В этот момент тяжёлая дверь Гербового зала открылась и вышли Николай с Александрой Фёдоровной. За ними парами выстроились остальные члены царской семьи.
«Наконец-то я первая!» – с трепетом подумала императрица, с замиранием сердца открывая бал.
Оркестр заиграл полонез.
«Как там моя дочка», – думала царица, со скукой ожидая, когда закончатся танцы.
– Как вызывающе одеты некоторые дамы, – стоя в окружении фрейлин, оглядывала танцующие пары.
Сама танцевать не хотела.
– При дворе моего отца так не одевались, – указала веером на смелое декольте графини Борецкой и послала фрейлину сделать ей замечание.
– Мадам, – краснея за императрицу, произнесла фрейлина, – Её величество послали меня сказать вам, что в Гессен-Дармштадте не одеваются подобным образом.
Сгорая от любопытства, к беседующим дамам подошла Мария Фёдоровна.
Увидев рядом с собой вдовствующую императрицу, Ольга Дмитриевна одёрнула платье, выставив свою пышную грудь до самых сосков.
– Пожалуйста, передайте её величеству, – победно оглянулась вокруг, – что у себя, в России, мы одеваемся именно таким образом, и я не в том возрасте, чтоб меня учить одеваться…
– Браво! – захлопала в ладоши Мария Фёдоровна, с иронией посмотрев на «милую Аликс».
«Общество явно ценит меня больше», – подумала она.
Целую неделю графиня упивалась славой.
Так прошёл 1895 год.
Никто, кроме нескольких жандармов, не обратил внимания на то, что в декабре был арестован двадцатипятилетний юрист Владимир Ульянов, брат казнённого Александра Ульянова.
Новый год Рубановы встречали вчетвером, если не считать прислуги и детей. Праздновали в квартире старшего брата.
– Ну, расскажи, расскажи Иринушка, как прошёл первый приём дам высшего света, – с завистью выспрашивала подробности Любовь Владимировна. – Георгий Акимович, ну почему ты не генерал, а какой-то там учёный, – злила своего мужа.
– Зато я умный! – гордо отвечал супруг. – И нечего так саркастически улыбаться, – набрасывался на брата, – думаешь, я не вижу?
Однако с не меньшим, чем жена, интересом слушал рассказ Ирины Аркадьевны.
«Пригодится в разоблачении режима», – запоминал малейшие детали профессор.
– Наша царица, по моему глубокому убеждению, Максим, закрой уши…
– И глаза, – вставил из вредности Рубанов-младший.
… – хоть и целомудренна, но не получила в своём нищем герцогстве достойного воспитания…
– Скорее, слишком высоко и быстро вознеслась, – поддержал рассказчицу Рубанов-младший.
– Я уже иду звонить Сипягину, – выпив залпом рюмку водки, предупредил всех Максим.
– Ну, хватит вам, давайте Ирину послушаем, – разняла братьев Любовь Владимировна.
Переждав шум и перепалку, рассказчица продолжила:
– Рот от волнения сжат. Улыбнуться не может или не хочет, сказать комплимент не находит нужным… Буркнет какое-то формальное приветствие, протянет руку для поцелуя и оглядывает шеренгу дам – много ли ещё осталось. Всё это, несомненно, показывает, что приём ей в тягость, и она ждёт не дождётся окончания церемонии.
– Ири-и-ина-а Аркадьвна-а, вы не правы-ы-ы, – нараспев произнёс Максим Акимович, – просто царица шокирована поведением некоторых светских львиц. Слышал однажды, как она произнесла: «Головы молодых дам Петербурга не заняты ничем, кроме молодых офицеров».
– И генералов! – докончила Ирина Аркадьевна.
– Генералы защищают Русь-матушку от Запада, – высказал своё мнение Максим Акимович и глянул на брата.
– Мы видим, как живёт Запад, а что Россия? Россия отсталая страна, – перебил старшего младший брат.
– Россия – великая держава. Просто она идёт своим путём. Вспомни, Георгий, этого баламута, Герцена. Не успел помотаться по заграницам, как пережил глубокое разочарование и восстал против западного мещанства. Оказалось, что средневекового рыцаря заменил лавочник… В русском мужике он видел спасение от торжествующего мещанства.
– А ты вспомни Чаадаева: «Прекрасная вещь – любовь к отечеству, но есть ещё более прекрасное – это любовь к истине… Не через родину, а через истину ведёт путь к небу». Я тоже по-своему люблю Россию, но вижу, что народ наш ленив и необразован.
–А в то же время, поди, глянь на дворцы, которые он возвёл, и вспомни наших художников и писателей…
– Народ наш жесток и буен…
– Вот община и сдерживает эти черты, призывая к доброте.
– Народу нашему присущ национализм и самохвальство…
– И всечеловечность… Хотя и в национализме не вижу ничего плохого. Просто народ уважает себя. Мы – народ откровений и вдохновений! Мы обращены к бесконечности и будущему. Душа наша необъятна и безгранична, как широка и безгранична наша Земля.
– Максим, да ты поэт! – даже привстал с кресла Георгий.
– Просто я люблю РОССИЮ!
«Оттосковав» двенадцатимесячный траур, высший свет с Рождества и до Великого поста кружился в танцах на балах, посещал концерты, балеты, оперы, с частных приёмов шли на банкеты, с банкетов на ночные ужины.
Лишь царская чета почти никуда не выезжала из Александровского дворца в Царском Селе. Им было хорошо втроём с дочкой.
Молодая мать сама купала ребёнка, пела перед сном колыбельные песни, словом, наслаждалась своим материнством.
Полная счастья, она нарушала этикет двора, не приглашая к чаю великих князей и царских тётушек.
Особенно недовольна была царская сестра Ксения.
– Представьте только, – жаловалась своим дядькам, – меня, какая-то там провинциальная немка, не пускает к брату…
Дядьям такой расклад вещей не понравился.
С наступлением Великого поста, они без приглашения приехали в Александровский дворец.
Племянник только закончил чтение официальных бумаг и, не имея секретаря, сам заклеивал конверты. Услышав топот ног, глянул в календарь ежедневных встреч – на сегодняшний день аудиенций никому не назначено.
«Кто же это может быть?» – не успел подумать, как в кабинет влетели двое стоявших на посту часовых и грохнулись на пол. Следом ввалились любимые дядюшки.
Старший из них, Владимир, командир гвардейского корпуса и президенит Академии Художеств, без всякой гнилой дипломатии долбанул кулачищем по столу и генеральским голосом рявкнул:
– Ники! Разрази тебя гром. Что ты как старый дед сидишь во дворце?
– А что я должен делать, дядюшка? – удивился государь.
– Да хотя бы принять парад.
– И посетить со мной банкет, – встрял в разговор Алексей, необъятных размеров мужчина, обжора и бабник, а по-совместительству – генерал-адмирал российского флота.
– Либо приехал бы ко мне в гости, поглядеть, что делается к твоей коронации, – наседал на царя третий из дядюшек, Сергей, генерал-губернатор Москвы и муж великой княгини Елизаветы или Эллы, старшей сестры государыни.
И лишь четвёртый дядя, Павел, всего восемью годами старше Николая, стоял молча, и ласково улыбался.
Этот вечер, к недовольству своей супруги, провёл на банкете вместе с дядьями, а через три дня, сидя верхом на белой лошади, не замечая от удовольствия мороза, отдавал честь на параде идущим мимо него войскам.
_____________________________________
Весной, в мае, он собрался в Москву, венчаться на царство.
Согласно нерушимой традиции, царь мог въехать в Первопрестольную лишь за день до коронации.
Николая лихорадило от волнения, а Москву – от приезда государя.
Великий князь Сергей Александрович вызвал полицмейстера. Перед ним лежали на столе три брошюрки, изданные Коронационной канцелярией: «Церемония коронации», «Положение об отпуске довольствия воинским чинам при командировании в Москву по случаю священного коронования И.И.В» и «Расписание с 6 по 26 мая 1896г».
«Надо себя распалить, – размышлял генерал-губернатор, – а то когда с этим народом спокойно говоришь, ни черта не понимают… Ну вот – И.И.В. Не могли полностью напечатать», – схватил расписание и стал им колотить по крышке стола:
– Чтобы дворники всё вычистили, москвичи флаги повесили, и лично проследи за строительством буфетных ларьков на Ходынском поле. Исполняй! – что есть мочи, рявкнул напоследок для острастки, отпуская полицмейстера.
Господин полицмейстер, получив, кроме взбучки, копию расписания, вызвал к себе участковых приставов и, подражая великому князю, тоже нагнал на них страху, разъяснив популярно, с помощью доходчивых русских слов, что сейчас они приставы в Москве, а могут стать урядниками в Тьмутаракани.
Участковым приставам ехать в Тьмутаракань задрипанными урядниками ужас как не хотелось, поэтому они всё очень доходчиво объяснили надзирателям: «Сейчас, мол, Щукины дети, вы надзиратели, а если что ни так, за вами, поганцами, в Сибири надзирать станут…».
Надзиратели в точности довели начальственную мысль до городовых: «Смотрите, сукины сыны, ежели шо!.. Сделаю с вами то.., даже хуже, што Бог сотворил с черепахой… Усё поняли, черти продажные. Так и знайте, ото всего вашего гнилого организма останется задница.., и при ней – уши, шоб тоже по ним лупить…».
Городовые провели серьёзную разъяснительную работу, даже языки устали, с дворниками, объяснив им, что своими руками разломают метлу, и по прутику воткнут им в одно место.., отчего над ними будут ржать все московские дворняги.
Дворники поняли, что их даже в ад не примут, коли на участке мусор найдут.
Словом, к приезду государя, город блистал чистотой.
Столяры и плотники строили сотни буфетов, как водится, помогая себе в работе добродушным матом.
– Слышь, Ерофей, – обращался к напарнику бородатый, в потной рубахе плотник, – хотишь поди, зараза, дармовую сайку с кусярой колбасы получить в подарок, да пряники с орехами… Чаво молчишь? сомлел читоль от щастья, чёрт глухой… А главное, кружку дадут коро… ца… коро… цаонную, с гербом и цифирью на боку «1896». Год означат. Тока вот бают, на всех не хватит гостинцев. Ну, мы-то получим, не сумлевайсь. Возле буфета сваво дежурить будем.
Царская чета поселилась в пригородном Петровском дворце, за семь вёрст от Москвы.
В день официального въезда в город, войска выстроились по обеим сторонам дороги, дабы сдерживать ликующую толпу.
Народ любил своего государя, ибо тот подарил ему три выходных дня, дал амнистию заключённым и прощение недоимок и долгов.
А у кого, спрашивается, их не было. И, самое главное, коронационные торжества обещали великолепное зрелище, а москвичи, как известно, не дураки развлечься.
Ровно в 2 часа пополудни, эскадрон Конной гвардии въехал в Москву. Здоровяки-кирасиры, подбоченясь, гордо глядели на балконы и окна с рукоплещущим народом. Солнце блестело на их латах, отражаясь в глазах восторженных дам.
За кирасирами следовала одетая в красные чекмени лейб-казачья сотня. Усатые черноглазые красавцы, хищно улыбаясь, любовались размахивающими трёхцветными флажками дамами.
Грозные сабли их миролюбиво постукивали по коже сапог.
– Где, где, где царь-то? – свесившись с балкона, без конца спрашивала полненькая купеческая жена, млея от казачьих взглядов. Груди её почти вывалились наружу, и вносили сумбур и путаницу в ровный строй гвардейцев.
– Р-р-равняйсь, стервецы! – выкатывал глаза покруглее грудей, казачий сотник. – Да не туды, мать вашу, равняйсь, – скрипел он зубами.
За казаками, надувая щёки, бодро топал придворный оркестр. Разумеется, музыканты, проходя мимо балкона, перепутали ноты.
«Чего это они сыграли?» – размышлял Рубанов, едущий при парадной форме в толпе придворных. Грудь его сверкала от орденов.
Следом за увешанными орденами генералами и министрами, в простом полковничьем мундире, покачивался на коне Николай.
– А-а-а! – ревела улица, и лишь купчиха разочаровалась от вида государя.
Весь вечер Николай и Александра постились и молились стоя на коленях перед тёмными ликами старинных образов.
– Ники, я снова в Москве, – отвлеклась от молитвы императрица. – Но в первый раз было горе и похороны, а теперь коронация и радость. Ведь меня повенчают с Россией… Я стану не просто императрицей, а государыней-матушкой… Ведь правда, Ники?
Николай волновался и нервно бил поклоны.
– Господи! Благослови, чтобы всё хорошо прошло. Ведь как пройдёт коронация, таково и всё царствование будет, – с надеждой глядел на древний и строгий лик Христа.
Ночь они не спали, а утром, вновь помолившись, начали готовиться к главнейшей в жизни церемонии.
Служанки одевали Александру.
Облачившись в сине-зелёный мундир Преображенского полка, вошёл к государыне Николай.
– Я начинаю тяготиться этими традициями! Представляешь. Я! – Император Белыя, Малая.., и прочая, и прочая всея Руси.., не волен по своему усмотрению выбрать корону, коей меня же будут короновать… О-о-о! Произвол!
– Ники, успокойся, о чём ты говоришь?..
– Как о чём? Повторяю. Я! Император, государь, монарх, царь.., полагал воспользоваться лёгкой шапкой Мономаха… Но этот бюрократ и чинуша министр двора Воронцов-Дашков, потрясая Указом Екатерины Второй и ссылаясь на этикет двора, вынуждает, ты слышишь, Аликс, вы-ну-жда-ет, – по слогам повторил он, – меня, напялить на голову тяжеленную корону, которая весит девять фунтов, а шапка Мономаха лишь два.5 Что хотят, то и творят эти министры! А ведь у меня на лбу шрам! И я не терплю, когда что-то на
него давит.
– Ники, но это благородный шрам! Ты хвалился, что получил его в юности на дуэли…
– Ах, оставь эти глупости, Аликс. Ну на какой дуэли? – раздражённо ходил по комнате Николай. – В бытность мою в Японии, одна макака стукнула меня по башке мечом…
– Ники, что за выражения…
– Прости, милая! – успокоился император, целуя жену в щёку. – Ну конечно, это шрам от дуэли, когда один из князей непочтительно выразился о твоей фотографии, моя радость.
– И я знаю, кто это был, – вспыхнула Александра, – твой несносный брат, Мишка. У меня ещё больше поводов злиться, но я же не делаю этого.
– Ну и какие же это поводы? – заинтересовался Николай.
– Да хотя бы вчера.., как ты помнишь, первой в великолепной золочёной карете Екатерины Великой, запряжённой восьмёркой белоснежных коней, ехала твоя мать.
– В каком смысле «твоя мать?» – опешил Николай.
– Твоя мать! – Значит твоя матушка Мария Фёдоровна… А следом, на колымаге, гремевшей расшатанными колёсами по брусчатке, следовала бедная твоя женушка.
– Ну успокойся, любовь моя, ты тоже ехала в карете…
– И лошади были хромые! – выкрикнула в лицо мужу Александра, чем неожиданно развеселила и успокоила его.
– С тем я к тебе и пришёл! Во всём виноваты эти старинные традиции.
Николай и Александра медленно поднимались по ступеням Красного крыльца. Почти на самом верху Николай споткнулся на правую ногу.
– Аликс, не спеши! – одними губами прошептал он.
Поднявшись, царская чета поклонилась народу, прочитала короткую молитву перед иконой, которую держал в трясущихся руках старичок-митрополит с редкой седой бородкой, и вошла под своды Успенского собора.
После длительных молитв началось традиционное облачение царя и царицы. Александре стало жарко, и она потела в серебристом своём парчовом платье.
Николай же, наоборот, был бледен и дрожал, словно от холода, когда принял из рук митрополита Московского драгоценную корону и возложил себе на голову.
Холод! Холод шёл от короны и морозил голову.
Сняв её, он осторожно коснулся ею лба Александры, заметив, как она вздрогнула от прикосновения золота и бриллиантов, и вновь водрузил на себя.
Царицу в это время митрополит увенчал другой, меньших размеров короной.
Потрясённая императрица встала на колени, и митрополит прочёл над ней молитву о царе.
Затем Николай, один среди стоявшего народа, опустился на колени.
Какая это была незабываемая картина для присутствующих здесь либерально мыслящих дворян…
Глядя на коленопреклоненного императора, Рубанов-младший просто упивался восторгом.
«Так должно быть всегда! – думал он. – Давно следовало поставить императора на колени».
После помазания святым мирром, Николай дал присягу уже как самодержец всея Руси, и поднявшись с колен, стал восходить по ступеням алтаря, чтобы принять причастие, и в этот момент, от волнения, слишком сильно потянул усыпанную бриллиантами цепь, на которой висел орден Андрея Первоззванного.