Кафе столиков на двадцать расположено на третьем этаже Альберт-Холла. И стены, и высокий потолок покрыты толстым слоем копоти. Под потолком величаво рассекают воздух выгнутые, похожие на ятаганы, лопасти старинных вентиляторов. В Альберт-Холле не собирались лучшие представители передовой общественности, чтобы обсудить насущные проблемы современности. Здесь не клубился густой серебристый дым сигарет «Галуаз». Кафе пустовало. Пустовало, если не считать одинокого пожилого горбуна в дальнем углу. Он раскладывал марки в альбом.
При виде этого трогательно одинокого старика у меня от жалости сжалось сердце. Я подсел к нему. У горбуна была абсолютно круглая голова, а одежду покрывал слой неповторимой калькуттской грязи. Восковой цвет его лица, казалось, отражает перламутрово-голубой цвет облупившегося пластика столешницы, над которой он склонился.
– Красивые марки, – сказал я с восхищением.
– Что? Что вы сказали? – переспросил горбун. Ну вот, кажется, он еще и на ухо туговат.
– Я говорю, марки у вас красивые. Такие яркие.
Мне хотелось немного подольститься к старику.
– Какие еще марки?
Разговор явно не клеился.
– Те, что у вас в альбоме… вот эти, например, такие яркие… бразильские, да?
– А! Так вы марки любите?
Чудесно, – подумал я, – похоже, он уловил суть беседы. Вот теперь-то разговоримся!
– Просто обожаю! А вы?
Выражение ангельской нежности на его лице тут же сменилось невероятным отвращением.
– Нет! – взревел он. – Терпеть не могу эти никудышные клочки бумаги.
– Зачем же тогда вы их собираете?
– Это не мое, – признался горбун, закуривая. – Это моего друга – он в туалет отошел.
Тут за столик вернулся высокий, грациозный, как тореадор, мужчина с зеленовато-карими глазами. Судя по чертам лица – явно пуштун. Волосы он напомадил бриллиантином с ароматом лавандового масла и зачесал назад. На чисто выбритом лице красовались аккуратно подстриженные усы. Поверх холщовой рубашки – терракотового цвета жилет с расстегнутой нижней пуговицей. Тонкие саржевые брюки и до блеска начищенные оксфордские туфли говорили о строгом воспитании, денег на которое не пожалели. Руки все в старческих пятнах, но с тщательно ухоженными ногтями и удаленными волосками – по ним я сделал вывод, что их обладателю, должно быть, что-то около шестидесяти пяти. Нечасто встретишь настолько хорошо сохранившегося джентльмена. Но самое большое впечатление производила даже не его внешность, а то чувство уверенности, которое он излучал.
Он повернулся к своему приятелю и низким бархатным голосом медленно произнес:
– Как зовут твоего нового знакомого, Рублу?
– Понятия не имею, – проворчал горбун, не поднимая головы. – Он подошел марки посмотреть.
– Я просто не смог пройти мимо. У вас, сэр, потрясающая коллекция, – тут же сказал я.
– Благодарю вас, молодой человек. Я коллекционирую марки вот уже много лет. У меня собраны все индийские и большая часть английских за последние… – он ненадолго задумался, – за последние восемьдесят три года, кажется.
– Марки, марки… Ерунда какая! – протянул горбун.
– Не обращайте внимания на Рублу, он просто завидует. Видите ли, сам он ничем не увлекается. И никогда не увлекался.
Тут горбун макнул сигарету в чашку с кофе. Затем вылил похожую на патоку густую жидкость в блюдце и шумно отпил. Я с любопытством на него уставился.
– Зачем кидать в кофе пепел?
Горбун с презрением глянул на меня.
– А так горче, – с ненавистью буркнул он.
Да, похоже, мне еще многое предстоит узнать о принятых здесь правилах хорошего тона. Я решил не мешать горбуну наслаждаться едким напитком и повернулся к его спутнику.
Этот рафинированный джентльмен смотрелся несколько чужеродно в обшарпанном кафе Альберт-Холла. Он откинулся на спинку стула и принялся рассказывать об истории Калькутты, о ее роли в культурной жизни страны, о ее жителях и об уходящих в глубь веков ремесленных традициях. А я в ответ рассказал ему о своей неудачной поездке на экспрессе Фаракка. Джентльмену, судя по всему, уже доводилось слышать об этом проклятом поезде.
– Скажите, – подхватил он мою реплику, – что же привело вас в наш городок?
– Ну-у… – замялся я, не зная, с чего начать, – я тут приехал к одному человеку, но вот беда: никак не могу его найти.
– К кому же вы приехали?
– М-м… – промямлил я, – на самом деле, он известный иллюзионист.
– Иллюзионист? Правда?
– Да, я тоже очень этим увлекаюсь.
– Иллюзионист – это вроде Гудини и других фокусников в том же духе?
– Да, Гудини, и многих других.
– И как его зовут… ну, того, кого вы разыскиваете?
– Уверен, вы никогда о нем не слыхали.
Он картинно откинул прядь со лба.
– А вдруг?
– Я разыскиваю человека по имени Феруз… Хаким Феруз.
Горбун молча поднял голову. Утонченный джентльмен задержал на мне внимательный взгляд.
– Так вы о нем слышали?
– По правде сказать, слышал. Но скажите, откуда вы узнали об этом иллюзионисте?
– У него учился друг нашей семьи.
– Которого зовут?..
У меня мелькнуло подозрение: с чего бы этому джентльмену так живо интересоваться подробностями моих поисков? Но я тут же ответил:
– Его зовут Хафиз Джан.
– А когда вы найдете этого Феруза, – продолжил расспросы мой собеседник, – как вы докажете, что не выдумали все это?
– У меня есть рекомендательное письмо и особый талисман.
Уж слишком легко выбалтывал я все первому встречному, но этот изысканно одетый джентльмен так располагал к откровенности.
– И как вы узнаете Феруза при встрече?
– Хм… – тут я не на шутку задумался. – Уж узнаю, ведь он непревзойденный мастер по части иллюзий. Он может по желанию заставлять предметы исчезать и появляться.
Я замолчал, собираясь глотнуть теплого чая с мятой из поданного мне стакана. Но стакан исчез. Исчезли сахарница, молочник, пепельница, моя карта Калькутты, альбом с марками и даже небольшая, отдельно лежавшая кучка бразильских марок. Горбун опять шумно отхлебнул свой кофе. А его обходительный друг громко рассмеялся.
– Ну, здравствуй, – сказал он, все еще улыбаясь. – Я и есть Хаким Феруз.
6
Дети напрокат
– Как там поживает Хафиз Джан? – участливо поинтересовался Феруз. – Насколько мне известно, мальчики растут здоровыми, а жена уже не так страдает от ишиаса.
– Да, все так и есть, но откуда вы узнали? Хафиз Джан говорил, вы не общаетесь уже много лет.
– Ну, как… – пробормотал Феруз. – Сами знаете. Прикладываю ухо к земле и…
Горбун вскинул бровь, глядя на своего приятеля.
– Хафиз Джан был одним из моих лучших учеников, – как ни в чем не бывало продолжил Феруз. – Разве он вам не рассказывал? Давайте-ка сюда письмо и талисман… наверняка он прислал с вами тот самый безоар.
Я вручил ему письмо и талисман. Феруз аккуратно вскрыл конверт. Прежде чем вчитаться в написанные корявым почерком моего друга-пуштуна строки, он поднес бумагу к носу и трижды вдохнул. Обнажив в улыбке острые зубы, он сжал талисман в кулаке и сделал еще один вдох. Поначалу я сомневался, что передо мной и вправду Феруз. Но сомнения тут же рассеялись, когда я увидел, как трепетно он относится к письму и талисману.
И хотя вероятность нашей случайной встречи с Ферузом была один к десяти миллионам, сам он ничуть не удивился. Впрочем, такие совпадения не впечатлили бы и других индийцев, о которых пойдет речь на страницах этой книги.
– Итак, – наконец сказал учитель. – Чем могу служить?
От волнения у меня сердце забилось быстрей. Какой ответ я получу на свой единственный вопрос?
– Глубокоуважаемый Феруз, – я сглотнул подступивший к горлу комок, – я слышал, вы самый лучший из иллюзионистов современности. Сэр, я хотел бы у вас учиться… Господин Феруз… – тут я запнулся, – пожалуйста, возьмите меня в ученики.
Хаким Феруз, казалось, вовсе меня не слушал. Он наблюдал за тем, как официант закладывал виражи между столиками будто заправский фигурист. Потом он дважды вздохнул. Я терпеливо ждал ответа.
– Мне не хочется вас огорчать, – произнес он негромко, – но я с недавнего времени я удалился на покой. И больше не беру учеников.
– Но я проделал такой долгий путь, – воскликнул я в порыве эгоизма. – Меня отравили, ограбили, мне пришлось мыться в баке у дхоби, после переезда по Джити до сих пор все болит.
– Джити, – поежился горбун, – ужас какой.
– Ну, – ответил великий фокусник, – похоже, у вас и без меня было предостаточно приключений. Вынужден повторить: я удалился на покой и весьма этим доволен.
Продолжать уговоры было бесполезно. Сказать мне было нечего. Я только ругал себя за то, что так много времени угробил на эти поиски.
Я уже готов был мчаться прочь из Альберт-Холла со скоростью разобиженной на всех и вся театральной примадонны, но что-то удержало меня.
– Можно просить вас об одном ничтожном одолжении? – спросил я.
– Конечно, – ответил Феруз, уставившись на меня своими зелеными, как бутылочное стекло, глазами.
– Дайте мне, пожалуйста, знать, если вдруг передумаете. Ради вашего давнишнего ученика Хафиза Джана.
Феруз улыбнулся. Он извлек из нагрудного кармана жилета старинную перьевую ручку, нацарапал пару слов на обратной стороне карты Калькутты и вручил ее мне.
– Приходите завтра ровно в полдень вот по этому адресу, – сказал он. – Если я вдруг передумаю, я вам сообщу.
* * * *
Разыскивая Феруза, я наткнулся на пансион в районе Парк-стрит – это в центральной части города. Большую часть постояльцев этого всеми позабытого, обшарпанного заведения составляли шотландцы. Они, в основном, сидели в холле, накачиваясь местным пивом. С их слов я узнал, что они приехали в Калькутту повидать своего кумира – легендарного бенгальского кинорежиссера Сатьяджита Рея.
Из всей этой компании не пил только один. И вообще, он, в отличие от своих товарищей, вел себя очень сдержанно. Пока остальные нетвердой походкой бродили из угла в угол и предавались бурным возлияниям, он, выпрямившись, сидел у барной стойки – ни дать ни взять, попугай на жердочке. Лицо у него было бледным и вытянутым, нос острым, а в щетинистых бакенбардах пробивалась седина. Глаза за толстыми линзами очков в черной оправе казались неправдоподобно большими. Я поинтересовался, любит ли он бенгальское кино. Он ответил с сильным йоркширским акцентом, что жизни себе не представляет без бенгальских фильмов. Подавшись ко мне всем телом, он сказал, что его зовут Хорас, и что он с ума сходит по Калькутте.
Раньше он работал учителем в школе, а потом вышел на пенсию и стал организовывать дешевые поездки в Калькутту для любителей бенгальского кино. А на вырученные деньги приезжал сюда и сам. Удивительно, но недостатка в клиентах не было. Хорас много лет изучал историю Калькутты, но сейчас его куда больше интересовало настоящее. Бывший учитель из Шотландии побывал здесь уже раз двадцать и научился очень тонко чувствовать этот город, который производит на многих иностранцев отталкивающее впечатление.
– Калькутту невозможно описать словами! – заговорил он, откашлявшись. – И вовсе не потому, что город так уж отвратителен. Наоборот! Здесь можно наблюдать жизнь во всех ее проявлениях. Западные туристы видят одну лишь грязь, и закрывают глаза на остальное. А посмотреть тут есть на что. Если обращать внимание только на калек, попрошаек и ветхие дома, так и не увидишь, скажем, до чего находчивы местные жители.
– Находчивы?
– Чтобы понять Калькутту, нужно настроиться на восточный образ мысли, – сказал Хорас, смотря на меня поверх черной оправы сползших на нос очков. – Соберите полную комнату бенгальцев и попросите их отрешиться от городских будней – и у них получится, им по силам постичь самую суть.
– А иностранцы? – спросил я.
– Калькутта оказывает на них странное воздействие, – ответил учитель, нервно оглядывая группу шумных шотландцев. – По большей части, выбивает их из колеи.
– Чем именно?
– Всем… но чаще – домами. Иностранцам становится не по себе при виде развалин на месте некогда великолепных памятников архитектуры. Вам еще не случалось видеть, как прямо посреди улицы туристы с досады рвут на себе волосы?
Я покачал головой. Но Хорас не обратил внимания. Ему не терпелось продолжить.
– Калькутта ушла дальше, – рассуждал он. – Пусть фасады обваливаются, улицы все в колдобинах, а чтобы проехать в безумной толчее автобусов и машин, нужно быть самоубийцей. Здесь в три дня может внезапно стать темно, как ночью. Но это и есть Калькутта, настоящая, без прикрас.
Я смотрел на вход в пансион, не веря своим ушам. Тут учитель-шотландец хлопнул в ладоши, привлекая мое внимание.
– Мы, британцы, души не чаем в городе, которого, по сути, никогда не было, – сказал он. – Мы воздвигли памятники своим героям, побелили все, что только можно, нам прислуживали ливрейные лакеи, мы радовались, живя в просторных домах на берегах Хугли. Мы научили всех говорить по-английски, заставили признать власть наших монархов – и все это в отчаянной попытке построить Кенсингтонский дворец в Западной Бенгалии. Но стоило нам оставить ставшую независимой Индию, и настоящая Калькутта начала прорастать сквозь искусственно наведенный лоск.
Хорас глубоко вздохнул. Я чувствовал, что он приближается к кульминации своего рассказа.
– Полвека спустя, – важно произнес он, – истинная суть все еще просачивается наружу. С каждым днем Калькутта становится все более уютной, обжитой, любимой. Стоит пожить тут какое-то время, и то, что поначалу казалось абсолютным хаосом, приобретает вполне упорядоченный вид. Калькутта развивается особым образом. Здесь находится место и для проявлений гуманизма: слабые и обездоленные не остаются без помощи. Освободите ум, раздвиньте границы восприятия. Оглянитесь – так оно и есть, повсюду.
* * * *
Проходя мимо кафе «Флури’c» – пик его популярности приходился на 1922 год, – я задумался над наблюдениями учителя-шотландца. И как это он ухитрился разглядеть стройный порядок там, где я видел лишь разношерстную толпу? Надеюсь, однажды я тоже проникну в тайны города. Пока же как я ни пытался усмотреть хоть какую-то упорядоченность на Парк-стрит, улица виделась мне сплошным водоворотом из машин и нищих.
Впрочем, вскоре я заметил, как напротив «Флури’c» приличный с виду господин остановился и заговорил с попрошайкой. По всей видимости, они хорошо друг друга знали. Делать мне все равно было нечего, так что я подошел и встрял в разговор. Калькутта – единственный из известных мне городов мира, где можно запросто остановить первого встречного и перекинуться с ним парой слов.
Из-под синего пиджака господина виднелись кожаные подтяжки, из нагрудного кармана торчал уголок шелкового носового платка. Лицо у него было смуглое, уши крупные, а волосы так блестели, что наводили на мысль о театральном гриме. Я задал ему вопрос о калькуттских тайнах, и он – точно так же, как Хорас – с радостью поделился со мной своими знаниями.
Здесь его знали как Нондана – в Бенгалии клички есть у всех, – он зарабатывал себе на жизнь тем, что помогал нищим в центре Калькутты.
– Улица – это окно, через которое можно заглянуть в миллионы жизней, – речь его отличалась цветистостью. – Нищие – это ведь часть нашего общества. Их не нужно избегать, наоборот, им надо всемерно помогать. Кто знает, что ждет нас самих через неделю, через месяц? Может статься, и вам придется просить подаяние.
Мы вместе с Нонданом шли по Парк-стрит. Нищие были повсюду: сидели возле роскошных магазинов и дорогих ресторанов, пробегали перед решетками радиаторов черно-желтых такси марки «Ambassador», копались в глубоких сточных канавах.
– Вы не задумывались, почему другие нищие не приходят сюда побираться? – спросил Нондан, останавливаясь возле «Мулен-Руж» – калькуттской версии знаменитого парижского кабаре. – Любой нищий почтет за счастье оказаться на Парк-стрит. Но обратите внимание: бездомные тут соблюдают определенный порядок.