– А вы, господин сотник, язвите оттого, что неприятель ваш любимый городок Бодун занял… Наслышаны про ваши похождения-с, – огрызнулся Кусков.
Сказать что-либо Ковзику не посмел.
– Бодун жалко, спору нет, – взгрустнул Глеб, но у нас ещё Харбин остался… А за ним Владивосток и все другие города по железнодорожной ветке транссибирского экспресса. Что-то нехорошо вы хихикаете, господин вольнопёр, – осудил он товарища.
– Это я сейчас вольнопёр, а вот подготовлюсь, сдам экзамены экстерном за Николаевское кавалерийское училище и корнетом стану, – вдохновился Кусков. – Вы поднатаскаете меня по некоторым дисциплинам, господин подъесаул? – обратился к Ковзику.
И на утвердительное кивание начальской головы поинтересовался:
– Господа! А была ли пощёчина генерала Самсонова генералу Ренненкампфу после Мукденского сражения? Казаки балагурят, что была.
– А вы слушайте их больше, мсье Кусков, – улыбнулся Рубанов. – Ещё ни то услышите.
– А что ещё? – затаил тот дыхание.
– Ну-у, что папашка Линевич укусил генерала Сахарова…
– Ага! Дёснами, – захохотал Кусков. – В это я не поверю.
– Пощёчины не было, но повздорили, – командирским басом завершил спор Ковзик. – За пощёчину дуэлью расплачиваются… В их судьбе так получается, что всю военную карьеру неподалёку друг от друга служат. Сначала в Ахтырском полку Александр Васильевич Самсонов служил, а в1895 году этот полк получил под командование Павел Карлович Ренненкампф. Сейчас он командует Забайкальской казачьей дивизией, а Самсонов – Сибирской. Из ахтырских гусар казаками стали… Чего им драться-то?
– Февральские и мартовские газеты пришли, – потряс толстенной кипой Глеб. – Пишут, что учреждён Совет Государственной Обороны. СГО, если коротко. Коллегиальный орган, в который вошли: военный министр и начальник генштаба. Морской министр и начальник морского генштаба. А возглавил Совет Обороны великий князь Николай Николаевич… Та-а-к. Что ещё интересного? В начале марта уволен с должности Лопухин.
– Это что за фрукт? – удивился Ковзик.
– Полицейский чин, что прохлопал события девятого января.
– Да пёс с ним, что про нас-то пишут? – заинтересовался подъесаул.
– Сейчас найду. Вот, – развернул газету Рубанов: «В бою под Мукденом были окружены несколько рот 55-го пехотного Подольского полка. Командир полка полковник Васильев передал знамя ординарцам, чтоб вынесли его к своим. Роты прикрывали их отход. Погибли все. Васильева японцы подняли на штыки, но стяг не попал в руки врага».
– Молодцы подольцы, – похвалил полк Ковзик. – Мы вот тоже знамя пехотного полка вынесли, хоть бы кто написал об этом. Ну, что там ещё?
«При отступлении от Мукдена 1-й Восточно-Сибирский стрелковый полк вышел из боя с японцами в составе 3-х офицеров и 150 нижних чинов. Но сохранил знамя.
– А в Мокшанском полку сколько осталось? И никто не напишет… Обидно… Героически дрались, а в России о мокшанцах никто не узнает… И про Фигнера никто не вспомнит, – расстроился он.
– Бог узнает. У него там всё записано, – отложил газеты Глеб. – И мы всю жизнь будем помнить…
Наступила Пасха.
– Это ж надо? – возмущался Кусков. – Куриных яиц не достанешь, – оглядел аккуратные ряды палаток и коновязи в вётлах.
– Зато тепло, как у нас летом, – нашёл положительный штрих Рубанов, посмотрев в ультрамарин неба с белесыми облаками, и полюбовавшись потом ромашками в зелени травы: «Становлюсь лирическим, как старший брат. Я воин, а не поэт».
И тут запел соловей… На душе стало тепло и приятно…
– Господа! Христос Воскресе, – преподнёс друзьям по гранате капитана Лишина.
– Воистину Воскресе, – воскликнул Кусков, одарив товарищей фиолетовыми в крапинку перепелиными яичками. – У китайцев купил, – прояснил ситуацию. – Там ещё яйца куропатки были, но неприлично как-то… Сами понимаете… Командарм всё-таки.
– Чего же теперь, и куска сахара не съесть, коли генерал Сахаров штабом Маньчжурской армии руководил, – подбросил дарёное яичко Ковзик. – Ну а я вам дарю своё начальское – благодарю… В рифму получилось, – хохотнул подъесаул. – И по коробку спичек в придачу.
– День такой! На стихи тянет. А не могла бы ваша благодарность, Кирилл Фомич, выразиться как-то более весомо…
– Обоснуйте, уважаемый Глеб Максимович, – вновь подкинул яичко Ковзик и не поймал.
– Пока нет японских поползновений, не могли бы вы отпустить меня в лазарет, поздравить с Пасхальным днём одну особу, а вольнопёра в это время, обременить каким-нибудь делом…
– Это я могу, – искал в траве яичко Ковзик.
– Господин подъесаул, вы не находите, что приняли весьма неприличную позу во время разговора с людьми.
– Этой позой я выражаю своё отношение к студентам, – распрямился он, найдя, наконец, яичко. – Да идите, господин сотник, в свой лазарет, пока господин Кусков уставы учит.
– Какие на Пасху уставы? – взвыл вольнопёр.
– Избитая солдатская шутка, – успокоил его Ковзик, радуясь тишине, без стрельбы и взрывов, и наслаждаясь запахом травы, смешанного с дымом далёких костров полковых кухонь. И звон цикад, и пение соловья, и оживлённый говор казаков у колодца: «Что может быть приятнее мирного военного лагеря? Разве что – парад…».
Бредя по заросшей травой тропинке, Глеб прошёл обнесённую земляными стенами бедную китайскую деревушку, где на пыльной улице топтались местные жители в коротких штанах и широкополых соломенных шляпах.
Миновав зелёные посадки гаоляна и бобов, углубился в тополиную рощу, на поляне которой расположились палатки лазарета.
Мрачный трезвый санитар на вопрос о Натали тоскливо махнул рукой в сторону озера.
– Чего это с ним? – поинтересовался Глеб, наткнувшись у санитарных подвод на доктора.
– Спирт разлил! – обрадовано произнёс тот. – Пусть в праздник тверезым походит и узнает, что такое военный аскетизм.
Пробравшись сквозь низкорослый кустарник, у которого кончалась тропа, Глеб увидел озерцо в тени деревьев и у маленького, приятно журчащего родника, читающую Натали в сером холстяном платье с белым передником поверх него.
Платок лежал рядом на траве, открыв взору офицера прекрасную голову в обрамлении чёрных волос.
– Сестрица, Христос Воскресе! – преподнёс букет ромашек и три перепелиных крашеных яичка.
Лёгкий тёплый ветерок принёс откуда-то слабый запах горелой соломы и звук вальса «Ожидание» из далеко игравшего граммофона.
На другой берег прудика вышел китаец в синих коротких штанах и, зайдя по колено в воду, стал поить ушастого ослика, обмахиваясь конусной соломенной шляпой.
Глеба с Натали он не заметил.
Зачерпнув ладонью воду из родника и пригубив её, Натали легко поднялась, уронив с колен раскрытую книгу, и со словами: «Воистину Воскресе», – поцеловала офицера холодными и влажными от родниковой воды губами.
Но Глебу они показались горячими и сладкими.
– Всё-всё-всё, – коснувшись указательным пальцем его губ, уселась на примятую траву и подняла книгу.
А в душе у Рубанова звучала музыка… Даже не музыка, а какой-то трепетно-нежный мотив, то грустный, как прощальный журавлиный крик, то радостный, как песня жаворонка в синем небе. И почему-то виделась жёлтая роза на клавишах рояля…
И вновь полились звуки вальса. А рядом жёлтые глаза, смеющиеся губы, озерцо, родник и зелень травы с ромашками… «Боже, – подумал он, – вот так и начинается любовь…»
Китаец, напоив ослика, ушёл, и одни остались одни…
– Ну почему я учился играть на балалайке, а не на благородной гитаре, – воскликнул Глеб. – Сейчас бы исполнил песнь о любви.
– А что можно исполнить на балалайке? – подняла ладонь Натали, приглашая медленно летящую бабочку сесть на неё.
– Балалайка может разрушить пять пудов чеховской любви и привлечь вашего красноносого санитара. Кстати, он разлил спирт и, безмерно страдая, совершенно трезв, как и я, – отогнал пчелу, а заодно и красочную бабочку.
– Ну вот! – огорчилась Натали. – Вы испугали мою бабочку. Чтоб искупить вину, исполните что-нибудь балалаечное, – вздрогнула, услышав бодрый напев популярной маньчжурской песни:
Может завтра в эту пору
Нас на ружьях понесут,
И уж водки после боя
Нам понюхать не дадут…
– Как вашему санитару, – напрочь перечеркнул он лирический настрой.
– Вы не только бабочку, вы и меня напугали, – увидели во всю прыть несущуюся к ним Ильму.
– А что изволите читать, Наталья Константиновна? – потрепав псину, поинтересовался Глеб.
– Граф Сергей Рудольфович Игнатьев презентовал книгу рассказов Леонида Андреева, – повертела в руках томик. – К доктору недавно его друг приезжал, врач Вересаев, так они очень нелицеприятно отзывались о рассказе «Красный смех», – нашла нужную страницу.
– Никогда о таком авторе не слышал, – без интереса глянул на книгу Глеб, и для смеха продолжил: – Пушкина знаю, Лермонтова знаю, этого, как его, Гоголя, а Андреева не знаю… Это брат мой – знаток отечественной словесности, – не заметил, как дрогнула рука Натали, и она непроизвольно вздохнула. – Чем, интересно, эскулапам не понравился рассказ?
– Повежливее, господин казак, с господами врачами, – улыбнулась девушка, отбросив мысли об Акиме. – Как поведал потом доктор, его друг раскритиковал андреевский «шедевр», повествующий о дурацком смехе, присутствующем у воевавшего с японцами в Маньчжурской армии офицера.
– Эх-ма! И у меня иногда дурацкий смех пробивается, – опешил Глеб.
– У вас не такой. У вас от наивности души, а у героя рассказа от истрёпанных нервов, вызванных испугом от боёв.
– По Андрееву выходит, что и бабочка, которую я напугал, сейчас летает и ржёт…
– Ход мыслей достоин учёного-ботаника, но не совсем. Вересаев, видимо, хороший психолог. По его словам, упущена из виду самая странная и самая спасительная особенность человек – способность ко всему привыкать. Это произведение художника-неврастеника, больно и страстно переживающего войну через газетные корреспонденции о ней. Из газет-то он и узнал, что у нас тут очень жарко, в сравнении с Петербургом, и к тому же стреляют…
* * *
В Петербурге тоже стреляли…
Неразлучные как братья Шотман с Северьяновым, покинув конспиративную квартиру на Литейном, ехали в «дымопарке» за Невскую заставу, где назначили занятия с обуховцами и александровцами. Кубической формы небольшой паровозик нещадно дымил, особенно старательно отравляя пассажиров первого из четырёх красновато-бежевых вагонов, где и расположились революционеры.
– Все собрались? – умывшись с дороги, жёстко глянул на молодых рабочих Шотман. – Тогда начнём. Сначала теория. Вы знаете, что перемирие с царской властью после девятого января невозможно, о чём ясно высказались делегаты только что прошедшего в Лондоне Третьего Съезда РСДРП. Меньшевики в это время провели свою гнилую партконференцию в Женеве, на которой присутствовали всего семь партийных организаций. А нас уже восемь тысяч, – оглядел внимательно слушающих его рабочих. – Но у царя много сторонников. В газетах пропечатали, что на Пасху Николай христосовался в течение часа с придворными служителями… Почти шестьсот человек. А на следующий день в Большой галерее Зимнего дворца христосовался со свитой и охраной – ещё девятьсот человек. Эти все будут за него. А мы, пока он целуется, будем заниматься делом… Большевики поставили задачу сплочения левых сил по принципу: «Врозь идти, вместе бить». И считают, что союзником пролетариата может быть только крестьянство. После свержения царизма и всех, кто с ним лобызался, власть должна перейти к временному революционному правительству, призванному созвать Учредительное собрание. Также в резолюции съезда рекомендованы совместные действия с эсерами, при сохранении, конечно, идейной и организационной самостоятельности нашей партии.
– А вот меньшевики, – взял слово Северьянов,– считают, что не мы, рабочие, а либеральная буржуазия должна взять власть в свои белы рученьки.., – рассмешил пролетариев. – Так что если на горизонте появится этот женевский Муев, гоните его обратно в Женеву… Ведь они там до чего договорились? Будто у пролетариата недостаточный уровень организованности и сознательности, вот и разубедите его в этом, организованно и дружно шуранов пинками с завода, когда придёт агитировать за буржуазию и интеллигенцию.., про которую известный писатель Чехов сказал: » Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную…». А Владимир Ильич назвал её просто – гнилой.., – подождал, когда народ отсмеётся, просморкается, прокашляется и продолжил: – Основная цель нашей боевой дружины – к моменту выступления уметь обращаться с оружием. Как мне ребята сказали, в паровозоремонтном цехе Александровского завода чуть не в открытую куют ножи, кинжалы, пики, отливают кастеты и металлические прутья… Это хорошо, но мало. Потому-то партия на деньги сочувствующего нам буржуя Морозова, писателя Горького и других попутчиков, закупает стрелковое оружие в Финляндии и небольшими партиями доставляет сюда, – вытащил из кармана наган и на глазах боевиков снарядил патронами барабан. – А сейчас, друзья, пойдёмте на наше место за железной дорогой, рядом с болотом, и поупражняемся в стрельбе.
– Когда вступим в дело, – шагая среди дружинников, учил молодёжь Шотман, – не палите в белый свет, как в копеечку… Врага следует выцеливать. Берегите патроны. На бегу лучше не стрелять. Остановитесь и прицельтесь. И старайтесь выстрелить первыми. Как только увидите офицера – валите его, а потом открывайте огонь по солдатам или полиции.
– Солдаты, может и убягут, а вот казаки в сякунд до нас долятят…
– Орловский? – улыбнулся Северьянов, разглядывая чем-то похожего на него, курносого и конопатого парня.
– Оттеда! – не стал отпираться дружинник.
– Дришенко, под твоё начало его отдаю. Поставь у болота сторожить, пока в стрельбе тренируемся.
– Чичас! – чему-то обрадовался Гераська. – Как зовут?
– Някалай!
– Гы-гы! Бяда с тобой, – миролюбиво передразнил парня, с уважением оценив широкие плечи и мощные лапищи. – Сколь годов-то?
– Восямнадцать.
– Гы-гы! Някалай, а правду люди говорят, что орловцы смятану в мяшках нясут?
– Что нясут, то нясут, – не стал отказываться от сметаны парень, нисколько не обидевшись на старшего товарища.
– Герасим, – протянул ему руку Дришенко и гыгыкнул, услышав:
– Понял, чо Гярасим…
– Стой тут, якалка, а как чужих заметишь, солдат особенно, к нам беги.
– Прибягу! – согласно покивал молодой рабочий.
Не успели дружинники расстрелять по царскому портрету, служившему мишенью, весь боезапас, как услыхали неподалёку:
– Бяда-а! Бяда-а! Солдаты бягут, – увидели машущего руками конопатого Николая.
– Наверное, в Зимнем дворце услышали, – хмыкнул Шотман, убирая в карман револьвер. – Уходим, ребята. А ты, Дришенко, постепенно обучай орловца, – побежал вслед за рабочими по хлипким сгнившим доскам в глубь болота, с удивлением заметив, как орловец шустро обогнал его, брызгая грязью из-под трухлявых досок.
– Силён рысак! – пыхтел сзади Дришенко.
– Ребята, через перелесок, в огороды бегите, а там и дома предместья начинаются, затихаритесь у кого, – хлюпая башмаками, замедлил бег Шотман. – Давай, Гераська, часть досок с тропы разбросаем, – достав револьвер, выпустил остаток обоймы в мелькнувшую белую гимнастёрку с красными погонами и улыбнулся, услышав болезненный вскрик. – Получил, орясина, вишнёвую косточку в брюхо, – споро раскидывал за собой грязные доски и жерди.
Аким, держа под руку Ольгу, стоял у бордюра питерской мостовой, намереваясь перейти на другую сторону.
Извозчика они отпустили, решив прогуляться и подышать пряным воздухом тёплого майского дня.