Пауль вздрогнул и едва не проронил слезу, удержав себя от рыдания, когда ощутил, что в его спину уткнулось дуло винтовки. Юноша уже был готов прощаться с жизнью, но тут же был успокоен:
– Не бойтесь, не бойтесь – приободрил их безжизненным машинным гласом младший начальник, – это мера предосторожности. Если вы не диверсанты, то и бояться вам нечего.
Спустя пару минут лифт остановился и его серо-стальные двери раздвинулись, выпуская тех, кого уже нарекли беженцами. Впереди пространство сжато узким коридором, стены которого холодны и невзрачны и только двери, вытесанные из дерева, привносят в него какое-то разнообразие в тускло-прохладную обстановку этого места.
– Нам вперёд, – без толики эмоции в голосе объявил о месте назначения воин.
Давиан увидел, что коридор заканчивается большой металлической дверью, на которой тускло, мерцают блики лунных слабых ламп. Он с другом направился вперёд по воле охраны за младшим начальником, ступая по бетону, который даже ковром не прикрыли и через минуты две ходьбы они уткнулись в металл, прикрывший им путь дальше. Боец, который говорил с парнями, мелькнул перед ними серым пятном, из-за своей одежды способный слиться с местностью, введя в сенсорную панель специальный код и дверь отворилась.
Как только Давиан с Паулем шагнули вовнутрь, они удивились мизерности кабинета и его ярой приверженности всему безликому, кои не было даже в Рейхе. Обстановка в помещении ничем не отличается от прошлого ансамбля серости и невзрачности, которую ребята видели раньше. Такие же стены, помеченные печатью бледности и абсолютной бесцветности, такой же пол, отлитый из бетона, в котором мерцают отражения ламп, поливающих кабинет подлунным освещением, отбросившим всякий намёк на тепло. Тут нет ничего, кроме рабочего стола в форме буквы «П», на котором установлен небольшой плоский монитор, лишённый шнуров, а на чёрной плоскости крышки сияет клавиатура, встроенная в сам стол. Так же позади уставлены два больших ящика, так же принадлежащих монохромному удручающему карнавалу одного-единственного света.
– Товарищ старший начальник, я привёл к вам беженцев, – на новоимперском языке доложил стражник стены. – Ваши дальнейшие распоряжения?
За невысоким креслом воссел мужчина, на котором такая же форма, как и на всех воинах – белый кафтан с петлицами, только на воротнике пришит квадрат ярко-красного цвета, который видимо, позволяет определить звание. На парней кинули взгляд два живых глубоко посаженных карих глаза, само истощённое сухое зрелое лицо с лёгкой седой щетиной на щеках и седым волосом обратилось к юношам.
– Докладывайте, – неожиданно для всех на языке Рейха спросил сидящий на кресле мужчина.
– Два человека, определяемых первичным визуальным анализом как юноши от восемнадцати до двадцати одного года, которым вы придали статус «беженец под вопросом», сегодня утром ровно в девять часов сорок три минуты подошли к «Воротам Альфа». Их целью, как они пояснили, было пересечение народной границы Директории Коммун, вызванное нежеланием больше пребывать на территории врагов коммунального народа.
– Хорошо.
– Ваши распоряжения?
– Ступайте, младший начальник, – хозяин кабинета опустил руку под стол и тут же поднял её, демонстративно потрясая ей, приковывая внимание к оружию, своими очертаниями напоминающее револьвер, только с квадратной батареей вместо барабана, без курка и удлинённым дулом, – я сам здесь управлюсь. Подготовьте протокол для «Народно-Партийного Совета Улья №17».
– Что написать в нём?
– Всё по «Народному Стандарту Протоколов Беженства». Не откланяйтесь от стандарта на всякие детали. Не о чем тут особо писать.
– Так точно, товарищ старший начальник. Разрешите идти.
– Идите.
В кабинете повисла вуаль тишины, когда последний воин покинул это место, оставив парней один на один с командиром. Он их тщательно рассматривает, выверяет каждую деталь образа, досконально обследуя взглядом, словно покупатель, рассматривающий товар перед покупкой и желающий, чтобы вещь была без изъянов. Именно в таком направлении и думает Пауль, прикидывая, что так называемый «старший начальник» просто приценивается к ним, думает, куда можно забросить, на какую тяжёлую работу.
– Вы, наверное, удивлены, что мы сейчас вели общение на вашем несуразном «новоимперском языке», не используя наш великий «Lingua Esperanto Communistic», – опережая вопросы юношей, бесстрастно начал старший начальник, опрокинувшись на спинку кресла. – Я просто хочу, чтобы вы мне доверяли и рассказали всё как есть. Почему вы здесь?
– Lingua Esperanto Communistic? – удивился Давиан. – Я слышал об этом языке на лекциях, но нам его преподносили как варварское бренчание коммунистических дикарей, которые пытаются всё обобществить. Теперь я вижу, что это не более чем гнилая пропаганда. Это же… эсперанто?
– Да, язык, на котором мы говорим, в старину может и звался эсперанто, но сейчас он первый язык Директории Коммун или «народный язык». Прошу звать его так.
– Несомненно, – согласился Давиан.
– Вернёмся к делу, – сурово заговорил воин. – Что вам нужно?
– Мы здесь, чтобы влиться в великое просвещённое общество. Мы здесь, чтобы больше не принадлежать Рейху и его прогнившему идеологическому курсу, – горделиво и пытаясь произвести впечатление популизмом, сказал Давиан. – Мы тут, потому что идеи и правление власти Рейха не соответствует потребностям народа. Мы тут…
– А ты что скажешь? – обратился старший начальник к Паулю, даже не выслушав до конца Давиана, который от этого едва не вздрогнул; юноша ощутил всё давление холода этого места, но большую прохладу на душе у него вызывает лёд в глазах старшего начальника.
– Я? – замешкался Пауль и не найдя, что ответить, робко выговорил, указав на друга. – Я с ним, полностью согласен, – однако Паулю этого показалось не достаточным, отчего он проронил ропотную весьма странную похвальбу. – Очень интересная у вас причёска.
– Стандартизированная причёска для слуг Народной Гвардии в статусе Старшего Начальника, утверждённая «Военно-народным Постановлением», – чёрство ответил мужчина, – ничего удивительного тут нет. Ладно. Что вы ждёте от Директории Коммун? – так же бездушно запрашивает старший начальник.
– А к чему вообще все эти вопросы и расспросы? – позволив себе недовольство, спросил Давиан и чуть задрал подборок. – Разве одного нашего желания влиться в общество коммун недостаточно?
На иссушенных губах старшего начальника промелькнул морок коварной улыбки, хотя это не было похоже на неё, но ничем другим быть не могло. Он с бездушным гневным напором обратил уже своё недовольство к Давиану:
– Юноша, сейчас вы находитесь в моей власти. Вы пока не один из нас, вы никто, а поэтому вам следует помолчать. Я вам задаю вопросы, утверждённые «Народным Указом по Беженцам», то есть выполняю волю народа, и не смейте больше меня спрашивать чего достаточно, а чего нет. Это понятно?
– Да, госп…
– У нас нет господ! – взъелся старший начальник. – Мы давно искоренили господство любого рода и само это слово есть великое оскорбление, за необоснованное нанесение которого можно лишиться языка.
– Понятно, – повинно склонил голову Давиан и буркнул. – А как тогда к вам обращаться?
– Пока никак. «Беженцы под вопросом» народом наделены правом только слушать партийцев Коммуны, но вот правом обращения к ним не наделены, – после этих слов старший начальник поднялся с места, снова вопрошая. – Что вы ждёте от Директории Коммун?
Первым вознамерился ответить Давиан. Юноша завёл руки за спину, приподнял голову, взглянув в ледяные глаза старшего начальника и усластив свою речь призрачно уловимой похвалой, стал говорить:
– Я знаю, что стою у врат истинного правления народа, на пороге полного равенства, где, как вы удачно выразились, нет господ, нет святош, которых мы должны слушать. Я не то что бы жду, – наигранно приложил Давиан ладонь к подбородку, – я знаю, что Директория Коммун лишена всяких антинародных элементов, вроде бюрократов или священников. Там в Рейхе были те, с кем мы по умолчанию должны были считаться, те, кто владел большей властью, чем народ, потому что служит поганому культу или стал цепным псом засранца – Канцлера. Я знаю, что тут этого нет, ведь недаром ли скрывали ваш край от нас? Не хотели, чтобы люди жили по-людски.
Пауль, слушая, как говорит его друг, как он подаёт говор, осознал для себя, что смысл сказанного Давианом отравлен банальной завистью, желанием стать чем-то больше, чем обычный гражданин, которому уготована судьба потеряться в истории, стать неизвестным. Он пытался себя показать ещё дома, когда начал играть в смехотворную революцию и «партию», в жалкой попытке сделать себя главным во всей компашке друзей, или хотя бы создать себе значительный вес и авторитет в глазах товарищей. И завись, смешанная с гордыней его повела сюда, стремление, прикрытое идеями равенства и справедливости, в другом обществе, при других людях стать известной, весомой личностью, пригнала его сюда.
– А ты?
Вопрос выбил Пауля из его размышлений, но парень мгновенно взял себя в руки, подавив нотки дрожи в речи, спокойно ответил:
– Я по тем же причинам, что и мой друг.
– Друг, – шёпотом то ли усмехнулся, то ли возмутился мужчина.
Старший начальник выслушал обоих, после чего приблизил к устам запястье, и в тот же миг сверкнуло то же устройство, что ребята видели раньше и холодно сказал:
– Соберите конвой по Форме-Б-1 и готовьте машину. Отправьте звено ко мне и направьте первичный протокол младшего начальника в семнадцатый.
– Мы теперь в Коммуне? – с горящей в голосе надеждой спросил Давиан, но получил ответ, который только удручил его.
– Не мне судить, кто вы, – с мрачной тяжестью сказал старший начальник. – Я всего лишь провёл вторичный анализ, который будет внесён в протокол, который я направлю в… а не важно. Вашу судьбу решит народ. Точнее «Народно-Партийный Совет Улья №17», – старший начальник нажал пару кнопок на компьютере, открывая дверь и впуская воинов, сказав. – И запомните, вы стоите на пороге страны, где равенство не просто звук пустой, а догма, мерило жизни. Равенство – наша суть.
Глава вторая. Ласковые объятия Коммуны
Спустя два часа. Улей №17.
Холодная металлическая поверхность корпуса машины сильно остужает спину, которая слегка касается стенок. Двигателя практически не слышно, только чувствуется мягкое и тихое гудение механизмов, несущих авто по ровной прямой дороге. Двое юношей с опаской посматривают на своих охранников – всё те же люди в безжизненно серых шинелях, с потряхиваемыми кобурами на правом бедре, беспрестанно уставивших взгляд на парней.
– А сколько ещё нам ехать? – вопросил Давиан, надеясь на ответ, однако никто и уст не раскрыл, продолжив бесстрастно наблюдать за тех, кого необходимо доставить в город.
Давиан отстранился, опрокинувшись спиной на стенку, ощутив, как холод оголённого металла коснулся его спины. Он оглянулся ещё раз, пытаясь увидеть что-то новое, но всё то же устройство задней части машины удручает – хмурые, лишённого всякого намёка на цвет стены, пышущие морозом, который ещё сильнее нагнетается гудящим кондиционером. Из источников света тут только два небольших окошка, в которых не мелькают образы того, что за пределами авто, ибо они прикрыты тонированными с двух сторон стёклами. Сидеть неудобно из-за достаточной жёсткости сидений, потому что деревянную форму просто обтянули серой тканью, и поэтому боль в нижней части спины и отёчность становится с каждой минутой поездки всё более неприятной и отчётливой, занимающей спектр мыслей размышлениями о том, как удобней сесть. И чтобы хоть как-то отвлечься один из юношей решил поговорить с другом:
– Пауль, – полушёпотом воззвал Давиан, – Пауль, ты как? А то ты какой-то больно мрачный.
– А? – не расслышал речь друга парень. – Ещё раз?
– Всё хорошо? – поднял голос Давиан.
– Да, – потерянно ответил Пауль, – всё хорошо.
Увидев, что товарищ не в лучшем расположении духа юноша не стал больше его трогать, давая остаться ему наедине со своими мыслями и не давать лишнюю причину для приступов параной их охраны, которая пока сохраняет железную выдержку. Давиан погрузился в свои мечты и мысли о том, что их ждёт впереди, рисуя перед собой картины счастливого и беззаботного будущего, где он предаётся только интеллектуальному утомлению, помышляя о том, что вся трудная работа тут же переведена в ведение механизмов. Именно так рассказывали учителя Рейха, умоляя эту особенность производства тем, что люди так предаются больше лени и похоти, оставляя священный труд. Давиан уже наносит первые штрихи на мольберте мечтаний, как он станет блистать интеллектом, познавая и развивая великую коммунистическую мысль, как его будут превозносить в статусе человека, отринувшего своё прошлое, проклинающего свою родину только затем, чтобы стать частью в его глазах величавой страны.
«Великое общество – великие идеи, а значит и люди там не менее великие разумом» – развивает мысль Давиан, представляя, как станет титаном нового для него мира.
Юноша утонул в упоительных сладких грёзах, думая, что он в новом обществе засияет подобно звезде на ночном небе, рассуждая о том, что там нужны такие люди как он. Паренёк думает, что просвещённый праведный народ примет его в лоно коммуны, ибо, такие как он – живые символы того, что костяк Директории – идеология равенства, а не национализма, и что эта идея народа сильна даже там, где её похоронили, объявили опаснейшей ересью.
– Пауль, как думаешь, нас примут? – проронил вопрос Давиан, надеясь, что сейчас его друг разведёт хвалебную тираду о необходимости такого человека как вопросивший, но парень ограничился скудным и весьма бесстрастным ответом:
– Не знаю…. Тебя-то да.
Давиан, получивший не то, что он желал, больше не стал беспокоить приятеля, и снова упорхнул рассудком в сахарный мир самовозвеличивания.
Пауль не обратил никакого внимания на вопрос Давиана, потому что знает, чем он порождён – гордыней или что ещё хуже – чувством неудовлетворённого достоинства, которое он не смог ублажить в Рейхе. Давиана совершенно не беспокоит судьба друзей, которые были в Риме вчера, его не интересует будущее тех, кто убежал в Либеральную Капиталистическую Республику, он стал полностью апатичный к этому, обратив весь разум к тому, как их примут в Директории, как их будут славить, и как они будут там жить. И это пугает Пауля, приводит в ступор, который сменяет страх от первого впечатления прибытия в Коммуну. Пауль догадывается, что Давиан ищет в объятиях Директории способ удовлетворить своё уязвлённое самолюбие, и это пленит его, делает заложником мысли о совершенстве того народа в который он хочет влиться. И один страх сменяет другой, ибо Пауль действительно забеспокоился о влиянии идей Директории на своего товарища, который ими уже порабощён и прельщён до такой степени, что они стали единственным, что занимает его разум.
Тем временем машина заметно снизила темп езды, всё больше делая поворотов, что говорит о том, что они куда-то заехали. Все ощутили, как автомобиль повернул влево и увеличил скорость, но уже через пару секунд сбросил её, практически остановившись, черепашьей скоростью тащась по городу.
– Мы приехали? – спросил Давиан у охранников, но снова наткнулся на стену безмолвия.