Светила луна. Четкие тени рисовали причудливые изображения предметов. Я длинная-длинная и тощая. Головка малюсенькая. А руки, как ноги пауков, которых у нас в спальне через глаза хватает. Моя тень движется враскачку, она мне не нравится.
Не глядя по сторонам, по теням определяю: это дерево, это куст. Тихо. Во всем мире только шорох от наших ног. Небо темно-синее, почти черное. Низко над головой висит ковш Большой Медведицы. Я уже научилась его находить и полюбила. Он мне родной. Вот и бабу Мавру я люблю, – значит, она мне тоже немножко родная. Я так считаю. Как-то я ей сказала об этом. Она засмеялась и, пригладив мой непослушный вихор на затылке, прижала к себе. Значит, согласна со мной…
Спустились в овраг. Пошли по его дну. Остановились. Ребята быстро собрали сухие ветки, траву, и скоро затрещал небольшой веселый костерок. Я не решилась приблизиться к нему. Старшие не любят непослушания. Получать заслуженную затрещину не хотелось. И так издали все хорошо видно.
Ребята долго раскладывают боеприпасы по кучкам. Я от скуки уставилась на луну. Круглая серебристая тарелка притягивает меня. Я всегда с интересом разглядываю на ней пятна. Вот сейчас хорошо видны. Они складываются в доброе улыбающееся лицо, – значит, завтра не будет дождя. Если «лицо» хмурится, то жди дождливой погоды. Я приметила. Всегда совпадает.
Внезапно меня привлек шум у костра. Ребята спорили: снаряд стреляный или нет. Младший из компании, Виктор, предложил проверить, бросив его в костер. Старший не соглашался:
– Опасно.
Виктор обозвал Николая трусом. Началась драка. Слава, предложил начать с пороха и патронов. Мне очень понравилось, как яркими звездочками вспыхивают мелкие кусочки пороха. Потом ребята бросили патроны в костер и быстро отбежали. Патроны почему-то не стреляли. Мина тоже не взорвалась. Тогда они высыпали в костер все, что принесли с собой. Но ничего не стреляло. Они уже не отскакивали от костра. Виктор взял палку и стал ковырять ею в золе. В тишине слышался его недовольный голос:
– Дерьмо. Одни пустышки. Пойдем завтра в огороды. Вот где разживемся!
Мне надоело сидеть в укрытии, и я уже собралась идти спать, как началось что-то невообразимое: сначала несколько выстрелов, как автоматная очередь, рассыпались в тишине. Потом грохнул сильный одиночный взрыв. В первый момент от страха я прижалась к земле. Но, когда услышала дикий крик, поняла, что произошло ужасное. Осторожно выглянула из-за куста. Виктор стоял с дикими глазами. Из его вытянутой руки в костер текла кровь. Пальцев, ладони не было. Коля корчился на земле, зажав лицо руками. Кричал Слава. От страха.
Виктор первый пришел в чувство. Зажав рубашкой окровавленную руку, он заорал Славке:
– Гони к дежурной, зараза!
Тот с воплями помчался. Кровь на меня не произвела никакого впечатления. Но обрубок руки, освещенный ярким пламенем костра, шокировал меня. Я застыла на месте. Лица Николая не было видно. Кровь текла по подбородку и между пальцами, закрывающими глаза. «Боже мой, Боже праведный…» – стонал он.
Я не видела, как прибежали дежурная воспитательница и конюх. Что было дальше, не знаю. Не помню, как вернулась в спальню. Я лежала с открытыми глазами и ничего не соображала. Уснула, когда стало светать.
Наутро весть о несчастье разлетелась по всему детдому. Коля остался без глаза. Обоих ребят увезли в больницу. Нам сказали, что они больше не вернутся к нам. На следующий день я рассказала Витьку о том, что видела. Он разозлился:
– А если бы тебя убило? Дура!
Все молча корили себя за несчастье. Баба Мавра вздохнула:
– Уже седьмой год, как война закончилась, а люди продолжают погибать и калечиться.
СЕРЕЖА
Сережка у нас самый скромный и тихий из мальчиков. Когда с ним разговаривают дети, он опускает голову и только иногда мельком позволяет себе взглянуть на говорящего. А если взрослый беседует с ним, он никогда не поднимает глаз. И чем громче и строже говорят с ним, тем ниже опускает он голову, так что плечи и спина его становятся круглыми. Сережа пришел к нам четырехлетним, но никогда не рассказывал о своей прошлой жизни. Он всегда молчит, никогда не участвует в шумных играх. «Он тише воды, ниже травы», – говорит о нем Галя, пытавшаяся расшевелить тихоню.
Сережку не назовешь красивым. Нескладный, тощий, как большинство из нас. Лицо длинное, худое, с большими грустными глазами и белесыми ресницами. Мне казалось, что он очень похож на молодого жеребенка, который еще боится отойти от матери. Я видела такого у деда Панько на конюшне. Белесые ресницы почти у всех ребят. А вот таких грустных, пугливых, светло-серых, почти бесцветных глаз нет ни у кого. Когда к нему прикасаются, он вздрагивает, лицо принимает растерянное выражение. От этого он кажется еще более тощим и несчастным. Я мало замечаю обыкновенных детей. Меня всегда тянет к тем, кто старше, умнее, интереснее или несчастнее.
Я думала, что если Сережка многому научится, то станет смелее и веселее, поэтому взялась за его воспитание. В силу своего характера я сразу принялась им командовать. Он подчинялся. Но при этом смотреть на него было тошно и грустно. После общения с Сережкой на меня нападала такая зеленая тоска, что я сразу начинала орать свою любимую песню! Эх, дороги», плавно переходившую в «Казак лихой».
Однажды мне взбрело в голову научить Серегу маршировать. Дело в том, что когда нас водили парами, он всех с ритма сбивал, бестолково перебирая длинными тощими ногами. Казалось, он запутывался в них. Чтобы Серега не смущался, я утащила его в лес. «Раз, два, левой, правой», – командовала я. К моему удивлению Серега на счет «раз» странно дернулся, одновременно выставив вперед левую руку и левую ногу. На счет «два» – правую ногу и правую руку. Я обалдела. Мне это понравилось. Я решила пошагать сама таким способом. Честно говоря, далось мне это с большим трудом. «Здорово у тебя получается, Серега!» – похвалила я его. – «Ну, а теперь не дури, правильно ходи под мою команду! Раз-два, раз-два!» Сережка повторил свой «цирк» и, растерянно взглянув на меня, опустил голову. Я все поняла и молча села на пенек, не зная, что делать дальше. «Я боюсь начальников, – вдруг еле слышно выдавил мальчик, – когда приказывают, я всегда так…»
А вскоре произошло ужасное. То, чего Сережа боялся больше всего на свете. Валентина Серафимовна в порыве злости обозвала его фрицем. Он упал на пол и безутешно заплакал. Мы разозлились на воспитательницу. Нерасторопного, бестолкового, беззащитного Серегу нельзя наказывать таким ужасным словом! Я кого угодно из детей отлупила бы, если бы меня так оскорбили. А Валентине Серафимовне устроила бы какую-нибудь бо-о-льшу-ю пакость. Когда воспитательница ушла, мы подскочили к Сереже и стали его успокаивать. Он, казалось, ничего не слышал и не чувствовал, только стонал и лил слезы. Няня, очевидно, подумав, что мы теперь все знаем, уточнила:
– Мать у него русская. Это отец – немец.
Серега на самом деле фриц? Наступила жуткая тишина. У меня даже мозги застыли на какое-то время. Тут до няни дошло, что мы поняли Валентину Серафимовну иначе, что именно от ее слов у нас столбняк, и потихоньку убралась из столовой.
Вдруг одна девочка закричала истошно: «Фриц, гад! Это твой отец убил моего папу!» Пацан, только что успокаивавший Сережу, пнул его ногой и сплюнул зло и брезгливо. Все вскочили с мест и окружили скулившего на полу мальчишку. На него посыпался град грубостей. У нас существовал закон: лежащего не бьют, поэтому ребята подняли Сергея за шиворот, пытаясь поставить на ноги. Но они не слушались, болтались, как тряпки. Мальчишку бросили на пол, не зная, что делать с ним дальше. Я растерянно прошептала Ивану:
– Он же не убивал, он маленький. Но он фриц. Что делать?
Иван, похоже, тоже не мог справиться с собой. «Если бы не фрицы, я жил бы сейчас в Курске, не погиб бы отец, не умерла бы с голоду мать…» – пронеслось в голове моего друга.
Крики продолжались, а Иван думал. Он был в комнате самый старший, а главное – самый уважаемый. По движению его лица я поняла, что он ищет слова, чтобы сообщить детям свое решение. И он сказал:
– Мальчишка не виноват. Мать его, я думаю, родила не по своей воле. Фриц, наверное, стал отцом насильно, может, когда она была больная или умирала от голода. Такое бывало на войне.
Конечно, никто из детей не понял подробностей невиновности матери. Но, что Серега не виноват, поверили Ивану все.
Позвали няню. Она отнесла больного в постель. Месяца через два он начал ходить. Мы не обижали его. Не вспоминали о случившемся. По его глазам я понимала, что он благодарен нам за это. Но все равно он был самым несчастным из нас. Мы поверили, что Сережа не виноват. Он – не поверил.
Не могу врать себе. Другом Сережа мне никогда не станет. Для меня он останется немцем. Потому что сердце каждого из нас тяжелым свинцовым ужасом сжимает слово «война».
МЫ ВОСПИТАТЕЛИ
Сегодня Галя предложила мне стать постоянной помощницей в группе малявочек.
– К малявочкам не хочу, – смущенно пробормотала я.
Галя строго посмотрела на меня и спросила:
– Горшки убирать неприятно?
– К этому можно привыкнуть. Не хочу потому, что дети бестолковые. Я совсем не понимаю, что они лепечут. Лучше Вали с ними никто не справится, – убедительно ответила я.
– И все же попробуй, всем надо поучиться, – настаивала Галя.
На следующее утро после завтрака мы с Валей пошли одевать детей на прогулку. Я-то не очень разговорчивая. А вот Валя беспрерывно щебечет:
– Милые мои воробушки, лапочки любимые. Сядем-ка все дружно. Начнем одевать шаровары. Дорогусенькие мои зайчики, давайте попрыгаем, поскачем…
Детвора облепила ее. Каждому хотелось, чтобы именно Валя подтянула ему штанишки и поправила ботинки. Я тоже взялась одевать одного малыша. Подняла его за ножку, желая зашнуровать ботинок, а он не удержался на одной ноге и упал. При этом, конечно, заревел во весь голос. Я принялась его успокаивать, применяя Валины слова, но он все равно кричал. Тогда я подняла его и закружила на вытянутых руках. Тут малявочка не просто закричал. Заорал. Я испугалась. Подскочила Валя, обняла малыша, напевая привычные слова. Он успокоился. А я стояла столбом и чувствовала себя лишней. Молча вымыла горшки. На коленках протерла пол. И больше в эту группу не вернулась. Вечером пожаловалась Вале:
– Не могу с малявочками возиться. Я с ними дурой себя чувствую.
Валя засмеялась:
– Наверное, у тебя терпения мало и любви.
– Неправда! Я люблю их и жалею, – рассердилась я.
– Не кипятись, – как всегда спокойно сказала Валя. – Тетя Маша говорила, что я люблю ласково, весело, а твое добро внутри тебя сидит, ты его не можешь никак достать. Что, оно у тебя присохло там?
– А может, моего добра на всех не хватает? – предположила я. – Вот у тебя и у бабы Мавры хватает. Может, Витек прав, что я зануда?
Мне захотелось плакать. Валя обняла меня, ласково посмотрела в глаза и сказала:
– Иди к малышам. Если тебе будет интересно с ними, то и им будет интересно с тобой. Галя говорила, что ты умная. Вот и учи их. Ладно?
От ее мягкого голоса и ласкового прикосновения, я успокоилась. «Какая удивительная девочка! Весь мир добрым может сделать», – с любовью подумала я о подруге и пошла к Гале. Она не одобрила моего «бегства», так как считала, что надо долго поработать, чтобы понять свои возможности. Я снова попросилась к малышам. Она согласилась, но без удовольствия. И вот я у малышей. Они встретили меня радостно и сразу потребовали: «Читай!» Я им читала и рассказывала, что знаю, а в перерывах играла с ними и думала: «Жаль, что у меня не было детей-воспитателей».
Но тут малыши начали задавать мне вопросы:
– Что такое праздник?
Я сначала растерялась. А потом решила объяснить это слово так, как сама понимаю:
– Праздник – это что-то хорошее, радостное. Вот дали тебе конфету, – значит у тебя праздник, пожалел кто-то, если ты ногу в кровь разбил, – опять праздник.
Малышам понравилось объяснение. А одна девочка воскликнула:
– Ты у нас сегодня тоже праздник!
Но тут ко мне подошел Паша. У него удивительные глаза: темно-синие с легким фиолетовым оттенком. Густые черные ресницы делают их еще темнее. От зрачков по синему фону расходятся светлые лучики. Не глаза, а майские фиалки! Но Боже! Какие они грустные! Давящую тоску подчеркивали темные круги под глазами. Паша медленно, нечетко выговаривая слова, спросил:
– А почему взрослые люди бывают плохие, а иногда хорошие?
– У вас дежурят Валентина Серафимовна и ее подруга? – задала я встречный вопрос.
Он кивнул. Я честно сказала, что не знаю ответа.
– Думаю, что так в жизни устроено: бывают большие – маленькие, черные – белые, злые – добрые.
Паше мой ответ не понравился, и он опять спросил:
– А почему нас никто не может защитить?
От его слов у меня заныло сердце. Я испугалась, что заплачу. Как всегда в этих случаях, подняла глаза к потолку и стала думать о другом. Паша снова тронул меня за шаровары.
– Нам, наверное, не повезло с директрисой, – задумчиво ответила я.
– А что же делать? – упавшим голосом пролепетал мальчик.
Я почувствовала, что он надеялся на мою помощь или хотя бы на хороший совет. У меня дрогнуло сердце. Но не смогла придумать ничего такого, чтобы успокоить его в один миг.
– Мне тоже раньше было трудно. Все плохое проходит, а хорошее остается. Баба Мавра всегда так говорит, когда мне грустно. Хочешь, я буду каждый день приходить к вам? – перевела я разговор на приятную тему.
Паша улыбнулся одними губами. Глаза его оставались грустными. Паша не умел доверчиво улыбаться людям. Он не верил им. Я посадила его на колени и попыталась отвлечь.
Тут две шустрые девчушки прилипли ко мне:
– А почему няни все время кричат на нас?
Я объяснила:
– Они все замученные, усталые, нервные.
– А мы тоже станем такими, когда вырастем? Мы не хотим! Мы будем добрыми, – затараторили малышки.
– Ну, раз хотите, значит, будете добрыми! – уверенно сказала я.
Девочки засмеялись и убежали играть тряпочками.
А я задумалась над их вопросами.
Я и раньше замечала, что дети детей лучше слушают. Вот тащит няня малыша на укол. Он ноет, вырывается, а то и вообще ревет на весь двор. А когда старший мальчик ведет младшего? Он его даже за руку не держит. Малыш тихо льет слезы и понуро идет. Если он начинает оглядываться на старшего мальчика, тот спокойно скажет: «Врежу». И малыш безропотно подчиняется. А когда попадается очень непослушный ребенок, старший мальчик шлепнет его. Но почему-то малыш не визжит, а побурчит что-то и выполнит все, что от него требуют.
А как дети друг друга слушаются во время игры! Вот Зина зовет Сашу. Он быстренько встает и ковыляет к ней. Я спросила ее как-то, почему Саша или кто-то другой подходят к ней сразу, а воспитателю приходится кричать раза по три-четыре? Зина ответила сразу и уверенно:
– Воспитатели не понимают, что ребенку надо сначала игрушку положить, потом встать, надеть сандалики или ботинки, а потом еще идти. На это надо много времени. А они раз позвали – и через минуту уже снова кричат. Дети все равно быстрее не смогут прийти, кричи – не кричи. Даже наоборот, когда на тебя орут, совсем не хочется быстро идти к этому человеку. А дети друг друга понимают и спокойно ждут. Мы никого не оскорбляем. А вот некоторые взрослые не упустят случая, чтобы не тронуть твое самое больное место. Слышала, как Ване достается за мокрую постель? А разве он виноват?
И тут мне вспомнились слова Ивана:
– Не было бы злюки Валентины Серафимовны, не стала бы Светка предателем.
Значит, все плохое у детей от плохих взрослых? А почему не все мы становимся плохими? Может, потому что есть баба Мавра, дед Панько, Галя?