долгих лет состою походным летописцем при Абдаллахе, сотнике великого хана Джанибека, да продлит Аллах его благочестивое правление… За эти годы мне столько довелось увидеть и услышать, что и ста овец не хватит для выделки гладкой кожи, потребной, чтобы записать всё, чему я был свидетелем, вольным, или невольным… Не раз и не два за эти годы хотелось мне записать некоторые истории, потрясшие меня до глубины души… Но всякий раз у меня находились какие-то неотложные дела, и из-под моего пера выходило очередное донесение, или перепись происшедших за день важных событий для архива сотника.
И вот теперь, похоже, пришел день, когда я должен записать некоторые из своих воспоминаний, свои крамольные мысли. Если я не сделаю этого сейчас, то уже не сделаю никогда, так как чувствую, что конец мой близок…
Даже суровый Абдаллах не сможет мне теперь помешать, ибо он сам держит уже ответ перед Господом… Господь призвал к себе всех, и наш лагерь обезлюдел… Десятки храбрых и выносливых бойцов закончили в эти дни свой земной путь, а те немногие, что пока задержались, вскоре последуют за ними… Разве думали они когда-то, что им суждено кончить свои дни вот так, не на поле брани, не от стрел и мечей врага, а от болезни, победившей наш отряд быстрее и надёжнее, чем могли мечтать наши враги?
Ну что ж, значит, такова воля Аллаха…
Когда мой великий предок Чингисхан повёл свой кочевой народ через бескрайние степи и вековые леса, через высокие горы, смертоносные болота и быстрые реки с чистой водой, Господь взирал на его деяния с удовлетворением, ибо, несмотря на свою жестокость и язычество, великий хан был чист помыслами.
Чингисхан прошел через земли многих народов, и все народы покорились ему. Он принёс новый порядок и заставил людей жить по-новому.
Конечно, такое дело не могло обойтись без жертв, и жертвы воистину были велики. Но, в конечном счёте, Чингисхан предотвратил гораздо большие жертвы, ибо он принёс мир народам, веками погруженным в постоянные распри и братоубийственную войну. Подчинив и объединив непримиримых прежде врагов, усадив за один дастархан князей, которые до того не сказали друг другу ни одного доброго слова, великий хан совершил подвиг, равного которому не было прежде, да, возможно, не будет уже и в будущем. Эллинский император Александр, прозванный великим, не приблизился к Чингисхану и на сто полётов стрелы, так как он объединил лишь несколько империй, и то всего на несколько лет…
А после смерти Чингисхана его внук, Бату-хан, продолжил дело деда, и превратил доставшиеся ему земли в процветающее государство Улус Джучи, простирающееся дальше, чем может объять мысль простолюдина…
В ту пору Господь не простёр ещё над Улусом Джучи благословения истинной веры. Но прошло совсем немного времени, и молодой хан Берке, вразумлённый Аллахом, испил сам из живительного источника подлинного знания, и помог обратиться к нему своим приближенным.
Много сделал хан Берке для своего народа, но ещё больше сделал хан Узбек, взявший себе мусульманское имя Мухаммад. Славный Мухаммад возвысил учёных, приблизил к себе многих образованных людей, выстроил немало величавых мечетей и медресе. Сарай, столица Улуса Джучи, украсилась минаретами и дворцами, расцвела торговля, народ начал богатеть. Возможно, проживи хан Узбек ещё лет тридцать, и на нашей земле наступил бы рай… Но на смену ему пришел его сын, хан Джанибек. Великий Джанибек-хан, да продлит Господь срок его благочестивого правления, нимало не уступает своему достойному отцу, мир его праху. Джанибек-хан так же строит мечети и медресе, так же привечает учёных и способствует обогащению народа. При Джанибек-хане так же процветает торговля, так же крепка армия, и так же исправно собираются налоги…
Как же так вышло, что я, ничтожный писарь и летописец, пишу эти строки посреди лагеря, опустошенного смертью? Верно, мы прогневали Господа какими-то своими поступками… Да, несомненно… Странно только, что Господь ждал так долго… Ведь на любую вещь можно посмотреть с нескольких сторон, так же, как у любой палки есть не менее двух концов… И когда мы смотрим на Улус Джучи с одной стороны, мы видим счастливый народ, мудрых правителей и военачальников, богатые города и расцвет наук, купцов с товарами со всего света и новые города, тьмы покорённых народов, процветающих в мире и исправно пополняющих нашу казну налогами…
Но если мы заглянем с другой стороны, то ужаснёмся совсем иной картине… Среди чиновников процветает мздоимство, и сколько бы ни было срублено бесстыжих голов и отсечено нечистых рук, на смену наказанным встают новые мздоимцы… Аристократия делит доходные должности не в соответствии с заслугами того или иного человека или из соображений пользы для государства, а в своих собственных клановых интересах, не останавливаясь ни перед чем… И даже будущие великие ханы в борьбе за престол, не моргнув глазом, пускают в ход нож или яд, хотя бы и против отца или брата…
А потом, в результате своего вероломства, презренные отце- или братоубийцы становятся «оплотами справедливости» и «защитниками правосудия»… О какой справедливости можно говорить, и на какое правосудие надеяться нам, слабым и ничтожным?
Всё это не является тайной, и всякий, кто желает видеть, знает правдивость каждого моего слова… Но людям легче не замечать тлена и позора, чтобы не затуманивать своего разума излишними размышлениями…
То же, что происходит в вассальных землях, известно далеко не каждому, но оно не становится от этого менее страшным или менее постыдным.
Мне довелось лицезреть подлинную жизнь покорённых народов, и она меня ужаснула.
Наш обыватель думает, что все эти жители славянских улусов благословляют наше правление, прекратившее их межусобицу и положившее начало справедливому процветанию… Как же он ошибается! Славянские города и сёла из года в год нищают. Даже в больших городах больше не строят каменных домов и церквей, здешние ярмарки и базары производят печальное зрелище своей бедностью, ремёсла приходят в совершенный упадок… Торговля происходит почти без участия медных и серебряных денег, так как в здешних краях их просто нет в достаточном количестве. Вместо денег торговцы пользуются звериными шкурками, специальными бусами и иногда мелкими обломками сасанидских и других старых арабских дирхемов, оставшихся с тех пор, когда арабские купцы были частыми гостями в здешней глуши. Откуда местные жители берут достаточно серебра, чтобы заплатить ежегодный налог своим князьям, или ясак нашим баскакам, остаётся выше моего понимания. Здешние князья также совершенно глухи к нуждам своих народов. Достаточно сказать, что первая перепись населения славянских улусов была произведена с соизволения великого Бату-хана для нужд расчёта налогов, а до той поры это никому не приходило в голову… Русские князья заботятся только о том, чтобы в своё время получить ярлык, а жизнь своего народа их не интересует. На самом деле, в землях, напрямую принадлежащих джучидским князьям, там, где сбором налога занимаются наши баскаки, жестокостей творится вряд ли больше, чем в улусах русских князей, где налог собирают княжеские люди…
Сами же местные жители награждены Господом упрямством невообразимым, которое часто приводит к ненужной жестокости как со стороны их собственных князей, так и со стороны нашей армии.
Прошлым летом возле Звен-города отряд Абдаллаха забил насмерть жителей целого села, принадлежащего к имению джучидского князя Ходжи-бека: все они отказались платить ясак. Когда баскаки стали ходить по домам, то нашли дома, стойла и овины пустыми: жители, узнав о приближении сборщиков налогов, укрыли своё имущество и скот где-то в потаённом месте… Ко всем требованиям и увещеваниям сельчане остались глухи, и тогда Абдаллах разгневался, и приказал бить всех мужчин батогами, пока они не отдадут положенную меру серебра. Били их долго, да так и забили всех до одного.
После этого взяли их жен и дочерей, которых отыскали в соседнем лесу, и отправили с караваном в Азак, чтобы продать на невольничьем рынке и передать выручку в казну.
И этот случай не был единичным. Такое случается каждый год. Вот и теперь, на прошлой неделе, произошло то же самое. Я как раз писал еженедельное донесение в Сарай, которое должно было быть отправлено вместе с сумой собранного серебра, когда в мой шатёр вошел лучник Тенгиз и сказал, что Абдаллах требует моего присутствия. Я сразу понял, что что-то случилось, так как одной из моих обязанностей было описывать обстоятельства наказаний и казней.
Так и вышло. Оказалось, что жители трёх домов отказались платить ясак, объяснив, что они не смогли выменять нужное количество серебра, что их скот болел, а поля не уродили. Они пообещали отдать всё сполна на будущий год. Но когда баскаки посмотрели прошлогодние сказки, оказалось, что и год назад было точно так же, и один раз отсрочка уже была дана. Две отсрочки подряд давать было нельзя, за такое баскаков ждало бы жестокое наказание.
Тогда одного из хозяев привязали вниз головой к колодезному журавлю, и начали макать его в колодец, каждый раз предлагая ему заплатить налог. Через некоторое время несчастный попросил освободить его, и пообещал расплатиться сполна. Но отвязать его не успели: под весом тела разогнулось железное кольцо, и слега с привязанным человеком упала в колодец. Один из его сыновей сразу же полез следом, зацепил слегу верёвкой, но, когда отца вытащили из колодца, он уже захлебнулся.
Увидев это, второй сын утопленника обезумел, схватил топор и кинулся на ближайшего воина, и непременно зарубил бы его, если бы другой воин не сразил нападавшего копьём… После этого пришлось казнить всех остальных родственников бунтовщика по мужской линии, в соответствии с ханским предписанием.
Когда это было сделано, мы прошли в соседний дом, совершенно нищего вида. В доме оказалась одна лишь древняя старуха, которая начала что-то выкрикивать низким, надтреснутым голосом. Я приказал толмачу перевести мне её речь, но он не смог, сказав лишь, что не знает этого языка. Старуха между тем достала откуда-то дымящийся пучок сухой травы, и принялась им размахивать, так, чтобы вонючий дым шел на нас. Воин, стоявший к старухе ближе всего, закашлялся, выхватил из ножен саблю, и ударил её саблей плашмя по лицу. Старуха пошатнулась, выронила дымящийся пук, и попыталась ухватиться за стол, но только смахнула с него закопчённую глиняную чашку, и рухнула на пол. Чашка упала со стола и разбилась, а находившаяся в ней жидкость забрызгала всё вокруг, и вдруг вспыхнула, попав на тлеющую траву. Голубое пламя взвилось чуть не до потолка, охватив и копошащуюся на полу старуху, и воина с обнаженной саблей в руке, и одного из баскаков, старуха страшно закричала, и ноги сами понесли меня к выходу… Толмач выскочил следом.
Я спросил толмача, не понял ли он, что кричала старуха, и он ответил: «что мы все умрём».
И вот, не прошло с тех пор и недели, а пророчество старой колдуньи исполнилось.
Мы все слышали о чуме, которая уже много лет вспыхивает то там, то тут. Но те, кто видел своими глазами чумные знаки, говорили, что болезнь, поразившая наш отряд, – не чума. Но, чума это, или нет, – а исход её столь же смертелен, и течение столь же быстротечно, как если бы это была чума.
Действительно ли эта болезнь наслана на нас сгоревшей старухой, или это просто кара Господня, ниспосланная нам за наши прегрешения? Нет сомнений в том, что без вмешательства Всевышнего тут не обошлось, а сделал Он это сам, или избрал своим орудием сумасшедшую старуху, уже не важно.
Итак, я записал то, что хотел. Я выразил то, что мучило меня последние годы, и близкая кончина более не пугает меня. Я знаю, куда нужно положить свиток, чтобы он непременно попался на глаза тем, кто найдёт наш лагерь. Те, кто прочтут эти строки, обязательно поймут их значение и передадут свиток одному из визирей, или, быть может, даже самому великому хану, да продлит Господь его правосудное правление… И жизнь в государстве изменится к лучшему.
Свернув свиток, я вложил его внутрь специального кожаного футляра для важных донесений, и запечатал своей личной печатью. Осталось только поместить его в нужное место, туда, где он точно попадётся на глаза.
Я поднялся из-за походного стола, и едва не упал – кровь жарким потоком прилила к голове, всё закружилось перед очами, и я с трудом удержался на ногах. Взяв футляр со свитком, я отправился в шатёр Абдаллаха. Дорога была недалека, но длилась вечность… Несколько раз я был принуждён останавливаться, чтобы перевести дух. Со стороны реки дул ветер, но даже он не дарил мне живительной прохлады, а лишь вызывал жестокий озноб…