Долина Мон-Фруа3 оправдывала своё название. Стоило лошадям ступить на широкую дорогу, ведущую к воротам монастыря цистерцианцев, основанного аббатом Робертом, учеником знаменитейшего члена ордена Бернарда Клервоского, как навстречу им дунул холодный ветер. За величавыми дубами и кедрами показались стены, сложенные из светло-серого камня; с молчаливым достоинством возвышались башни монастырской колокольни. Деревянные створки были закрыты, дверной молоток отозвался сухим стуком, когда Озэр трижды ударил им в ворота. Новиций в белом наплечнике поспешно вышел им навстречу из узкой боковой двери. Озэр объявил:
– Филипп Сент-Нуарский и его спутники просят пристанища и защиты у аббата вашего монастыря.
Юноша энергично кивнул и побежал отпирать ворота. Несколько мирских братьев, работавших на огородах около главного здания, на мгновение подняли головы, заметив лошадей и всадников. Как только всадники спешились, двое новициев подошли, чтобы отвести лошадей в маленькую конюшню рядом с трапезной и кухнями. Один из них, самый молодой, покраснел, увидев Аэлис, но тут же отвернулся и занялся своим делом.
Главное внимание строители монастыря уделили возведению церкви и крытой галереи внутреннего двора, немало приложили они старания и при постройке зала капитула и мест уединения и размышления для членов конгрегации, да иначе и быть не могло: благородные цистерцианцы, прибывшие в Мон-Фруа для молитв и духовных трудов, мало времени уделяли мудрёным хозяйственным вопросам. Так что, хотя аббат-основатель располагал бесценными наставлениями почтенного главы ордена, процветание пришло только с избранием второго, нынешнего аббата, Гюга Марсийского, принявшего бразды правления и взявшегося за дело с жаром, подобным тому, что владел им в 1146 году, когда, будучи всего лишь 18 лет от роду, он призывал к крестовому походу против неверных и, не удовольствовавшись этим, сам в конце концов взошёл на корабль, взявший курс на Иерусалим. К счастью, те дни и тот неудачный поход, принёсший столько смертей и унижения христианским рыцарям, остались позади, и теперь под рукой Гюга монастырь переживал редкую пору благоденствия. После долгих лет междоусобной борьбы здешние земли в кои-то веки вкушали мир, и ни один сеньор не посягал на имущество ордена ни из нужды, ни ради наживы. Аббат употребил весь свой такт, ловкость и связи на то, чтобы обеспечить себе благодатный мир. Время от времени какая-нибудь партия отправленного на продажу товара загадочно исчезала или отряд рыцарей являлся и требовал десять мешков зерна или месячную выручку от аренды мельницы. Но это случалось всё реже, зато число мирских братьев, работавших на аббатство, за последние годы значительно выросло. Пришлось построить ещё одну трапезную, дормиторий и кухню для мирских братьев. А год назад появился и скрипторий, где те немногие, кто владел искусством иллюминирования рукописей, усердно переписывали фолианты, присланные на время из библиотек других монастырей ордена. Даже прошёл слух о возможном приезде в скромную обитель епископа Шартрского. Зная непредсказуемый нрав юного Гильома Белорукого, брата графа Шампанского, аббат гадал, радоваться ему или тревожиться. Однако и для огорчений были поводы: в последнее время местные молодые люди из тех, что не могли найти себе занятия, отправлялись в Компостелу или в Иерусалим вместо того, чтобы стучаться в ворота его аббатства с тем, чтобы принять духовный сан. Другие покидали Мон-Фруа и селились под защитой стен Шартра, Руана, Тура или Реймса. Времена менялись, без сомнения. Мощности водяной мельницы, которую строили без особой надежды, подчиняясь указаниям наставников из аббатства Клервоского, хватало, и даже с избытком, чтобы молоть зерно окрестных полей. Отец Гюг вёл переговоры с несколькими крестьянами и торговцами на ярмарках в Шампани, предлагая им пользоваться мельницей. За плату, разумеется. Он с удовольствием помассировал себе ногу. Одуряющий жар пустынь, окружавших Гроб Господень, не оставил у него по себе иной памяти, кроме лёгкой хромоты. Однако увечье оказалось весьма полезным приобретением: собеседники часто обманывались и недооценивали несчастного калеку или просто жалели его, так что переговоры вели не слишком бдительно, зачастую проявляли необдуманную щедрость, с чем добрый аббат и поздравлял себя. Хотя не все совершали подобную ошибку. Сент-Нуар взглянул на аббата с лукавой улыбкой и воскликнул:
– Мой славный аббат! С каждым моим посещением сего святого места я замечаю всё новые постройки, а ваше маленькое войско мирских братьев неизменно растёт. Так что и спрашивать не стану, как у вас идут дела. Не нужно особой проницательности, чтобы заметить: Мон-Фруа – богатая община…
– Ну что вы, что вы! – аббат сделал протестующий жест. – Мы, слуги Божьи, любим селиться, как вам известно, вдалеке от людских троп. Там где царит молитвенная тишина, не место богатству. Нам лишь бы поддержать своё существование. – Хотя на лице Сент-Нуара, пока он слушал аббата, не отразилось ничего, кроме глубочайшего почтения, аббат не обманывался на его счёт. Старый лис из замка Сент-Нуар был когда-то его головной болью. Теперь-то они могли сесть вместе за стол и выпить вина из монастырских подвалов. Аббат повторил: – Лишь бы выжить.
– Как всем нам, Гюг, как всем нам, – поспешно отозвался Филипп.
– Да. Ведь все мы дети Божьи.
Они надолго замолчали, пока мирские братья суетились вокруг стола, поднося хлеб и сыр. Вино и свежую воду аббат уже подал гостям. Бокалы были резного дерева, а пища – самая простая. Оба знали, что богатый монастырь мог позволить себе предложить и более роскошное угощение. Однако этот обед в какой-то мере представлял собою ритуальное действо: демонстрацию аскетизма. Аббат не намерен был щеголять клюнийской роскошью. Пусть ею упиваются монахи, носящие чёрное облачение, отступившие от строгих правил бенедиктинского ордена. Наконец двое мужчин остались наедине.
– До вас, должно быть, уже дошли печальные вести из Суйера, – сказал Филипп, сделав большой глоток вина, слишком щедро на его вкус разбавленного водой.
– Печаль переполнила мою грудь, когда мне об этом сообщили, – ответил аббат и добавил в раздумье, – Его чистая душа, без сомнения, нашла путь к вратам вечного покоя. Мне выпала честь быть наставником и исповедником несчастного юноши.
– Воистину несчастного. Нет большего несчастья, чем умереть, оставив за собой шлейф скорби и упрёков, – произнёс Филипп, нахмурившись.
– Ваши слова суровы, господин мой, – сказал аббат с мягким укором.
– Но разве иных слов и мыслей можно было ожидать от меня? Вам лучше, чем кому бы то ни было, известно, как бесконечные междоусобицы опустошили наши земли и обездолили наши семьи. Нам вечно не везло. – Он горестно покачал головой. – Не нашлось могущественного сеньора, графа или архиепископа, способного принести на нашу землю длительный мир. Никто не взял на себя заботы о наших несчастных краях, однако, хотя мы не богаты ни виноградниками, ни пшеницей, ни железом, ни солью, все хотели захватить нас, ведь мы оборонительный бастион между теми и этими. Мы прокляты, ибо вечно оказываемся между двух огней. И при том расположены далеко от портов, ярмарок и торговых путей… Нам досталась одна лишь роль – роль пешек в жестоких играх могущественных сеньоров, а тут ещё то и дело являются сборщики податей: мол, старый король Генрих нуждается в деньгах на оплату войска, чтобы в очередной раз сразиться со своими сыновьями, или граф Блуаский собрался выстроить новый замок на границе с Нормандией, или пришло время защищать в очередной раз Гроб Господень, и мы вытрясаем мошну, не зная, наполнится ли она вновь. Вот и всё. Слава Богу, с тех пор, как прекратилась явная вражда, и все стороны сумели, если не разрешить свои разногласия, то, по крайней мере, встать выше их, мы в конце концов дождались покоя. Ещё десять лет назад мне и в голову бы не пришло вывезти дочь за пределы семейных владений, да и вы не решились бы принять меня под своим кровом. И вот эта смерть… Накануне заключения прочного союза – результата тяжких переговоров, жизненно необходимого моей семье. Столько усилий впустую. И как это угораздило глупого мальчишку погибнуть в самое неподходящее время!
– Вы богохульствуете, Филипп, – сказал аббат с искренним чувством. – Жиль Суйерский погиб по Божьей воле, а её следует уважать. Но признаюсь, ваша досада придаёт мне уверенности. Ведь всё, что вы сказали, – доказательство горячего стремления к миру.
– У меня давно пропала охота завоёвывать чужие земли, – Сент-Нуар поднял глаза на своего собеседника. Аббат был смугл, ярко-голубые глаза придавали его лицу одновременно нечто ангельское и слегка пугающее. Старый рыцарь вздохнул, как будто сбрасывая с плеч тяжёлый груз. – Теперь мне бы только уйти с миром и спокойной совестью. Единственное, к чему я стремлюсь, – безопасность родных.
– Это делает вам честь, – сказал Гюг. – Дом Господень всегда готов выслушать кающихся и дать им приют и утешение.
– Истинно так, аббат, и когда придёт для меня день покаяния, я обращусь к вам. Пока же, – продолжил Филипп, – мне следует сосредоточиться на других делах, весьма далёких, как вам известно, от вопросов веры.
Аббат промолчал. Только прикрыл глаза, ожидая продолжения.
– Гюг, – в голосе Филиппа звучало почтение, которое испытывают лишь к самым старым и заслуженным противникам, – что с нами будет? Суйер рассказал вам, что он задумал? Во имя всех стычек, в которых я пролил кровь ваших монахов, прошу вас ответить честно.
Монах встал и, подойдя к очагу, произнёс тихим, но твёрдым голосом:
– Кровь. У нас всё сводится к крови. В сердце Жиля текла кровь Суйеров, и потому вы скорбите о его смерти. И при этом вам неведомо, был бы он вам хорошим наследником, имел бы потомство или в конце концов предпочёл бы вашей дочери молоденькую крестьянку. – Сент-Нуар приподнялся в кресле, побелев от гнева. Аббат остановил его взглядом. – Не важно. Жиль уже не в счёт. Вернёмся к вопросу о крови. Кто ещё, в ком течёт кровь Суйеров, жив? В чьих венах течёт животворный сок этого рода? У старого Суйера было трое сыновей: один умер, едва родившись, второй, Готье, постригся в монахи и теперь он – секретарь архиепископа Генриха из Бове. Честолюбивый и многообещающий клирик, но слуга Божий, связанный обетом безбрачия. Что до Жиля, – аббат перекрестился, – надеюсь, товарищи по оружию похоронили его по-христиански. Других Суйеров в наших краях нет, Филипп. Выбора не остаётся. Если, конечно, оба семейства по-прежнему желают альянса. – Он снова уселся и, наклонившись, пристально посмотрел в окаменевшее лицо собеседника, – А я советую вам продолжать начатое. Между Суйерами и Сент-Нуарами должно быть взаимопонимание. Если его не будет, мы обречены вновь вернуться в мрачные времена, о которых вы только что с такой горечью вспоминали. Случись так, и ваши владения погрязнут в нищете. А моя община утратит всё, что удалось скопить за столько лет и такими трудами. Орден не простил бы мне этого. Да и я сам себе не простил бы.
– Я понимаю, – Сент-Нуар горько усмехнулся. – Вы вечно печётесь о всеобщем благе, Гюг.
– Признаться, все мы нуждаемся в этом союзе, Филипп. И вы – более, чем кто бы то ни было. Если Суйер решит изменить условия, сохранив дух договора, я буду счастлив освятить этот брак и благословить объединение ваших семей.
– Благодарю за откровенность, аббат.
– Предчувствую, что нам предстоят трудные времена, Сент-Нуар. Я буду молиться за то, чтобы у нас хватило сил выдержать испытания, которые пошлёт нам Господь на нашем пути.
– На нашем пути к миру? – Сент-Нуар сделал глоток из своего стакана. – Нет, аббат. Бог, без сомнения, на стороне кротких и блаженных.
– Воистину.
– Воистину, братья. Господь всеблагой вознаградит нас реками, текущими мёдом и молоком в бескрайних вертоградах рая для избранных, – произнёс Луи, с иронией созерцая размоченный хлеб и остатки засохшей пищи, предложенные им мирскими братьями на ужин. Хорошо хоть в глиняном кувшине было вино.
– Разум твой явно скудеет, Луи. Реки, текущие мёдом и молоком – это рай для сарацинов. Не сбивай с толку бедных монахов, – пробормотал Озэр, пережёвывая жилистый кусок мяса. – Мы-то помним, чем кончился твой предыдущий припадок красноречия.
Они сидели напротив конюшни на кучах соломы, сваленных у задней стены кухни. Аббат предоставил им место в дормитории мирских братьев, но рыцари предпочли устроиться на ночлег поближе к лошадям и – что ещё важнее – поближе к оружию. Монастырь погрузился в тишину, ещё более глубокую, чем обычно, слышно было только, как рыщут ночные хищники в поисках добычи. Неподалёку дикий кот поймал мышь и теперь удовлетворённо ворчал, с жадностью вгрызаясь в тёплое ещё мясо. Сам окружающий воздух был пропитан чувством голода.
– Ты говоришь так, будто я совершил что-то чудовищное, compaign. Что плохого, спрашиваю я себя, в дивных историях о путешествиях и приключениях? – ответил Луи, устремив взор к горизонту. – Я допускаю, что ты прав, и Кокани не существует, что Кокань4 – выдуманное место, где сосиски растут на деревьях, а фрукты зреют на речном дне. Кстати, мне кажется, что так было бы куда правильнее, чем месяцами – как это и есть на самом деле – дожидаться урожая, и биться не на жизнь а на смерть, чтобы отвоевать у земли каждое зёрнышко. Я признаю, что Кокань не входит ни в тривиум, ни в квадривиум5. Однако это означает, – на этих словах Озэр повернулся на другой бок и со вздохом закрыл глаза, – это означает, что воображение не находит прибежища ни в риторике, ни в логике, а о чём это говорит, marйchal6? Да о том, что наступили мрачные и недобрые времена.
– Не называй меня так, Луи. Здесь не слишком жалуют военных в высоких чинах, а ты прекрасно знаешь, что честные монахи, проводящие столько времени в молчании, обладают куда более острым слухом, чем наш. Озэр приподнялся, вытянул ноги и обернулся к товарищу, в глазах которого так и прыгали смешинки. Он не мог удержаться и улыбнулся в ответ. Луи был сложной смесью мелкого жулика, монаха и рыцаря, и невозможно было угадать, какая из составных частей в данный момент взяла верх над остальными. – Напоминаю тебе, господин архиепископ, что в великолепном твоём рассуждении о земном рае, о твоей трижды проклятой Кокани, речь шла, в первую очередь, не о плодородных пашнях, не о реках, текущих молоком и мёдом. Ты яркими красками живописал пенистые пивные моря и тихие винные заводи, щедрых трактирщиц, не устающих наполнять стаканы, обнажённых, как Ева, и как Ева же, склонных пробовать запретные плоды и готовых на всё ради удовольствия и услады счастливых пилигримов, которые там обитают. Великолепная картина, скажу я тебе.
Л’Аршёвек состроил гримасу, изображая оскорблённое достоинство. Озэр добавил:
– Нет ничего похвальнее, чем воспитывать в детях любовь к ближнему, да только, боюсь, приходская школа – не лучшее место для подобных опытов. Также не слишком разумно с твоей стороны было разевать свой огромный рот именно в пасхальное воскресенье. Могу объяснить эту глупость только лишь похмельем, вызванным неумеренным потреблением ломбардского, которое тогда ты, помнится, предпочитал прочим винам. И это в тот самый день, когда нас посетил епископ Павии! Единственное, о чём я сожалею, что с тех пор нам ни разу не довелось попробовать этого чудесного вина, потому что в Ломбардию нам дорога заказана.
– Так нам же не привыкать, compaign. Сколько раз мы нахлёстывали коней, спасая шкуру! – внезапно Луи посерьёзнел. – Но мне уже стало казаться, что тот раз был последний. Тебе не надоело всё это, frater?
Озэр помрачнел, и мимолётное выражение покоя, появившееся было на его лице, вмиг исчезло:
– Не то слово. Нет ничего хуже, чем ждать, и ждать, и ждать…
– Девушка должна подыскать себе мужа, и как можно скорее. Ты знаешь об этом. Прекрасная дама Жанна не будет долго терпеть её присутствия в Сент-Нуаре.
– Филипп Сент-Нуарский настоящий мужчина. Он горой за своё потомство, – процедил Озэр сквозь зубы. – Он её не оставит.