– Тогда в чем дело?
Хамза снова уставился в пол. Мне показалось, он вот-вот заплачет.
– Я не оправдал вашего доверия, – признался он.
На следующей неделе позвонил Оттоман – бывший вор, а ныне деловой человек. У него был ко мне срочный разговор. Я спросил, знает ли он, где находится кофейня «Мабрук».
– Да я в ней полжизни провел, – ответил Оттоман.
Часом позже я уже сидел за своим столиком, передо мной дымился в чашке черный кофе. Оттоман обещал не опаздывать, однако пунктуальность марокканцам не свойственна.
По соседству сидел небритый мужчина средних лет: короткая шея, толстые пальцы, от левого глаза до подбородка шрам. В пепельнице рядом с его чашкой высилась гора окурков – видимо, он здесь с раннего утра. Я и раньше встречал его в кофейне – он всегда садился на одно и то же место. Перегнувшись через столик, я спросил: имя Зохра ему что-нибудь говорит?
Мужчина вздрогнул. Он прижался к спинке стула – как будто его пригвоздили, лицо исказила гримаса боли.
– В моем доме работает одна женщина по имени Зохра, – пояснил я.
– Месье, – тихо забормотал он, – мне за нее так неловко. Правда, уж поверьте мне.
Тут в кофейню стремительно вошел Оттоман. На нем был деловой костюм из твида, поверх – габардиновый плащ. Аккуратно сложенным зонтом он помахивал как тростью.
Абдул Латиф принес ему пепельницу и чашку кофе. Мы поздоровались, обменявшись любезностями.
– Альхамдулилла! – Хвала Аллаху! Я в полном здравии, -ответил он на мой вопрос.
Я отпил кофе, ожидая, когда Оттоман заговорит о деле.
Какое-то время он всматривался вдаль – на Атлантический океан, устремлявший волны к берегу. Потом снял очки и потер переносицу.
– С тех пор, как мы встретились у могилы Хишама, – начал он, – я все думал о нашем друге, о том, что для него было важным.
– Марки, – сказал я.
– Да, конечно, – улыбнулся Оттоман. – Но не только.
– Еще – поучительные истории.
– Именно! Излюбленное занятие Хишама. Он был великолепным сказителем.
– Да, он умел рассказывать.
Сидя в любимом кресле, Хишам мог говорить с утра до вечера. И мысль о том, что после беседы с ним человеку становится лучше, давала ему утешение.
– Я хочу, чтобы о наследии Хишама помнили, – сказал Оттоман. – Хочу, чтобы другие на примере историй учились различать добро и зло – как Хишам, слушавший в детстве притчи своей бабушки.
– Но в наше время все только и смотрят, что сериалы, – сказал я. – Сериал заменяет людям притчу.
Оттоман придвинулся ближе, опираясь рукой о мое колено.
– Мы можем изменить положение вещей, повернуть время вспять, – с жаром зашептал он. – Мы можем побороть систему, и сказители снова заговорят.
Вернувшись домой, я застал Османа взволнованным – он беспокойно расхаживал туда-сюда. Рядом с ним стоял высокий, худощавый мужчина в джеллабе необычайно яркого зеленого цвета. Он был в очках-авиаторах и производил впечатление актера из индийского фильма.
– Это Лайачи, мой брат, – нервничая, представил мужчину Осман. – Ему тридцать один, и он ищет работу.
– Вот как! – ответил я.
– Хамза ушел, значит, место свободно, – сказал Осман.
– Но я не теряю надежды вернуть его.
– Нет, месье Тахир, – быстро заговорил Осман. – Он не вернется – ему стыдно.
Я до сих пор так и не узнал, в чем дело, поэтому надеялся на возвращение Хамзы.
– Вы могли бы нанять Лайачи временно, – уговаривал Осман.
Против такого предложения я не возражал. Заручившись моим согласием, Осман повел Лайачи в сад.
В битве за расположение маленького Тимура Зохра одержала победу. И отныне мой сынишка передвигался по дому на закорках у Зохры. Едва только он видел Фатиму, принимался шипеть как змея в высокой траве. Когда я сделал ему замечание, он сказал: Зохра его научила. Тимур вытащил упаковку конфет и развернул все, до единой. Набив конфетами рот, он одним махом, давясь, проглотил их.
В тот же день во дворике при кухне я разыскал Зохру. Именно там заклинатели, проводившие обряд изгнания джиннов, зарезали жертвенного козла. По их словам, это место было центром, душой дома. Я собирался отчитать Зохру за то, что та снова дала Тимуру конфеты, но не успел – она показала на пол.
Я увидел намалеванные мелом каракули.
– Чья это работа, Арианы? – спросил я.
Зохра нахмурилась, прищурив глаза.
– Это дело рук не ребенка, – сказала она, – это…
– Джинны?
Зохра побледнела от ужаса. Крутанувшись вокруг себя, она поцеловала свою руку, коснулась ею ближайшей стены и забормотала молитву.
– Никогда не произносите это слово вслух, – вполголоса упрекнула она меня.
Однажды в конце октября, вечером, я предавался мечтаниям: я будто бы сижу в тени посреди великолепного дворика, в котором прогуливаются павлины. Из фонтана, выложенного изысканной мозаикой, устремляется поток воды, вечерний воздух напоен ароматом цветущих азалий. В дальнем конце рияда13 стоит беседка, на террасе перед ней – струнный квартет: вот-вот польется музыка. Прикрывая глаза от солнца, я огляделся и понял: я у себя, в Доме Калифа, а того, что намечтал, нет и в помине.
Весь следующий день фантазия преследовала меня. Я представлял снова и снова, пока сам себя не убедил: когда-то волшебный двор с павлинами в самом деле существует – в дальней части территории, за теннисным кортом. Любителей тенниса среди нас не было, поэтому я поручил одному из сторожей привести того самого каменщика, который выкладывал в доме камин.
Вечером в десять часов каменщик прибыл, во все том же темно-синем халате. Подавшись вперед в полупоклоне, он схватил мою правую руку и пробормотал айят из Корана.
– Всевышний снова свел наши пути, – сказал он.
Я поведал ему о своих мечтах: о павлинах и беседке с музыкантами. Каменщик снял очки и запустил руку в седую бороду, расчесывая ее: его познаний во французском не хватало, чтобы проникнуться величием моего замысла.
Пришлось крикнуть в темноту, призывая на помощь сторожей.
На зов откликнулся Лайачи, брат Османа, все в той же ярко-зеленой джеллабе. Я попросил его перевести мои слова на арабский. Но, едва завидев каменщика, Лайачи побагровел от ярости.
Я старался говорить как можно проще: мне нужен просторный дворик с нишами вроде гротов по обе стороны, а по центру – сад.
Лайачи начал переводить, но на полуслове запнулся. С ним творилось что-то неладное: он вдруг затрясся, его лица перекосило.
Я спросил, что случилось. Но он не ответил.
Не успел я и глазом моргнуть, как Лайачи с криками двинулся на каменщика. Тот вжался в кресло, как будто на него вот-вот прыгнет хищный зверь.
Я пытался урезонить Лайачи: каменщик нам друг, он гость в нашем доме. Но Лайачи размахивал руками как саблями, изрыгая проклятия.
Время словно замедлилось.
Лайачи засунул пальцы себе в рот и стал за что-то дергать. Не понимая, что происходит, я подошел ближе. И увидел, что Лайачи осторожно вытащил вставную челюсть: сначала верхний ряд зубов, затем нижний. К моему ужасу, он бросился на каменщика, кусая и щипая его челюстью до крови.
Глава шестая
Одной рукой не хлопнешь, одной ногой не побежишь.
Арабская пословица
После происшествия со вставной челюстью мы с Рашаной и детьми неделю спали все вместе, в одной кровати.
На ночь я подпирал дверь изнутри стулом, а под подушку прятал индийский кинжал. Ясно было, что Лайачи ненормальный, но уволить его сразу я не решился – не знал, с какой стороны к этому делу подступиться. Да и опасался: вдруг он вынет вставные челюсти и снова набросится – уже на нас.
Через неделю я, наконец, набрался смелости и разыскал Османа – он сгребал палую листву.
– Мне придется отпустить твоего брата, – дипломатично выразился я. – Он без всякой причины напал на каменщика. И пока Лайачи поблизости, мне неспокойно. Да и не только мне.
Опершись на грабли, Осман потер подбородок.
– Лайачи с детства такой, – сказал он. – Все знают, что он помешанный. По правде говоря, его следует держать взаперти.
– Почему же ты сразу не сказал? А еще убеждал меня: мол, он человек надежный.
Осман закусил верхнюю губу.
– В нашей стране, – нахмурился он, – узы крови много значат. И всегда подразумевают обязательства.
Дни становились короче, с севера повеяло зимой. В Марокко есть верная примета близких холодов – на улицах не протолкнуться от тележек, доверху груженых апельсинами. Первые апельсины кисловаты, но с каждой неделей становятся все слаще.
А мне по-прежнему не было покоя. И это в собственном доме! Зохра донимала меня, убеждая прибегнуть к помощи ее знакомой колдуньи. Я же ну никак не хотел идти на поводу у прислуги – еще чего доброго возомнит, будто имеет надо мной власть. И в то же время испытывал необходимость с кем-то поговорить об этих загадочных надписях на двери. Да и о волшебном ковре, часто являвшемся во сне.
Тут снова позвонил Оттоман.
Я знал о его прошлом, был немного осведомлен о деловых успехах, но его личная жизнь оставалась для меня тайной. Я не знал даже, женат ли он. Личность Оттомана как-то не располагала к подобным вопросам.
Мы встретились в кофейне возле его дома в фешенебельном пригороде Касабланки. В кофейне, как обычно, сидели небритые мужчины в длинных, просторных джеллабах, однако она отличалась от традиционного заведения. Во-первых, здесь подавали настоящий кофе, а не то пойло, которое я обычно хлебал, уже привыкнув к его отвратительному вкусу. Во-вторых, было много женщин. Которые не имели ничего общего с извечными свирепыми старухами – в кофейне сидели блондинки в смелых нарядах, с ярко накрашенными губами. Еще непривычнее было то, что они курили.
Оттоман в общих чертах поделился своей задумкой.
– Начнем с малого. Найдем сказителя и поселим его в бидонвиле,14 там, где жил Хишам. Я буду платить ему жалованье, а он – день и ночь рассказывать притчи, возрождая традицию, которая вот-вот умрет.
Я с энтузиазмом кивал, издавая одобрительные возгласы.
– Постепенно мы расширим поле деятельности, – продолжал Оттоман, – и в скором времени притчи зазвучат уже в десятках кофеен по всему Марокко. Совсем как в старые добрые времена.
Глаза Оттомана горели, он будто всматривался в даль, разглядывая возникший мираж.
– Но и на этом мы не остановимся, – сказал он. – Притчи зазвучат на железнодорожных станциях, автобусных остановках, рынках, даже в офисных конторах!
Обычно говоривший тихо, Оттоман разошелся – он уже громко вещал.
– Но кто будет платить всем этим сказителям? – спросил я.
– Спонсоры, – ответил Оттоман. – Фирмы. Сказители могут получать деньги, снимаясь в их рекламе по телевизору.
– Выходит, они превратятся в коммивояжеров?
Оттоман нахмурился.
– Нет-нет, ни в коем случае, – запротестовал он. – Не коммивояжеры, а представители крупных торговых марок. «Кока-Кола», «Пепси», «Макдоналдс»… Представляешь?!
Моя беда в том, что по жизни я – жертва. Я вечно позволяю втянуть себя в сомнительные предприятия, из которых потом так просто не выпутаться. Мне бы крепко пожать Оттоману руку, поблагодарить за кофе да уйти. Но я сидел и восхищался гениальной идеей. Что Оттоману только льстило. Да еще предложил свою помощь.
*
Через неделю я уже шел по центральной площади Марракеша – Джемма аль-Фна. И кое-кого увидел. Мужчина был лысым, с длинной, жиденькой бороденкой, с серебряной серьгой в одном ухе, блестевшей на солнце. По его взгляду я сразу понял – он не из местных. А взгляд у него был такой, будто он узрел чудо.
Я шел в южном направлении, продолжая поиски своей притчи, а заодно – первого сказителя, необходимого для воплощения грандиозного замысла Оттомана. Марракеш виделся мне подходящим для этого местом.
Иностранец заговорил со мной. Он оказался немцем, звали его Каспар. Он рассказал, что путешествует вот уже шестнадцать лет, где только ни побывал. Небесно-голубые глаза немца горели, он размахивал руками, рассказывая: каждое мгновение странствий приближало его к главной цели – увидеть Джемма аль-Фна, Место казни.
– Вот он, мир, здесь, – с сильным баварским акцентом произнес Каспар.
Я спросил, что он имеет в виду.
Немец улыбнулся.
– Разве вы не чувствуете?
Я промолчал.
– Нет, правда не чувствуете? – переспросил он.
– Чувствую? Что?
– Вот она, жизнь, во всем ее многообразии! – сказал он.
Каспар поднялся и нетвердой походкой удалился, бормоча что-то о стакане холодной воды. Я стоял, в задумчивости глядя на людское коловращение: заклинатели змей и гадатели, знахари и сумасшедшие, странствующие зубодеры, колдуньи, продавцы воды и один-единственный слепой с протянутой в ожидании монеты рукой. Возможно, баварец прав: во всем мире не найдется другого такого места, где жизнь кипела бы во всех ее проявлениях.
Как и все, кто хоть раз побывал в Марракеше, я пытался понять этот город. Сидя в полюбившейся кофейне «Арга-на» с видом на площадь, я наблюдал, слушал, но не понимал. Африка это или Марокко? Или уже рай, где только и возможно насладиться такими цветами, звуками, ароматами?
На самом деле Марракеш – и то, и другое. И еще много что.
Я обходил площадь в поисках Халила, сына Халилуллы, того самого сказителя, с которым недавно познакомился. Но его нигде не было: ни его, ни других сказителей.
На мои расспросы сидевшие в ряд продавцы апельсинового сока ответили: большинство сказителей зарабатывают на жизнь чем-то еще – за притчи много не дают.
– В самом деле, к чему платить, – высказался один из продавцов, – когда можно бесплатно посмотреть телевизор, что дома, что в кофейне.
Глаза слепило неистово палящее солнце, привычное разве что коренным жителям Марракеша; я углубился в лабиринт узких улочек медины, что разбегались от яркой, оживленной площади. Прохладные каменные арки, внутренние дворики, отгороженные бамбуковыми решетками, – в их полосатой тени торговцы за прилавками походили на зебр… Медина в Марракеше это огромный рынок, на котором чего только нет: россыпи куркумы и красного молотого перца, горы подсоленного миндаля и фиников, ряды желтых кожаных туфель, страусиные яйца и ароматические палочки, хамелеоны в железных клетках с гнутыми прутьями и говяжье филе, любовно выложенное на веточки душистой мяты…
Пройдясь по узким улочкам, вы совершите путешествие назад во времени.
Пусть сегодня Марракеш, центр туризма, и процветает, его старый город, медина, остается нетронутым: жизнь в нем кипит, переливаясь через край, все такая же яркая и самобытная. И хотя теперь там продают пластмассовые куклы, сделанные в Китае, подержанные телевизоры, нагроможденные один на другой, мобильные телефоны, Марракеш продолжает жить ритмами прошлого. Форма меняется, в моду входит то одно, то другое, а суть, душа, остается неизменной.
Ища сказителя, я высматривал среди многочисленных лавок и лавочек кое-что особенное. Абдельмалик настоятельно рекомендовал мне зайти в необычный магазин под названием «Мезон-де-Мекнес»: как только я переступлю его порог, увижу мир другими глазами. Он несколько раз подробно объяснил, как отыскать магазин: дойти до улицы Баб Лаксур, от нее – по третьей улице налево, далее – по пятой направо, еще один поворот налево – у зеленой мечети, и снова поворот направо – у лавки мясника, торгующего кониной. Дойдя до хаммама, надо встать к бане спиной, пройти два метра направо и нырнуть в проулок, где валяются горы черствого хлеба.
Три часа я плутал по улочкам, забитым людьми и всевозможным товаром. И в какой-то момент оказался на верном пути: приметы совпали как подсказки на карте сокровищ. Я нашел и мечеть, и мясника, и ту самую баню, даже черствый хлеб. В дальнем конце переулка виднелся низкий арочный вход с аляповатой вывеской ручной работы. Вывеска гласила: «Мезон-де-Мекнес».