Словом, случаи такие происходили время от времени и можно только порадоваться, что находились те, кто молились за этих добрых, но потерявшихся на время людей, так что Господь, в конце концов, помогал им возвратиться на добрую дорогу спасения.
«Благодарите старца Амвросия!»
В бывших кельях скита обитали еще мирские люди со всеми вытекающими последствиями – с ощетинившимися антеннами на крышах, с сохнущим бельем в палисадниках и… с глухим недовольством и ропотом, что вот, мол, жили себе, не тужили и вдруг появились какие-то монахи, так что весь быт нарушился. Словом, отношение со стороны этих «коренных» жителей к возрождению монастыря было во многих случаях недовольным и даже «бурчливым». Впрочем, кто-то быстро понял, что это все всерьез и надолго и, договорившись с администрацией монастыря, продал свое жилье и приобрел что-то соответствующее в другом месте, а кто-то уперся и решил стоять до последнего. Всякие люди были… И вот я в меру своего мелкого кругозора в этом вопросе наблюдал, как меняется настроение этих, последних.
Помню, был там один мужичок из местных, такой сердитый и замкнутый в себе, типичный бирюк. Я, как и прочие, встречался с ним периодически на разных дорожках и тропках возле монастыря. Поначалу он не здоровался и отмалчивался сердито даже в ответ на приветствие, потом как-то стал смотреть попроще, а потом я застрял с какой-то тележкой, груженой уж не помню чем, в дорожной выбоине или на подъеме, и мужик этот мне помог. И с этого дня уже буркал что-то в ответ на приветствие, и в переводе с местного наречия это означало что-то вроде: «Доброго вам времени суток, милостивый государь!»
Преподобный Амвросий Оптинский
Но, как я уже сказал, местные жители все больше понимали, что изменения, происходящие в монастыре, необратимы и, оставляя бывшие монашеские кельи, выезжали. В этой связи я вспоминаю историю, которую нам рассказала комендант богадельни при паломнической трапезной. Была там на втором этаже, над кухней такая богадельня женская, для бабушек, и комендантом ее была пожилая, но весьма еще бойкая и здравомыслящая женщина с каким-то очень простым именем, а точнее отчеством, по которому все к ней и обращались. Вроде Кузьминичны. И вот Кузьминична эта рассказала удивительную историю.
Когда из бывшей келейки старца Амвросия в скиту выселили «гражданских», те оставили после себя страшный беспорядок и эконом монастыря обратился к Кузьминичне с просьбой организовать «сестер» для генеральной уборки. Причем управиться нужно было за один день.
Сказано – сделано. Утром отправились в скит. Пришел батюшка (имени его она так и не назвала), помолились коротенько и взялись за дело: выгребали, таскали мусор, мели, убирали, драили так, что только пыль стояла столбом. Но вот оказия, день пролетел незаметно, стало уже смеркаться, а в каком-то закутке дальнем, до которого только к вечеру добрались, как нарочно оказалась свалена целая гора хлама. Притом проводка оказалась нарушена, и света не было. Кто-то уже собрался бежать за свечами, но батюшка вдруг говорит:
– Давайте помолимся!
Встали все на колени. Спели тропарь, кондак преподобному, величание, и так как-то радостно, умильно у всех на душе стало, что даже прослезились бабоньки. Ладно… Какие-то еще молитвы батюшка по памяти почитал, а потом вдруг замолчал, но с колен не встает, а продолжает молиться про себя.
Десять минут прошло, пятнадцать, двадцать… Умиление потихонечку улеглось. У кого колени, у кого поясница ломит – сил нет. Стали бабоньки потихоньку клониться к земле, томятся, но смиряются, терпят. Молятся через силу, кто как может. А батюшка все молчит.
На дворе ночь, в хибарке – тьма.
Вдруг батюшка встает и говорит громко так, радостно:
– Ну с Богом, милые!
Бабоньки встрепенулись, глаза пооткрывали и ахнули! Вокруг тьма непроглядная, а они видят всё ясно, как днем! Всё, до малейшей малости!
Батюшка, умиленный такой, говорит: «Ну, благодарите старца Амвросия, что услышал наши молитвы… не оставил нас, грешных!..»
И вот, глазам не веря, охая и причитая, стали бабоньки перетаскивать весь этот хлам во двор, на мусорную кучу, и только когда ее подожгли… снова перестали видеть в темноте.
Еще об отце Илии
Я о батюшке уже говорил, но вот – память снова возвращает к этой теме. Вообще, отношение к старцу у большинства из нас было трепетным, благоговейным, но без фанатизма. Его искали, ждали встречи с ним, вынашивали в душе сокровенные и важные вопросы, чтобы принести их перед духовником, как перед Самим Богом и получить духовный ответ. Но это не значит, что к старцу относились как к какому-то прорицателю, скорее существовало полное и благоговейное доверие многих к отцу Илию и вера, что через него особенным образом действует Сам Господь. Да я и сейчас так думаю. Вообще можно сказать, что старцы, само старчество как явление на Руси – это особенный, утешительный дар Божественной благодати человеческой немощи, растерянности и скорби, а говоря шире – дар нашему многомятежному, но ищущему правду народу.
Когда я приехал в Оптину, отца Илия в монастыре не было и многие специально оставались на положении трудников, дожидаясь его. Я остался просто потому, что чувствовал – надо мне пожить в Оптиной, прийти в себя. И ждал, конечно, тоже встречи со старцем, вынашивал в душе свои вопросы, главный из которых – как жить дальше? Когда пронесся слух, что отец Илий появился уже в монастыре, но принимает пока только братию на откровение помыслов – все старались его как-то поймать во дворе, в лесу, в скиту, возле храма… Но мало кто знал, как старчик выглядит в реальности, и потому, завидев какого-нибудь благообразного седого монаха, многие спешили обратиться к кому-то из тех, кому уже посчастливилось пообщаться со старцем, с вопросом: это не отец Илий? Или, если рядом не было такого человека, то бросались под благословение с тайной надеждой, что это, может быть, отец Илий и это как-нибудь обнаружится. Довольно забавно это сейчас вспоминать, но все шло от искренности, от сердечной боли, мятежности и действительного желания обрести опору в жизни, получить разрешение от самых важных и тягостных порой раздумий и обстоятельств.
Удивительно, но я не могу сейчас отчетливо припомнить первую мою встречу со старцем. В памяти всплывает, скорее, не сам момент, а образ – согбенный, седовласый старчик – и радость, духовный трепет, благоговение от осознания встречи с ним. Потом уже помню исповедь и то, как старец, совершенно изможденный недосыпами и самим образом жизни схимонаха, обычному человеку почти неведомым и непонятным, – во время исповеди вдруг стукался головой об аналой, как мне думалось тогда – засыпая, а на деле, думаю, погружаясь в молитвенную «дрему», в которой удивительным образом мешалась немощь плоти и бодрость духа. Отчетливо мне запомнилось несколько встреч с отцом Илием.
Первая из них – когда в монастырь на мое имя неожиданно пришло мятежное, трудное для меня и даже мучительное письмо от одной девушки, с которой мы расстались перед самой моей поездкой в Оптину и которая знала, где я нахожусь. Это письмо меня ввергло в растерянность, и я, не зная как мне поступать дальше, пошел к отцу Илию и просто дал ему прочитать это письмо с вопросом, что мне делать дальше. Отец Илий благословил на письмо не отвечать и молиться о разрешении этой непростой ситуации. И со временем действительно все устроилось…
Дмитрий Шишкин в юности
Чтобы рассказать о двух других встречах, мне нужно немного рассказать о моих оптинских товарищах.
Паша был мой земляк, симферополец, и даже жил в соседнем районе, на Битаке. Мы с ним встречались иногда мимоходом на Симферопольском университетском стадионе с ироническим названием «Маракан». Он в то время был открыт для всех, и особенно под вечер сюда стекалась спортивная молодежь со всех окрестностей. Я большей частью «специализировался» по турничкам и брусьям, ну мог пробежать несколько кругов по дорожке, а Паша был фанат футбола. Во всяком случае, мы с ним именно на футбольном поле и виделись мельком несколько раз, гоняя мяч. И вот я неожиданно встретил его в Оптиной. Изумился, конечно, тому, как тесен мир, перекинулся парой фраз и стал общаться по-приятельски и по-землячески более близко, чем с другими.
Как-то к нам потянулся с самого начала еще один паренек – Максим. Он был младше нас лет на пять. История его интересна. Он сам был родом из Грозного. Кажется, отец его был чеченец, а мать русская. Незадолго до начала первой чеченской кампании матери Максима явился (уж не помню во сне или наяву) отец Иоанн Журавский и сказал, чтобы семья уезжала из Чечни. И они уехали, поселились в поселке Чернь Тульской губернии. А оттуда, я уж не помню, какими судьбами, Максим добрался в Оптину. Позже мы втроем приехали из Оптиной в Крым, где нас в первое время так и назвали полушутя «оптинская братия»…
Итак, первая из отчетливо запомнившихся встреч с отцом Илием произошла где-то дней через десять по прибытии его в монастырь, когда ажиотаж несколько схлынул и со старцем стало возможно пообщаться. Обычно это происходило в храме после вечерней службы. А мы все тогда горели мечтой о монашестве и, естественно, нам хотелось узнать волю Божию в этом важном вопросе. И вот мы с Максимом договорились остаться после службы и поговорить с отцом Илием. Первым пошел Максим, через некоторое время вернулся с умиленным видом и сказал, что батюшка благословил его на монашество. Вдохновленный его примером, подошел и я. Немного рассказал о своей жизни, о своих грехах и проблемах, а потом прямо попросил благословение на монашество. Но вместо благословения, отец Илий поднялся с лавки, где мы сидели, и направился к выходу из храма. Я поплелся за ним, как попрошайка. Помню, все шел, что-то говорил вдогонку о том, что хочу быть монахом и как же мне поступать, на что настраиваться. А отец Илий вышел уже во двор, шел по дорожке и отвечал что-то благостно-общее… Помню только: читай Евангелие, ходи в храм… Так и ушел, не благословив. Тогда я расстроился, но сейчас понимаю, что в этом и был Божий Промысл…
Второй эпизод тоже связан с Максимом. Мы с ним тогда работали в паломнической трапезной. Это уже была зима, стояли лютые морозы с метелью, а нам нужно было иногда со строительной тележкой идти через весь двор к погребу в северной части монастыря за картошкой. Ее нужно было сперва нагребать в ведра, затем носить и ссыпать в тележку, а потом уже эту тележку тащить в паломническую кухню, которая была расположена перед южными, главными воротами монастыря. В условиях действительно лютого мороза и ветра, за неимением хороших рукавиц (были в наличии почему-то только совершенно дырявые и разорванные) – эти путешествия превращались в сущую муку.
К слову, с этим погребом, где хранилась монастырская картошка, произошел у нас однажды забавный случай. Вот так же мы притащились однажды с тележкой, с трудом отомкнули замерзший замок, зашли в хранилище и… обомлели. На заиндевевшей стене красовалось в человеческий рост изображение ангела. Изумленные, мы стояли и рассуждали: откуда оно могло здесь появиться. В конце концов, оставив тележку и ведра, мы отправились в братский корпус докладывать о «чуде». Но выяснилось, что кто-то из молодых монахов нарисовал этого ангела утром на заиндевевшей стене.
Итак, мы в очередной раз отправились с Максимом за картошкой, загрузили тележку и стали ее тянуть через весь монастырский двор – в то время выщербленный и бугристый, да еще и обледенелый. Это, к слову, и была самая мучительная часть послушания, потому что тележка была тяжелая, тащить ее было трудно, но главное – неимоверно болели на морозе пальцы, просто до слез… и вот, я помню, тянем мы эту тележку, выбиваясь из сил, мимо Введенского храма и вдруг оба в какой-то момент почувствовали, что тележка пошла легче. Еще легче. Мы переглянулись без слов и тут только заметили, что тележку нашу толкает… отец Илий. Конечно, мы бросили все и сами бросились под благословение, а отец Илий, благословив нас, вошел в храм. Все это произошло быстро, но как же легко, как радостно сделалось на душе! Как будто не было больше ни мороза, ни картошки, ни этих страшно болящих пальцев, а только радость и умиление с благодарностью.
***
Вообще, подводя итог и самого посещения Оптиной, и общения с его изумительными обитателями – паломниками, трудниками, монахами и духовниками, общения с отцом Илием, я хочу сказать главное: это общение действительно переменило, преобразило жизнь не только мою, но и всей моей семьи. Я приехал в Оптину буквально спасаясь от гибели: не только духовной и нравственной, но уже и физически грозящей нашей семье, как это и бывает часто, когда человек или семья, общество приходит на грань своего бытия, испытывает какие-то крайние, драматические обстоятельства с тем, чтобы осознать необходимость перемены. Могу сказать, что эта перемена с нами произошла, и я за это безмерно благодарен Оптиной пустыни и лично отцу Илию, которого с тех пор моя семья почитает своим духовным отцом. И здесь, как это ни покажется странным, даже не столь важно, как часто мы видимся с отцом Илием и как часто спрашиваем его совета, но важно уже само то, что он нас духовно родил. Я не буду вдаваться в подробности, но скажу только, что тот кризис, который казался неразрешимым с точки зрения бытовых представлений и здравого смысла – этот кризис в нашей семье разрешился самым удивительным и непостижимым образом, и в нем так явственно чувствовались живая, действенная любовь Бога, участие духовных людей и молитвенное предстательство отца Илия. И когда мне начинают рассказывать о том, что отец Илий на самом деле никакой не старец, а просто добрый смиренный монах, я молчу, потому что невозможно пересказать жизнь и поделиться неизгладимым опытом преображения, со всей очевидностью произошедшего по молитвам праведника.
Я же глубоко убежден, что та неимоверно сложная, мучительная и критическая ситуация, в которой четверть века назад оказалась вся моя семья, разрешилась благополучно и, главное, духовно во многом благодаря молитвам и сострадательному сопереживанию отца Илия. За это ему глубокий поклон и благодарность от всех нас.
2017 г.Крымские очерки
Возвращение красоты
Крымская земля… Колыбель православной Руси! С детства ты пленила меня своей неразгаданностью. Словно там – за пределом моей маленькой памяти осталась какая-то тайна… прерванный разговор. И в тишине, затопившей безвременьем ду́ши, сохранилось лишь тонкое, едва уловимое благоухание запрещенной, отвергнутой красоты.
***
В тот день мы впервые всей семьей отправились в Бахчисарай, намереваясь посетить и его замечательные окрестности. День был великолепный. Я – тогда шестилетний мальчик, лишенный представления о Творце, – преисполнен был непосредственным, пылким восторгом познания Его мира. Небо, деревья, цветы, щебетание птиц и порхание бабочек – все доставляло мне радость и вовлекало в какой-то всеобщий, как мне казалось, ликующий хоровод.
Древний полуразрушенный монастырь с высеченными в толще скалы кельями, со стершимися ступенями и гулким пещерным храмом произвел на меня впечатление небывалое, отличное от всего и, может быть, впервые надмирное. Я чувствовал, что за всей этой живописной, торжественной красотой стоит, осеняя ее, иная, незримая, но явственная, глубокая красота. Никто не говорил мне о ней раньше, и потому открытие мое было тем более потрясающим в своей новизне.
Бахчисарайский Успенский монастырь в 1970 – е годы
С этого дня я, сначала интуитивно, а затем все более сознательно, стал искать повсюду, ловить душой отголоски этой взволновавшей меня таинственной красоты.
Прошло шестнадцать лет, и обстоятельства снова привели меня в Бахчисарайский Успенский скит. Но на этот раз я уже ждал этой встречи, искал ее сокрушенным сердцем, и имя красоты было у меня на устах. Я знал, что имя это – Божественная благодать!