Гоц задумчиво переводил взгляд с одного собеседника на другого.
Брешко-Брешковская, чем-то, как всегда, недовольная, дымила папиросой.
– …Боевая организация под руководством Григория Гершуни, – стал ходить он по комнате, развивая мысль – на ходу это ему удавалось лучше, – ставила целью, как всем известно, в один и тот же день, второго апреля, ликвидировать и обер-прокурора Святейшего синода Победоносцева, – змеиным взглядом окинул окружающих. – Но произошёл сбой. Досадное недоразумение. Из-за российской вечной расхлябанности, запивший почтарь не принёс вовремя телеграмму исполнителю покушения поручику Григорьеву и его лю-
бимой даме, госпоже Юрковской. Похмельный работник почт и телеграфов передал её только на следующий день… Чтоб у него водка поперёк горла почтовой сумкой встала, чтоб его сопливых детей мучила корь и скарлатина, чтоб…
– Евно Фишелевич, продолжайте по делу, – насмешливо перебил разбушевавшегося террориста Чернов, перемигнувшись с Гоцем и Брешковской, – а то от таких пожеланий может типун на языке выскочить, – радостно захихикал, уев оппонента, и стараясь не встречаться с ним взглядом.
– Извините, – взял со стола салфетку и вытер влажные губы Азеф. – Первоначальный план ничем не отличался от плана ликвидации Сипягина. Григорьев с Юрковской должны были стрелять в обер-прокурора в здании Святейшего Синода. Победоносцева спасло Проведение в образе запойного почтаря… Чтоб ему ни дна, ни покрышки… Чтоб… Ещё раз извините, – опомнился докладчик. – Затем Гершуни разработал новую тактику. Привести приговор в исполнение должны были на похоронах министра. Но они отказались от выполнения задания…
– Милостивый государь, – наконец взял слово хозяин квартиры, – к чему вы всё это разжёвываете нам, будто малым детям. Ведь задание «Б.О.» даём мы. То бишь ЦК партии…
– Потому и говорю, уважаемый Михаил Рафаилович, что указания неплохо бы поддержать энным количеством ассигнаций, – не растерявшись, вступил в дискуссию Азеф.
– Кто о чём, а Евно Фишелевич о деньгах, – хмыкнул Чернов.
– Средства мы из партийной кассы выделили, – хлопнул сухонькой ладошкой о поручень кресла Гоц.
– Мало! – рыкнул Азеф. – Мало, – произнёс через секунду нормальным голосом. – Не все, как Балмашов, служат идее… Григорьеву с Юрковской следовало побольше заплатить… А у Гершуни не нашлось лишних средств, потому и вынужден был удирать от жандармов в Киев.
– Хорошо! Мы вас поняли, Евно Фишелевич. Садитесь ради Бога, от вас в глазах рябит, – попросил вновь принявшегося бегать по комнате Азефа. – О дополнительных средствах завтра же посовещаемся с членами ЦК. Дадим новое задание и определимся по срокам.
Не отставал от своих братьев по крови и еврейский «Бунд».
5 мая, как сообщали российские газеты, в 12-м часу, при выходе виленского генерал-губернатора фон Вааля из цирка, к нему подошёл человек и выстрелил из револьвера в упор, попав в левую руку. Когда губернатор повернулся, преступник произвёл второй выстрел и попал в правую ногу. Фон Вааль пошатнулся, чины полиции и публика повалили стрелявшего на землю. Он произвёл третий выстрел в воздух, был обезоружен и арестован.
При дознании оказался мещанином Ковенской губернии Гиршем Леккертом, а стрелял в генерала за то, что тот приказал высечь 28 рабочих, в основном евреев, за участие в первомайской демонстрации.
Газеты и интеллигенция прославляли еврейский террор.
Единственный, кто подал свой голос против террора и убийства русских людей, это революционер-романтик Георгий Плеханов. Он стал печатать статьи и объяснять, что представители «колена Гадова» стремятся в России не к освобождению рабочего класса и крестьянства, а эти еврейские «шовинисты и националисты» из Бунда хотят «утвердить Сион не в Палестине, а в пределах Российского государства», то есть хотят захватить власть в России, хотят захватить Россию.
Что тут началось…
Плеханов подвергся остракизму, третированию и в революционной среде стал изгоем. Ибо в основе своей, большинство во всех революционных партиях, и у эсеров, и в РСДРП составляли евреи, или, как их называли в то время в России – жиды.
Владимир Ульянов-Ленин-Бланк просто взбесился от таких утверждений Плеханова, и всей грудью встал на защиту своих соплеменников, потому как в душе он более чувствовал себя евреем, нежели русским… Да и окружали его более евреи, нежели русские…
«Г.В.(Плеханов) проявляет феноменальную нетерпимость, объявляя его (Бунд) прямо не социал-демократической организацией, а просто эксплуататорской, эксплуатирующих русских, говоря, что наша цель – вышибить этот Бунд из партии, что евреи – сплошь шовинисты и националисты, что русская партия должна быть русской, а не давать себя в пленение «колену Гадову».
Но поголовное большинство русских людей, даже не догадывалось о кипевших в закордонных партийных рядах страстях, ощущая лишь их отголоски в кровавых терактах.
6 мая Россия праздновала день рождения Его императорского величества, государя императора Николая Александровича.
Города украсились национальными флагами, а в церквях после литургии совершались молебствия с провозглашением многолетий.
И радовал колокольный перезвон.
Даже «прогрессивная общественность» – интеллигенты, сдёргивали шляпы и крестили неразумные, но грамотные свои лбы.
На следующий день, 34-летний русский император, встречал на кронштадском рейде французского президента Эмиля Лубэ.
Гремела «Марсельеза» и «Боже царя храни».
Максим Акимович Рубанов, затерявшись в толпе министров, дипломатов и придворных, лениво наблюдал, как императорский катер с его высочеством генерал-адмиралом Алексеем Александровичем, приблизился к французскому судну «Монткальме», принял на борт президента Франции, и под вопли зевак: «Да здравствует Франция», «Да здравствует Россия», подошёл к императорской яхте «Александрия», где президент и император сердечно обнялись, выслушали гимны и направились в Петергоф.
«Давным-давно, когда вместе с Николаем посетили Париж, было веселее… Да и Жанна Д′Арк чего-то не приехала, – усмехнулся он. – Старость… Нет того куража…».
Однако кураж был у других.
Русские со всей душой отнеслись к французам, и при встрече накачивали их до потери французской памяти.
Газеты пестрели сообщениями о широкой душе россиян.
Так, бакалейщик Котов уплатил по счёту в саду «Буфф», 3500 рублей, угощая моряков эскадры.
«В ресторане «Медведь» состоялся блестящий раут, устроенный комитетом петербургской периодической печати в честь французских журналистов. Собралось более 500 человек: генералитет, светские дамы, сановники, но меньше всего было писателей», – сообщали газеты.
Николай, дабы потешить Лубэ, провёл в Красном Селе грандиозный парад войск. Французскому президенту особенно понравился строй Павловского полка, чётко прошедший с ружьями наперевес.
«Шарма-а-н… шарма-а-н», – бесконечно повторял он.
Как водится, после Высочайшего смотра, в роскошно убранной зеленью и цветами Большой обеденной палатке, состоялся завтрак, во время коего Рубанов развеселил гостей историей, рассказанной на французском языке:
– У корреспондента «Таймс» вытащили из кармана бумажник…
За столом повисла тишина.
–… в котором находилось 103 рубля, – бодро продолжил рассказчик, – визитные карточки, различные приглашения и пропускные билеты. Вытащили вчера, а сегодня утром, перед парадом, хроникёр получил открытое письмо за подписью «вор».
Николай изволил улыбнуться, Лубэ от души развеселился: «Шарма-а-н», – сделал глоток из бокала.
– … Нечистый на руку автор письма извинился перед потерпевшим, что обеспокоил его похищением бумажника, и порадовал известием, что все находившиеся в нём бумаги направил на имя корреспондента в городскую управу. «Деньги же я оставляю у себя, – приписал он в конце письма, – подняв бокал с шампанским, произнёс Рубанов. – Ибо рад приезду французского президента и считаю честью и долгом отпраздновать франко-русскую дружбу».
Лубэ протянул через стол руку с бокалом, чтоб звонко чокнуться с рубановским.
Император рассмеялся.
Плеве слегка похлопал в ладоши и тоже счёл уместным кое-чем поделиться из последних новостей о франко-русской дружбе.
– Господа! – поднял он бокал. – Я лишний раз убедился, насколько сердечно русские люди встретили французских моряков. Дело дошло до того, что после активного вчерашнего угощения, петербургский подрядчик Самовихин попал с утречка в больницу для душевно больных…
Вновь в палатке повисла тишина.
– … Больной вообразил себя не прокурором или Наполеоном.., а французским моряком, – докончил под смех присутствующих. – Вот что теперь ценится выше всего, – пригубил из бокала министр.
– Ну, хоть не Эмилем Лубэ, – окончательно развеселился президент, без конца повторяя: – Шарма-а-н.
«Какие всё-таки русские люди остроумные и душевные», – пригласил императора отужинать на «Монткальме».
Растроганный Николай изволил подарить французскому флоту громадную серебряную вазу, которую внесли два русских моряка.
– Храброму флоту Франции, – поднял бокал с шампанским император, улыбнувшись неподдельному интересу Лубэ, с восхищением рассматривающему украшенную драгоценными камнями вазу в виде древней русской ладьи с витязем на корме.
– Благодарю, – поклонился царю. – Этот дар будет храниться в Бресте, – решил президент, – и пусть он напоминает французам о русских воинах, всегда готовых прийти на помощь своим друзьям.
– Максим Акимович, – после франко-русских торжеств обратился к своему генерал-адьютанту император. – Пора вам дивизию на корпус поменять… Прекрасный кавалерийский корпус со штабом в Санкт-Петербурге. Так что столицу покидать не придётся, – не сомневаясь в согласии, пожал генералу руку.
«Вот она, волшебная сила слова, – размышлял Рубанов по пути домой. – Главное, вовремя это слово произнести», – расцеловав по приезде супругу, пафосно воскликнул:
– Дорогая… Ты теперь – корпусиха, – глянул на удивлённую жену, с усмешкой подумав, что, видимо, такие же глаза были у «французского моряка», подрядчика Самовихина.
Через десять дней после царского дня рождения, двадцать лет исполнилось и Акиму Рубанову.
Правда, по этому поводу торжественных литургий, молебствий, колокольного звона не наблюдалось, и президент Франции с визитом не прибыл, зато на извозчике прикатил подпоручик 145-го полка Витька Дубасов, с бутылкой ямайского рома в подарок.
Отмечать столь радостное событие Аким решил не дома, с папа и мама – с ними ещё успеется, а с приятелями в офицерской квартирке.
«Хоть тесно, но без материнского попечения», – здраво рассудил он, гоняя денщика по магазинам.
– В магазине Фейка вино по списку возьмёшь, что на листке написал, – поучал Козлова Аким.
– Это у какого Фейка, вашвысбродь, что у полицейского моста?
– Нет, у синагоги… Ясное дело, у моста.
Сначала Рубанова поздравили за ужином в офицерском собрании.
Сослуживцы подарили «новорождённому» серебряный ковш на длинной ручке, с гербом Павловского полка.
Затем он пригласил Буданова, Гороховодатсковского, Зерендорфа и Дубасова, коего уже прекрасно угостили за ужином хлебосольные офицеры, в свою квартиру.
– Продолжим, как говорят гвардейцы, «сушить хрусталь» господа… То бишь – пьянствовать. Я угощу вас знаменитой жжёнкой, – потряс потрёпанной книгой с коровой на обложке. – Купил по случаю у книготорговца, – похвалился он, демонстрируя друзьям серого цвета фолиант и помахивая подарком.
«Денщик за повара», – прочёл Дубасов название, и задумчиво глянул на товарища. – «Поварённая книжка для военных», – зачитал нижнюю строчку. Вид стал ещё задумчивее. – И план коровы… Огузок, бедро, – по слогам прочёл надписи на частях рогатого тела.
– Не план, а схема, – поправил приятеля Аким.
– Не схема, а чертёж, – уточнил Гороховодатсковский. – Чему вас только, господа, два года учили.
– Ну, тогда уж, карта дудергофской коровы, выполненная на инструментальных съёмках, – рассмешил компанию Зерендорф, уютно располагаясь на диване и забрасывая ногу на ногу.
– Козлову пригодится. На следующей странице производное его фамилии нарисую с рогами, – продолжил веселье Аким. – А здесь, господа хорошие, напечатан рецепт жжёнки, – поплевав на палец, раскрыл книгу на нужной странице. – Внимание! – подождал, как все рассядутся, и стал читать: «В серебряную, алюминиевую или из металла Фраже кастрюлю или вазу влить 2 бутылки шампанского, 1 бутылку лучшего рому», – Дубасов принёс и Козлов у Фейка прикупил, – «1 бутылку хорошего сотерну», – это белое десертное вино, говорю для Дубасова… А то всё водка, да водка…
– И ром ямайский, – подтвердил алкогольное пристрастие пехотный подпоручик.
«…Положить 2 фунта сахару, – продолжил Рубанов, – … изрезанный ананас», – гречневую кашу не надо… Снова к Дубасову относится…
– А на дуэль? – подал тот реплику.
– Да мы 145-й Охтинский, гренадёрками закидаем, – воинственно помахал черпаком Рубанов: «… вскипятить на плите, вылить в фарфоровую вазу, наложить на края крестообразно две шпаги, на них большой кусок сахару, полить его ромом, зажечь и подливать ром, чтобы сахар воспламенился и растаял. Брать серебряной ложкой жжёнку, – помахал подарком, – поливать сахар, чтоб огонь не прекращался, прибавляя свежего рому, а потом разлить напиток в ковшики или кубки», – кстати, я уже пожертвовал пуговицей на мундире, выпросив у хозяина Собрания серебряную братину, – достал здоровенную чашу. – Делать жжёнку станем по-своему. Вариант Павловского, тэ-э-к скэ-э-ть, полка, с ямайской примесью Охтинского.
Раскрыв рты, все внимали ему.
– Нальём в братину вина, рому, шампанского, подогреем… и начнём священнодействовать, – достал бутылки и небольшую походную спиртовую горелку.
Водрузив братину на стол, отправил Гороховодатсковского за холодным оружием.
Скрестив две шашки, положил на них головку сахара и облил её ромом.
Все расселись вокруг стола, и с нетерпением ожидали результат священнодейства.
– Козлов, окно открой, а то задохнёмся, – велел Аким, залив шампанским что-то уж сильно разгоревшийся ком сахара и поправил фитиль на горелке.
Сахар, плавясь, стекал синими горящими каплями в братину.
– Сумские гусары придумали вместо сахара бросать в вино раскалённую докрасна подкову… Но это в походных условиях. Через несколько дней полк в Красносельский лагерь направится.., вот там и поэкспериментируем, – помешал дарёным черпаком напиток и, зачерпнув, полил им сахарную голову.
– Чу-у! Пожарные со скачком в гости едут, – хохотнул Буданов, выглянув в окно на раздавшийся шум.
– Или Ряснянский с кого плюмаж сдирает, – высказал своё личное мнение Зерендорф, приготавливая, как и все, чарку.
– Ну что ж, начинаем сушить хрусталь, – разлил серебряным черпаком напиток Аким.
– Тёплый, – недоверчиво нюхал пунш Дубасов.
– Я употребляю только жидкую синьку «Идеал», – перекрестившись, выдал рекламный тост Рубанов, и мужественно жахнул жжёнку.
Отсмеявшись, народ последовал его примеру.
– У-у-х, вещь! – выдохнул воздух Зерендорф. – Брачная ночь мадам Клико, – и под удивлённые взгляды товарищей, как ни в чём не бывало, продолжил: – Сейчас бы гусарской подковкой занюхать, – выбрал на столе закуску.
– Повторенье – мать ученья… Так в гимназии англичанин Иванов говорил, – подмигнул Дубасову Аким и вновь наполнил чарки. – Григорий, повторите фразу по-английски…
– Я тоже употребляю синьку «Идеал», – залпом проглотил тот напиток.
– Ну вот, гимназию, прости Господи, вспомнил. Это штатское болото, – закусив, вытер губы салфеткой Гороховодатсковский. – Лучше расскажи, чего там газеты пишут. Читать-то лень, а знать, как культурному человеку, необходимо.
– С бухарской территории в Самаркандскую область надвигается масса пешей саранчи. Военный губернатор находится в степи на работах по её уничтожению.