Появление этого нового типа следовало бы рассматривать в контексте общеевропейского развития. Социальный слой технической интеллигенции, сформировавшись в конце XIX века, принес собственные классовые интересы, которые имели некоторые точки соприкосновения с идеологией пролетариата, но, кроме того, претендовал на позицию культуртрегера. Еще в третьей четверти XIX века техническая интеллигенция считалась в среде культурной элиты выскочкой и опасным конкурентом, как зафиксировал в 1877 году в своей статье «Место немецкого техника в государственной и социальной жизни» барон фон Вебер:
Такой выскочка из народа по роду профессии техник. Старые сословия – земледельческое, учительское и военное – не могли по-настоящему встроить его в свои ряды, факультетские ученые рассматривали его как инородца, для правительств он был неудобным новым элементом в государственной машине14.
Однако уже в вышедшей в 1895 году «Психологии масс» Гюстава Лебона строитель Суэцкого канала (1869), инженер Фердинанд де Лессепс (1805–1894) поставлен в один ряд с основателями государств и религий. К началу ХХ века образовалось и дискурсивное силовое поле, уравнявшее техническое изобретательство с поэтическим искусством, как неустанно подчеркивал выдающийся немецкий инженер и писатель Макс Айт (1836–1906):
Между тем известно, что одним лишь усилием мысли не родить изобретение. Как оно возникает, по-прежнему остается для нас загадкой, точно так же, как поэтическое творчество не просматривается до той глубины, где теряется его исток. Зачастую это озарение мысли, никак не связанное с обстановкой и даже с умственной работой, протекающей в данный момент, внезапно охватывает душу как радостная вспышка15.
Прорыв технической интеллигенции в поле производства культуры с ее претензией на долю «символической власти» разрушил баланс между «l’art pour l’art» и «art social»16. Технократические идеалы инженеров возникли поначалу как реакция на тактику сохранения монополии литераторов, продержавшуюся до конца XIX века и выраженную в критике прогресса и даже обострившуюся вследствие Первой мировой войны17. Этот латентный антитехницизм культурных элит принес с собой столь же провокативное, сколь и инновативное течение футуризма, которое в странах с сильными остатками устной культуры (Италия, Германия, Россия) привело к мощному идеологическому альянсу космократии авангарда и технократии технической интеллигенции, который закрепился в авторитарных политических режимах18. Тогда как в сильнее выраженных письменных культурах – например, во Франции, Англии и Америке – футуризм едва обозначился. Здесь интерес технической интеллигенции, равно как и широкой читательской публики, вызывал жанр научной фантастики (Жюль Верн и Герберт Уэллс), возникший из нарративных структур колониального приключенческого романа. Этот жанр артикулировал ее социальные и культурные требования.
Применительно к России следует упомянуть электротехника Владимира Чиколева (1845–1898), работа которого по институционализации электротехнического образования, как и популяризация электротехники в конце XIX века, породили целое поколение молодых электроинженеров, до революции образовавших ядро социал-демократического подполья, а после революции – ведущую команду ГОЭЛРО. Глеб Кржижановский (1872–1959), Роберт Классон (1868–1926) и Леонид Красин (1870–1926) – вот лишь самые известные и влиятельные представители слоя радикализированных студентов электротехники, рекрутированных в социал-демократическое движение19. Научно-популярные электронарративы Владимира Чиколева «Чудеса техники и электричества» (1886) и «Не быль, но и не выдумка. Электрический рассказ» (1895) в истории русской научной фантастики являются своего рода основополагающими текстами20. Научно-популярным текстам Чиколева присуще определенное ностальгическое обаяние, хотя им явно не хватает художественных приемов повествования. Они читаются скорее как затянутая реклама внедрения электротехники в русский быт и восторженная апология международного экспертного сообщества электрификаторов.
В отличие от инженеров Чиколева и Циолковского (о влиянии которого на Платонова речь пойдет далее), которые довольно небрежно относились к «литературной» стороне своей научно-популярной прозы, Александр Богданов в своем популярном, хотя и раскритикованном Лениным романе «Красная звезда» (1908) обращается, с одной стороны, к повествовательным образцам утопий Кампанеллы, Мора и Бэкона, а с другой стороны, к повествовательным моделям научной фантастики Герберта Уэллса. Этим романом Богданов наметил базовый нарратив, который с помощью приемов научной фантастики переводит социальную утопию в изображение социалистического общества. Место уэллсовского изобретателя/предпринимателя здесь занимает революционный подпольщик, которого дружелюбно настроенные марсиане забирают на свою планету, на которой рационализм рабочей организации устранил классовые противоречия, а управление находится в руках консорциума ученых. В приквеле «Красной звезды» – романе «Инженер Мэнни» (1913) – Богданов, проникшись ленинской критикой, показал революционную борьбу марсиан, техническое преобразование планеты через «романтический, ницшеански-гениальный образ» инженера и изложил основы своей «Всеобщей науки организации» (тектологии). Вопреки «реалистической» критике Ленина в адрес утопического воображения Богданова его марсианская дилогия служила образцом для формулирования пролеткультовского идеала21.
Именно Богданов ввел в своей статье «Философия современного естествоиспытателя» (1909) термин «техническая интеллигенция». В докладе «Общественно-научное значение новейших тенденций естествознания» (1923) в Социалистической академии Богданов отразил социальные притязания технической интеллигенции Веймарской республики как формирование ее классового сознания. Прозорливость этой концепции видна по тому, что она отдалилась от классических, пролетарски-коллективистских идеалов Пролеткульта и рассматривает хотя бы в качестве возможности существования классового сознания, принципиально не совпадающего с пролетарским. Это подспудное противостояние гуманитарного сознания техническому (и естественно-научному), с одной стороны, и самосознания технических элит пролетарскому сознанию, с другой, не только отражается на разных уровнях в Электроромане Платонова, но и по-своему обуславливает его языковую своеобразность.
Борьбу технических (и естественно-научных) элит за примат в области культуры Макс Айт сформулировал еще в 1904 году в докладе «Поэзия и техника» на главном собрании объединения немецких инженеров (VDI).
Позднее, особенно с тех пор, как научились закреплять на письме слово, мимолетный звук, наступило своеобразное изменение в отношении между словом и инструментом. Язык, именно потому, что на нем можно говорить, сумел раздобыть себе выдающееся, можно даже сказать, неподобающее значение. Немой инструмент в восприятии человечества все больше оттеснялся на задний план. <…> Сегодня мы живем посреди острой борьбы, целью которой является если не переформирование отношения между ними, то хотя бы возврат этого восприятия на правильные основания22.
Воинственный тон Айта, которым он хотел придать коллегам коллективную волю к формированию социальной идентичности и культурного самосознания, именем «духа инструмента» призывая их к войне против языка, самозваного «инструмента духа», выдает глубокую неприязнь технической интеллигенции к литературным культурным элитам. Ведь если узурпация инструмента словом окончательно была закреплена лишь медиальной революцией письменности, то движение по реабилитации инструмента привело бы к преодолению письма и новому учреждению устности, той передаваемой электричеством и техникой медиальной революции, которую Уолтер Онг обозначил термином «вторичная устность».
Как и первичная устность, вторичная развивалась из сильной групповой ориентации, поскольку концентрация на произносимом слове формирует слушателей в группу, в реальную публику, тогда как чтение написанного или напечатанного текста замыкает индивидуума на себя самого. <…> До развития письма устные практики были ориентированы на группу прежде всего потому, что для субъектов речи не открывалось ощутимой альтернативы. В наше время вторичной устности мы естественным образом ориентированы на группу. Индивидуум замечает, что он или она как индивидуум должен обладать социальным чувством23.
Развитие социального чувства лейтмотивом пронизывает Электророман Андрея Платонова и с конца 1920‐х годов становится его центральной темой. Поразительно при этом, что герой Электроромана, проходя развитие от изобретателя-любителя к инженеру-электрику, в своей речи синтезирует приемы выражения первичной и вторичной устности. Имитация сказа деревенской обиходной речи и технически-научный профессиональный язык равноправны в прямой и повествовательной речи Электроромана.
В платоноведении уже предпринимались попытки создать объемную атрибуцию для неповторимого литературного языка этого автора. Через обозначения – «язык технократической утопии»24 или «углоссия»25 – обычно подчеркивается, что стиль языка, присущий вымышленным мирам Платонова, выделяет абстрактные логические конструкции, которые интегрируются в повседневный язык персонажей. В Электроромане наличествует специфическое выражение этого гибридного абстрактно-конкретного языка, которое можно обозначить как «электросказ». Электросказ представляет собой, по исходному тезису, причудливую смесь формалистически инспирированных сказовых экспериментов, медиальной семантики вторичной устности и традиций литературного повествования. Электросказ способен интегрировать в нарративную схему гетерогенные и конкурирующие семантические модусы развития сюжета и построения действия – такие, как архаичная мифопоэтика, традиционная любовная поэтика и инновативная научная и технопоэтика. Электросказ способен примирить в Электроромане слово и инструмент.
Сведем тезисную структуру воедино: с 1921 по 1931 год Андреем Платоновым был создан Электророман, состоящий из разрозненных текстов малой прозы, публицистики и технического творчества, взаимосвязанных метафорической автореференциальной системой, и предвосхитивший в каком-то смысле форму постмодернистского романа. Основной прием Электроромана – электросказ обеспечивает единство языковой картины романного мира и функциональность его экспериментальной повествовательной структуры. Тем самым отдельные этапы создания Электроромана могут рассматриваться как внутренний двигатель эволюции литературного стиля Платонова.
В Электроромане отражается не только присущий литературе начала ХХ века общий дискурс электротехники, но и дискурс первого десятилетия ГОЭЛРО, являющийся в свою очередь центральным элементом раннесоветской культуры. Реконструкция Электроромана позволяет тем самым реконструировать интеллектуальную и социальную историю электрификации России. В то время как история электрификации западных стран всесторонне разработана в ряде специальных исследований26, беспрецедентный пример плановой электрификации ГОЭЛРО освещен еще очень и очень скудно. Реконструкция Электроромана Андрея Платонова может стать первым шагом на пути освоения опыта электрификации России социальной историей – именно для этого Электророман и был задуман.
ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ – ПЕРВЫЙ ПРОЛЕТАРСКИЙ РОМАН
В основной части данной работы исследуется структура Электроромана. План реконструкции предполагает строго хронологический подход. Такой метод работы должен, во-первых, показать мощное влияние собственных ранних работ на эволюцию литературного стиля Андрея Платонова, тем более что до сих пор нет системного исследования раннего творчества этого автора. Во-вторых, следует исходить из того, что генезису Электроромана свойственно стадиальное развитие.
В первой главе, охватывающей период с 1918 по 1921 год, предстоит показать, как Платонов открывал для себя тему электрификации. В этой главе будут проанализированы главным образом публицистические тексты молодого провинциального журналиста в тесной связи с его биографией, при этом будет выработан репертуар мотивов, метафор и риторических структур, лежащий в основе его мышления и письма.
Вторая глава исследует первые прозаические тексты Платонова, возникшие в этот период. Шаг от публицистики к художественному рассказу обозначен введением действующих лиц и индивидуальной речи персонажей. В этом контексте возникает также типичный герой платоновских рассказов, коллективные и индивидуальные признаки которого определяют развитие персонажей Электроромана.
В третьей главе исследуются короткие рассказы и публицистические тексты 1922 года, которые можно объединить под заголовком «Цикл фотоэлектромагнитного резонатора-трансформатора». Речь пойдет о ряде экспериментов в технике повествования, которые выказывают общие нарративные элементы. Результат этого экспериментирования и есть собственно сюжет Электроромана.
В следующий за этим творческий период с 1924 по 1926 год, описанный в четвертой главе, Платонов старался развить выработанную сюжетную модель и в рамках более пространных прозаических опытов надстроить ее более сложным рисунком действия и развития персонажей. Для этой цели Платонов экспериментировал с разными жанровыми традициями, которые тут же старался преодолеть, чтобы нащупать своеобразный жанр Электроромана.
В пятой главе, которая охватывает период с 1927 по 1929 год, будет показано, как наработанный арсенал литературных приемов набирал собственную медийно-семантическую динамику и в некотором смысле ускользал из-под контроля автора. В этот промежуток времени возник ряд прозаических вещей, развертывающих частью сатирические, частью дистопические формы повествования, чреватые для автора драматичными последствиями. Некоторые – как роман «Чевенгур» – не преодолели советской цензуры, другие – как «Бедняцкая хроника» – вызвали заметные скандалы в советском литературном цехе. Этот период отмечен деконструкцией электропоэтики и формированием поэтики институций, которая также имеет центральное значение для Электроромана.
Шестая глава, наконец, отображает усилия Платонова реабилитироваться в глазах советских институций, поставить саморефлексивную динамику литературных приемов под аукториальный контроль и установить стилистические механизмы регулирования, которые подвергнут реконструкции его первичную электропоэтику. В этом контексте можно говорить о его решимости пойти на новые эксперименты с традиционными жанрами – такими, как социалистическая производственная драма, а также возврат к изначальному плану Электроромана, который завершается фрагментом «Технический роман», написанным в 1931 году.
«Технический роман» и рассказ «Родина электричества» (1939), заслуживающие отдельного рассмотрения в Эпилоге, в полной мере раскрывают форму Электроромана как автобиографического произведения. Электророман – теперь уже можно сказать об этом – повествует о юности, поиске идентичности, социализации, успехах и разочарованиях героя – электротехника и писателя Андрея Платонова.