Я поморщился.
Она прошла в санузел и остановилась в нерешительности:
– Мы ведь уже не получаем воду из той цистерны, да?
– Не получаем, Дилан отключил ее.
– Хорошо. Иди сюда. Придется обработать спиртом, будет больно. – Пожав плечами, она прислонилась боком к раковине и развела мелкую лужицу из мыльной воды.
По привычке я хотел включить свет, но удержался. Неизвестно, на сколько нам хватит электричества. В основном энергия поступала в отель от гидроэлектростанции, но как долго она еще проработает? Когда она отключится, можно еще что-то выжать из резервного генератора, но и у него есть свой предел. Нельзя тратить электричество на мои руки и прочие пустяки. Оно необходимо для работы холодильников с продуктами.
Вода была ледяной. Трудно выразить словами, как тяжело, когда все всегда холодное. Уже два месяца я не знаю ничего, кроме холода. Дважды вымыв руки, я снова вернулся на свой стул рядом с мертвой девочкой. Таня взяла мою правую руку и принялась обрабатывать ватным тампоном, смоченным в чистом спирте.
– Значит, ты приехал сюда на конференцию? – привычно заговорила она, отвлекая меня. – А кем ты работал?
– Историком. Преподавал в Стэнфорде.
– Тогда откуда у тебя акцент?
– С юга. Долго жил в Сан-Франциско.
– А чем занималась твоя жена? – Она кивнула на мое обручальное кольцо.
– Она… Надя была журналисткой. Нелегко пришлось, особенно когда появились дети. Мы оба много работали, а арендная плата была такой высокой. – Я вдруг улыбнулся. – Странно сейчас говорить об аренде.
Таня рассмеялась:
– По-моему, все мои прежние разговоры были только об аренде.
– Или выборах.
– О протестах населения.
– Я участвовала во многих из них.
– И я, ближе к концу. – По руке пробежала судорога, белое, обжигающее ощущение, и я чуть не отдернул ее. – Ты не шутила, сказав, что будет больно. Никогда бы не подумал.
– Это вы, ребята, все испортили, – произнесла она невозмутимо, будто в наказание мне. – Здесь, в Европе, было просто замечательно. Мы молились, чтобы вы там не наделали глупостей. Хотя, если честно, весь мир повел себя довольно глупо. А мы-то надеялись, что конец света будет не таким глупым.
Я поморщился и убрал руку. Некоторое время, пока алкоголь впитывался в костяшки моих пальцев, мы оба сидели молча. Мир, о котором мы сейчас говорили, казался – прошу прощения за избитую фразу – похожим на сон. Этот – сегодняшний – выглядел более реальным, чем все, что было раньше. У меня было ощущение, что я словно проснулся, болезненно проснулся, по сравнению с тем, как жил всего два месяца назад.
– Давай другую руку, – прервала Таня наше молчание.
– Сейчас, дай мне секунду.
– Хочешь послушать музыку?
На ее предложение я грустно вздохнул, поскольку мой собственный ноутбук умер еще несколько недель назад, и мне не удалось никого уговорить разрешить мне зарядить его внизу.
– У тебя есть музыка?
– Да, я бережно расходую батарею. Слушаю по одной песне, когда чувствую… чувствую, что сойду с ума, если не услышу музыку.
– Конечно! С удовольствием, если ты уверена, что хочешь тратить батарею на меня.
– Это не пустая трата.
В последний раз я слушал музыку неделю назад, когда застал Натана за стойкой бара: скрытый из виду, он сидел на полу и что-то слушал. Он сразу перестал, как только заметил меня, стыдясь, что его застукали за такой легкомысленной тратой заряда телефона. Но он дал мне послушать песню. В стиле кантри. Не помню какую. Раньше я не любил кантри, но сейчас мне не хватало музыки. Теперь мои запросы не так уж и высоки.
Зря Натан чувствовал себя виноватым; люди, у кого еще работают телефоны, понимают, пусть даже отказываясь признать и произнести это вслух, что они не собираются никому звонить. А у меня больше нет телефона исключительно из-за моей собственной глупости.
Таня вернулась на свой стул с MP3-плеером, одной из тех старых вещиц, тяжелых и прямоугольных, и дала мне наушник. Я наклонился вперед, наши головы почти соприкасались, а она тем временем положила мою другую руку себе на колени и принялась обрабатывать ее ватными палочками.
Чувство, которое я переживал, было самым теплым за последние недели. К моему смущению, от натянутых до предела нервов на глаза навернулись слезы.
– Я понимаю, эта музыка обволакивает, – произнесла Таня. – Могу помолчать, если хочешь просто прочувствовать ее.
– Конфиденциальность разговора врача и пациента в силе?
– Конечно, почему бы и нет.
– Она прекрасна, как… – Опять боль, острая, но я был готов к ней. – Как вальс. Это что-то из старого?
– Это ты старый. А это Рианна.
– Рианна?
– Да.
– Не знал, что Рианна может так звучать.
– А ты вообще ее слушал?
– Я бы сказал так: слушал ее меньше, чем никогда. – Мне удалось не отдернуть руку, и Таня начала бинтовать ее. – Мне скоро исполнится тридцать восемь. Может, уже исполнилось.
– А мне – сорок, и я спокойно отношусь к этому. Возраст – не оправдание.
Она закончила бинтовать, и мы ждали окончания песни. У меня по плечам бегали мурашки, но не от холода. Мне было хорошо. Песня закончилась, и Таня забрала наушник.
– Дай мне знать, если тебе понадобится помощь при вскрытии, – предложил я.
– В самом деле?
– Да.
– Спасибо, пожалуй, воспользуюсь твоим предложением. Попробую сделать его сегодня. Теперь, когда труп вытащили из воды, негигиенично держать его тут, надо быстрее хоронить. – Таня встала и приподняла край полиэтилена, чтобы еще раз взглянуть на девочку. – Давай перенесем ее в другую комнату, где проходят мои утренние приемы. А то как-то боевой дух падает.
– Конечно.
Она посмотрела на меня в упор, что происходило не часто:
– Знаешь, ты один из самых полезных людей в отеле. Ты готов помочь с чем угодно. Жаль, не все такие.
Я пожал плечами:
– А что остается делать?
– У тебя ведь больше ничего не случилось? Какие-нибудь симптомы?
– Нет.
Окинув меня взглядом с ног до головы, она не стала давить. Вот уже пару дней у меня немного болели зубы, в основном справа. Но я не стал говорить об этом. Таня стала бы опять хлопотать вокруг меня. А вдруг она предложит удалить зуб, а мне не хотелось так быстро переходить к еще большей боли.
Выйдя из ее номера, я отправился вздремнуть. Со временем я постараюсь узнать об этой девочке больше.
История – это всего лишь сумма ее людей, и, насколько я знаю, вполне возможно, что мы – последние.
День пятидесятый (3)
Расскажу вам немного об отеле. В «Сизьеме» тринадцать этажей. Два или три верхних этажа закрыты на ремонт, которому теперь, похоже, не суждено закончиться. Когда-то снаружи была золотая отделка, и величественная надпись над входом тоже была золотой. В восьмидесятые и девяностые годы она привлекала множество богатых клиентов. В последнее десятилетие золото исчезло, да и клиентов стало немного. Несколько лет назад, во время очередной реконструкции, появилась пожарная лестница. Примерно в то же время половину номеров модернизировали, и в них стали использоваться ключ-карты. В прочих номерах остались старомодные замки с ключами.
Когда на верхних этажах отключили электричество, мы – сначала нас было почти тридцать человек, сейчас чуть меньше, около двадцати, – перебрались из модернизированных комнат в обычные, с ключами и засовами для безопасности. Двери с ключ-картами запирались на магнитный замок, поэтому сейчас запереть их было невозможно.
Я заметил, что Дилан ведет журнал, куда записаны все люди, проживающие в отеле. Наверное, чтобы каждого можно было отследить, и по утрам он отмечает всех пришедших в ресторан на завтрак. Я скопировал его список в свои записки для справки, добавив национальность и род занятий у тех, кого знал. В списке Дилана не значилось только его имя, и я добавил его в конце.
Натан Чепмен Адлер – австралиец, бармен (сотрудник)
Таня Иканде – англичанка-швейцарка, врач
Лорен Брет – француженка, род занятий неизвестен
Алекса Траверс – француженка, род занятий неизвестен
Питер Френе – француз, род занятий неизвестен
Николас Ван Шейк – голландец, род занятий неизвестен
Юка Иобари – японка, род занятий неизвестен
Хару Иобари – японец, род занятий неизвестен
Рёко Иобари – японка, ребенок
Акио Иобари – японец, ребенок
Джен (бывшая Хлоя) Лавелл – француженка, ребенок
Патрик Бернардо – француз, стоматолог
Корали Бернардо – француженка, стоматолог
Джон Келлер – американец, историк
Томисен Харкуэй – американка, докторант
Арран Уоррен – англичанин, род занятий неизвестен
Роб Кармье – англичанин, род занятий неизвестен
Миа Маркин – русская швейцарка, администратор (сотрудник)
Саша Маркин – русский швейцарец, официант (сотрудник)
София Абелли – швейцарка, шеф-повар (сотрудник)
Дилан Уик – швейцарец, начальник службы безопасности отеля (сотрудник)
Томи, американка, проходившая обучение в докторантуре в Лейдене, рассказала мне, что пишет об этом отеле диссертацию. Она жила здесь последний месяц перед концом света, брала интервью у персонала, фотографировала. Высокая, загорелая, спортивная, красивая, но агрессивная и жесткая, она вызывала у меня чувство дискомфорта. По-моему, она намеренно старается вызвать у других это чувство – так она держит все под контролем.
А может, я просто пытаюсь обосновать свою собственную реакцию на нее, предполагая, что и у других она такая же. Не верьте мне на слово.
Перед тем как мы похоронили девочку, я подошел к Томи, чтобы расспросить об отеле. Она знает его историю лучше, чем я, а мне хотелось бы придать запискам ощущение места. Если кто-нибудь прочтет их, я хочу, чтобы вы знали, что мы жили здесь.
Мы немного поговорили в баре. Я заметил, что ее зубы до сих пор в идеальном порядке.
– Я видела, вы тоже пишите, – сказала Томи, держа в руках папку со своими записями. – Поддерживаете ощущение нормальности, да?
– В будущем эти записки могут сыграть важную роль.
– Их некому будет читать, – возразила она.
– Никто не знает.
– Но мы-то сами знаем. – Она скрестила ноги. – Откуда у вас акцент, Миссисипи?
– Я вырос в Миссисипи, но жил в Сан-Франциско.
– Понятно. Я из Северной Дакоты. И, по-моему, я слышала о вас. Вы читали лекции в Калифорнии?
Она была права. Я читал там лекции.
– Я работал в Стэнфорде. Так что вполне возможно.
– Я так и знала! Я училась на последнем курсе в Беркли.
– Наверное, я что-нибудь рассказывал… о неудачном полете «U-2».
Меня почему-то раздражало, что она меня помнит.
– Да, вроде именно о нем. – Она смеялась надо мной. – Многие говорили тогда, какой вы милый, но насколько помню, в уме вам тоже не откажешь.
Я не стал отвечать на это.
Она рассмеялась:
– Ладно уж, успокойтесь. Задавайте свои вопросы. Не сидите просто так, излучая научное неодобрение.
– Что вас заинтересовало в истории отеля?
– Вы, вероятно, знаете, этот отель прославился чередой самоубийств и необъяснимых смертей. В восьмидесятых и девяностых произошла даже пара убийств. Последние владельцы довольно подозрительные, о них почти ничего не известно. Из-за плохой репутации отель много раз продавался и перепродавался. А еще однажды здесь останавливался знаменитый серийный убийца. Моя работа, гм… то, что я планировала делать в отеле, в основном заключалась в написании биографий людей, которые умерли здесь.
– В отеле останавливался серийный убийца?
– Вообще-то здесь он никого не убил. Но поймали его именно в отеле.
Она говорила быстро, автоматически поддерживая зрительный контакт. Из нее получилась бы отличная ведущая новостей, а под конец карьеры она, возможно, стала бы успешным историком телевидения.
Я машинально потянулся за стаканом, которого на стойке не было, и тут же отдернул забинтованную руку.
– Что с рукой? – спросила она.
– Помогал Дилану кое с чем.
– С бойцовским клубом что ли?
– А кто сейчас владеет отелем?
Она слегка закатила глаза:
– Их было двое, Балош Браун и Эрик Грожан. Браун выкупил долю Грожана и какое-то время пытался продать отель, но покупателей не нашлось. О Грожане почти ничего не удалось разузнать, да и о Брауне тоже. Хотя выяснилось, что деньги у Брауна от старого нефтяного бизнеса, он сын важной шишки, но большинство его предприятий тихо разорились еще до того, как он купил отель.
– Необъяснимые смерти и убийства, – произнес я. – Как они происходили? Я имею в виду, как умерли эти люди?
– Было много утоплений: люди умирали в ваннах в своих номерах, уходили купаться на озеро, и больше их никогда не видели. Много всяких странностей, я бы сказала, удивительно много, есть даже несколько несчастных случаев на охоте. Нередко мужья и бойфренды в один прекрасный день срывались и убивали своих жен и подруг, хотя в то время такие случаи редко удостаивались упоминания в новостях.
Я снова потянулся за стаканом и снова обнаружил пустое место. В баре мы были одни, сидели в плюшевых зеленых креслах, окруженные роскошью красного дерева и позолотой, немного потертой по краям. В течение дня большинство людей предпочитали оставаться в своих комнатах. Так было теплее. И только те из нас, кто все еще занимался организацией нашей жизни, бродили по отелю или собирались в баре или ресторане. Мне очень хотелось выпить, но Натан спрятал спиртное.
– У меня, пожалуй, есть то, чего вам так не хватает. – Томи достала плоскую флягу и поставила ее на стол между нами.
– Что это?
– А вам не все равно?
Я отвинтил крышку и понюхал ее. Виски.
– Украли?
– Когда весь мир пошел прахом, я поняла, что останусь в отеле до конца. Я не дурочка, несмотря на внешность. – Она указала на свои длинные светлые волосы и лицо. – Поэтому, пока все вокруг бегали, пытаясь связаться с близкими и успеть на самолеты, которые никогда не взлетят, я собирала нужные, на мой взгляд, вещи.
Я догадался, что у нее могли быть и антибиотики.
– У вас весьма спокойная реакция на конец света.
– Люди совершают глупости от потрясения. Я не была потрясена. И к тому же, по-моему, это еще не конец света. Наше поведение остается все еще довольно цивилизованным, не замечали?
– Вы ни с кем не пытались связаться?
Она вскинула брови:
– Я уже сказала, я не дурочка. Возможно, наступит момент, когда работающий телефон станет для меня жизненной необходимостью, вопросом выживания. Если ваши близкие находились в больших городах или даже в их окрестностях, они уже умерли.
У меня перехватило дыхание, и я сделал глоток из фляги, чтобы не отвечать. Я даже не распробовал тот первый глоток.
Не сомневаюсь, она голосовала за нашего президента.
Томи снова скрестила ноги:
– Извините. Я понимаю, некоторым людям требуется время, чтобы принять это.
Я опустил фляжку, понимая, что ее извинение неискреннее.
– У вас с женой были дети? – спросила она, бросив взгляд на мое кольцо.
– Да, – ответил я.
– Еще раз извините.
Мне захотелось перевернуть этот чертов стол и придушить ее. Такого приступа ярости я не испытывал уже несколько месяцев, и я ненавидел ту низменную часть себя, из которой она вырвалась. Томи тоже это понимала. С ледяным спокойствием она наблюдала, как искажается мое лицо. Тогда я снова приложился к фляге и выпил порядочную порцию виски.
Жжение, опускавшееся по задней стенке горла в пустой желудок, успокаивало. Я на секунду прикрыл глаза, и раздражение утихло.
Мне хотелось спросить ее, отрывается ли она по полной, когда провоцирует людей, или причина ее нежелания звонить заключается в том, что в ней нет любви, но я не хотел, чтобы она заметила, как напугала меня.
– Тот, кто из нас двоих умрет позже, – сказала она, – должен взять записки другого и объединить со своими.
– А мне это зачем?
– Ух ты, откуда такая уверенность, что я умру первой?!
Я никогда не думал о записках в таком ключе. Вопрос вырвался как-то сам.
– Исходя из того, что оба хроникера так себе, мы могли бы составить один отчет, хотя бы наполовину соответствующий действительности, – пояснила она.