В последующие недели Игги не раз играл с Хортоном, плюс Дж. Б. Хутто, – ранее неизвестным слайд-гитаристом, который засветился на альбоме Чартерса, – и Джеймсом Коттоном, дружелюбным, симпатичным гармошечником, который в юные годы играл с Хаулин Вулфом и сейчас переживал скромное возрождение карьеры благодаря новой чикагской белой публике. Через Вивьен Шевитц Игги нашел покровителя в лице Боба Кёстера, который издавал на своем лейбле Delmark новых вестсайдских блюзменов, явно наслушавшихся соула, вроде Бадди Гая и Мэджик Сэма. Кёстер водил по городу многих блюзовых фанатов, в том числе Майкла и Дэна Эрлуайнов, он был фигурой известной и уважаемой, воспитал целое поколение будущих боссов звукозаписывающих компаний, поддерживал многих музыкантов, в том числе Биг Джо Уильямса, блюзмена из Дельты с дурным характером, который зажал ключ от подвала пластиночной лавки Кёстера “Record Mart”. Уильямс играл на казу, гармошке и девятиструнной гитаре, прикрепляя к комбику металлические пластины или пивные банки для загрязнения звука. Когда ему лень было забираться к себе на третий этаж в том же здании, Уильямс укладывался в подвале, и Кёстер вместе с работниками и покупателями вынужден был ждать, пока он проснется и отопрет.
В подвале “Record Mart” зависали многие работники компании и блюзовые фанаты, в том числе Игги. Бескорыстный энтузиазм юноши покорил главу рекорд-компании, он помог ему устроиться барабанщиком к Дж. Б. Хутто и иногда кормил в кафе за углом. В этом кафе он познакомил его с отчисленным из Уэйнского государственного университета любителем блюза Джоном Синклером, который был настолько впечатлен «худым и каким-то потрепанным рок-парнишкой», что отметил для себя его имя. «Он не был ни наглым, ни нахальным. Он был интересным».
Сегодня Кёстер отзывается о своем юном протеже иначе: «Он был эгоистичен. Говорил о Митче Райдере: дескать, если попадет в верхнюю пятерку чартов, надо к нему присоединиться. Позже я случайно, оговорившись, назвал его Иго[5]. Что было правильно».
Кёстер вспоминает, что Игги жил в его двухкомнатной квартире дважды, а в промежутке зависал в центре, в районе Чикаго-Луп. Это был грохочущий деловой район с линиями наземного метро и шикарными апартаментами по берегам реки Чикаго. Именно там молодой барабанщик спустился по двадцати ступенькам посидеть на пристани. Он думал о том, как играл с Дж. Б. Хутто в клубе на 64-й улице, весь в поту от усердия, стараясь не сбиться с ритма, пока простые, но внушительные риффы стекали, как мед, с пальцев гитариста, который, казалось, сам того не замечал. Игги выкурил раздобытый им толстый косяк и впервые затянулся до упора, глядя на реку. Тогда-то он и понял, что не судьба ему быть блюзовым музыкантом. Но в этой простоте содержался «словарь».
Потребовался целый год, прежде чем предчувствие переросло в музыкальный манифест. Но он знал, что его время в Чикаго истекло, позвонил Вивьен Шевитц и Рону Эштону и спросил, могут ли они забрать его. Жил он тогда у Боба Кёстера.
Немало времени потребовалось Бобу Кёстеру, чтобы преодолеть травму от визита Игги, братьев Эштонов, Скотта Ричардсона и Вивьен Шевитц. Вивьен вреда не принесла: на второй день она пошла навестить Сэма Лэя. Незадолго до того Сэм, вооруженный, отправился в чикагский клуб, узнав, что один недавно откинувшийся гармошечник собирается порезать его товарища по группе Джеймса Коттона, который якобы путался с его женой, пока он сидел. Готовый защитить друга, Сэм уселся за столик с кольтом в кармане, а кольт возьми да и разрядись прямо ему в мошонку. «Вивьен так переживала, что Сэм в больнице, – говорит Скотт Ричардсон, – что не замечала, что происходит». А происходило издевательство над Бобом Кёстером. «Он как-то все время ошивался вокруг, и это всех достало, – объясняет Ричардсон. – Чистый панковский садизм, и всё».
Кёстер приписывает возникшее напряжение тому факту, что он попросил «психоделических чуваков» не курить наркотики в его квартире. Игги намекает на сексуальные мотивы и винит во всем Скотта Ричардсона. Рон Эштон весело уточняет, что они напряглись от того, что сочли Кёстера голубым, – чушь какая-то, говорит Кёстер. И, несомненно, Джим Остерберг хотел доказать дружкам, что он не менее крут, чем они.
«Мы его провоцировали, – вспоминает Рон. – Это нехорошо, но мы же были еще маленькие».
«Мы были как “droogs” из “Заводного апельсина”, – объясняет Скотт Ричардсон. – Нам вообще на все было плевать».
Одна ночь была сравнительно нормальная: они слушали редкие пластинки и записи Кёстера, а потом забаррикадировались в комнате диванными подушками. Все изменилось на следующую ночь, когда анн-арборский квартет стал пить вино «Бали Хай», – «и его напоили, – говорит Рон. – И дразнили».
Братья Эштоны, Скотт и Игги пытались всячески смущать и мучить Кёстера, ходили голыми (Игги), боролись на полу и снова вскакивали, светили ему в лицо настольной лампой, а бедняга босс рекорд-компании не мог понять, что происходит. «Они устраивали стриптизы, которые меня совершенно не интересовали, я им сразу сказал: давайте без наркотиков, а тут еще какая-то вирусная инфекция, состояние отвратительное… короче, кошмарный сон».
Когда Кёстеру поднесли стакан мочи и он наконец рассвирепел и выгнал гостей, это странным образом сообщило будущим «студжам» что-то вроде катарсиса. Пересказывать эту историю им как бы отчасти стыдно, и в то же время они дорожат этим воспоминанием. «Это было начало, – говорит Рон. – Именно тогда Игги сказал: надо основать группу и начать что-то делать».
Глава 3. The Dum Dum Boys
Суббота, 5 июля 1969 года, ясный летний день на Поттауатами-бич. The Stooges завершают свой первый номер, великолепно-тупоголовый “1969”, Игги Студж безучастно смотрит в публику фестиваля “Saugatuck” и произносит: «Я хотел бы посвятить сегодняшнее выступление Брайану Джонсу, мертвому “Роллингу”. Лучше быть мертвым, чем тут играть».
Они с боем берут свой сет, и где-то около четверти аудитории – отчисленные студенты, кучка интеллектуалов и разные аутсайдеры – в трансе, прочие же индифферентны или активно враждебны. Один фанат, Каб Кода из Brownswille Station, стоит сбоку на сцене, в восторге от свободного, полного фидбэков джема, венчающего двадцатиминутное выступление. Динамики истекают неконтролируемым визгом, Дэйв Александер хватает свой бас «Мосрайт» за гриф, вгоняет в щель между двумя «маршалловскими» кабинетами и начинает их трахать. Рон Эштон, в темных очках-«авиаторах» и кожаной куртке, швыряет свой «Фендер стратокастер» на пол, топчет рычаг тремоло, гитара стонет и воет. Барабанщик Рок Экшн, внезапно потеряв ритм, в припадке детского гнева пинает ударную установку.
В это время Игги Студж катается по полу в шаманском трансе, а может, просто в приступе астмы, на верхней губе кровь – разбил об микрофон.
Игги наклоняется и блюет прямо на сцену, Кода смотрит – и вдруг чувствует: сзади кто-то подошел. Оборачивается и видит Мадди Уотерса, великого патриарха чикагского блюза, которому через пару часов выступать хедлайнером фестиваля.
Мадди несколько секунд глядит на все это, потрясенный и, возможно, шокированный. Потом, указывая на сцену, кричит сквозь фидбэк: «Мне не нравится. Парням надо учиться делать шоу!»
«Мадди! – смеется Каб. – Это у них такое шоу!»
1967-й – ключевой год для молодого поколения. Джим Остерберг был одним из тех, кто этим судьбоносным летом потерял невинность, попробовал кислоту и навсегда ушел из дома. И еще более важная инициация: именно в тот момент его амбициозная одинокая фигура стала частью братства безобразников, властно вошедшего и в его, и в их жизни, повлиявшего на формирование и необратимое изменение его личности. К лучшему или к худшему, The Stooges создали Джима Остерберга.
The Stooges могли образоваться только в Анн-Арборе, ибо не найти было города умнее и одновременно тупее. Высокое искусство соседствовало тут с гризерским хулиганством, интеллект с девиацией. Эта коллизия в полной мере проявилась, когда Джим Остерберг связался с братьями Эштонами, – Парень, у Которого Наверняка Получится, became “corrupted!” («испортился!»).
Кое-кто из людей, близких к Stooges, предполагает, что Игги программировал своих музыкантов. «Они были его stooges[6]. Подростки-токсикоманы, не сочтите за клевету», – говорит Джон Синклер. Другие, наоборот, говорят, что братья Эштоны имели сильное влияние на своего лидера, который перенял их систему ценностей и крутые замашки. Некоторые друзья-музыканты, например Скотт Ричардсон, считают: «Для тех, кто действительно в курсе, Рон Эштон был главной творческой силой во всем этом деле». Студент Анн-Арбор-Хай Билл Читэм, позднее сам dum dum boy в полном смысле слова, говорит, что Джим Остерберг «чувствовал себя изгоем. А мы, Ронни, Скотти и я, изгоями были». И, несомненно, характерные для Игги Попа отчуждение, скука и безбашенный юмор позаимствованы им у приятелей – Скотта Эштона и Рональда Ф. Эштона-младшего.
В декабре 1963 года, сразу после смерти своего мужа Рональда, Энн Эштон перевезла двух сыновей и дочь из Дэвенпорта, штат Айова, в Анн-Арбор; жизнь ее была борьбой за выживание, содержать семью на скудную пенсию за мужа было невозможно, пришлось пойти на работу в анн-арборскую гостиницу «Рамада», а при этом еще растить троих смышленых, но трудных подростков.
Рональд Эштон, как и Джим Остерберг, был уверен, что ему суждено достичь в жизни чего-то важного, тем более что в 1960 году ему выпала сногсшибательная встреча с Джоном Кеннеди, когда тот, кандидат от демократов, в ходе предвыборной кампании посетил Дэвенпорт. Юный Рональд в скаутской форме, вынесенный толпой навстречу будущему президенту, ткнулся ему лицом прямо в пах. Когда охранник попытался оттащить его за скаутский галстук, будущий президент вмешался, дабы спасти несчастного скаута от удушения, и велел охраннику «оставить ребенка в покое». Прежде чем Рональда затолкали обратно в толпу, его пальцы успели скользнуть по пальцам харизматичного кандитата. Так Джон Кеннеди был включен в его пантеон героев шоу-бизнеса наряду с Адольфом Гитлером и кинокомиками «Три балбеса». Скоро эта избранная компания пополнилась «Битлами» и «Роллингами», вдохновившими Рона на пару с одноклассником Дэйвом Александером бросить школу и отправиться в Лондон в надежде встретить Джона Леннона или Мика Джеггера на Карнаби-стрит. Пришлось удовлетвориться достойной альтернативой – попасть на концерт TheWho на пике их разрушительного мод-взлета и привезти трофей – кусочек разнесенной в щепки гитары «Рикенбекер». Пит Таунсенд стал его идеалом, правда, начал он с бас-гитары. Вылетев из The Prime Movers, Рон присоединился к снобской англоманской ритм-энд-блюзовой команде Скотта Ричардсона The Chosen Few и вскоре, в октябре 1966 года, удостоился чести открыть первый рок-концерт в детройтском зале “The Grande Ballroom”: с его басового вступления к песне The Rolling Stones “Everybody Needs Somebody” начался сет The Chosen Few на разогреве у быстро набирающей популярность команды MC5.
Скотт Эштон тоже был знатный dum dum boy, начинающий барабанщик, одно время он играл с Роном, Дэйвом Александером и Биллом Читэмом в гаражной команде The Dirty Shames. Все детство он проговорил с отцом о картинге, мечтал собрать гоночный карт V8, но с безвременной смертью отца весь его мир развалился. После этого он слетел с катушек, был выгнан матерью из дому, болтался с хулиганами по улицам Либерти и Стейт и плевал в прохожих. Высокий, похожий на Марлона Брандо, с замашками крутого парня и циничным эштоновским юмором, он сразу понравился Джиму Остербергу.
Игги с Эштонами вернулись из Чикаго как раз тогда, когда Анн-Арбор захлестнула волна психоделической революции. Многочисленное студенчество, космополитизм и демократическая администрация способствовали либерализму, так что штрафы за наркотики были ниже, чем в соседнем Детройте, и вскоре в городе образовалось собственное мини-Хейт-Эшбери, на углу Либерти и Стейт, рядом с университетским кампусом.
Джим с Роном и Скоттом Эштонами решили создать рок-группу. Правда, пока не решили, кто на чем будет играть, – сначала считалось, что Скотт, как главный красавец, будет петь, а Игги останется при барабанах. На немедленный доход от проекта надежды не было, надо было на что-то жить, и ниша была найдена в зарождающейся хиппи-культуре Анн-Арбора: покупали марихуану в виде растений, сушили и продавали как траву. После Чикаго Джим вернулся в родительский трейлер, и они с Роном обнаружили, что коммунальная прачечная Коучвилла – прекрасное место для просушки листьев. Увы, накурившись собственной продукции, они зачастую пересушивали ее, так что листья прожаривались, издавая запах паленой травы. Приходилось ретироваться в трейлер и, когда Джеймс Остерберг-старший принюхивался и недоумевал, притворяться, что они ни при чем.
Джим Остерберг все еще зависел от родительского кошелька, особенно когда музыкальные эксперименты трио потребовали серьезных затрат. В начале 1967 года он положил глаз на орган «Фарфиза» и начал кампанию по убалтыванию Джеймса-старшего и Луэллы, убеждая их, что это предмет первой необходимости. Наконец Луэлла согласилась, при условии, что Джим пострижется; последовали сложные переговоры насчет того, какая стрижка может считаться достаточно короткой. Джим выбрал вариант: сзади коротко, спереди длинная челка. Получилось так странно, что, как говорит Рон, на Джима обратила внимание анн-арборская полиция. «Он шел в своих мешковатых белых штанах сюда, к моей маме, на репетицию, и менты остановили его, подумали, что он сбежал из дурдома. Больно уж по-дурацки выглядел с этой своей причесочкой и глазищами». От Коучвилла до дома Эштонов на улице Лэйк было 40 минут на автобусе, и, по словам Джима, добравшись дотуда, ему часто приходилось подолгу ждать, пока братцы пробудятся от своего утреннего сна или марихуанового ступора и впустят его.
Вскоре Рон, Скотт и Джим кооптировали дружка Эштонов Дэйва Александера – «испорченного мальчишку и хулигана», как называет его Скотт. Исчерпав долготерпение Энн Эштон, квартет перенес свои репетиции к Александерам; Дэйв поил Рона, Скотта и Джима солодовым ликером[7] «Кольт-45», пока они изготовляли зачаточную рок-оперу. Поначалу решили, что барабанщиков будет двое – Джим и Скотт, но появилась «Фарфиза», Джим пересел на клавиши, Рон пропустил свой бас через фузз и «квакушку», Скотти стучал на барабанах, и в результате вышел эпохальный 45-минутный инструментал под названием «Лезвие бритвы».
Летом 1967 года команда перебралась в свой первый дом, викторианское строение на Форест-Корт, в сердце кампуса. Они подсняли его у студентов Мичиганского университета, наивно полагавших, что честный парень Джим Остерберг и его товарищи посерьезнее, чем другие претенденты – компания девчонок. «Но чуваки прокляли тот день, когда пустили нас в дом, – радостно сообщает Рон, – потому что мы разнесли его к чертям».
Именно там, на Форест-Корт, у группы появился тот стиль жизни, который Кэти Эштон охарактеризовала как «безголовое свинство и холостяцкую развлекуху». Джима Остерберга еще можно было опознать по глазам и личному обаянию, но в принципе вся компания до раннего утра валялась обкуренная перед телевизором, хихикая над фильмами ужасов или старыми комедиями. Постепенно, подобно пещерным людям, они выработали свой язык. Сначала Джим расчистил подвал, и там уже завязывались какие-то зародыши песен, но соседи стали жаловаться на шум, и пришлось искать другие занятия. Иногда, как банда мародеров, они совершали набеги на родичей и соседей и опустошали закрома. Полезными мероприятиями оказались студенческие вечеринки – четверо налетчиков успевали набить брюхо и свалить, прихватив выпивку, пока никто не спохватился. Тем не менее в известном смысле они умудрялись даже как-то блистать. «Они были первопроходцы, клевые, ни на кого не похожие, – говорит Кэти Эштон. – Они пользовались вниманием, особенно у девочек, люди тянулись к ним, считали крутыми».