Флорида запомнилась Сьюзен «кокосовыми пальмами и белыми домами, украшенными имитацией мавританской лепнины»[118], а также посещением бабушки Розенблатт, которая сообщила девочке, что Деда Мороза не существует[119].
В Майами было влажно, условия для лечения астмы оказались не самыми подходящими. В итоге семья прожила там менее года. В 1940 году Милдред перевезла девочек в Нью-Йорк, где они временно поселились в Вудмере на Лонг-Айленде, в районе гольф-поля Айдлвуд, на месте которого сейчас построен аэропорт им. Джона Кеннеди. Пребывание в этих местах не произвело на Сьюзен большого впечатления. Переехав в 1941-м в Хорест-Хиллз, она сама стала «большим впечатлением».
Уолтер Флегенхаймер был на несколько лет старше Сьюзен и учился в государственной школе № 144, в которой Зонтаг обучалась с пятого по шестой класс. Флегенхаймер вспоминал, как на детской площадке к нему с приятелем подошла девочка и спросила, учатся ли они в классе для «интеллектуально одаренных детей». Сьюзен начала ходить в ту школу не с начала учебного года, поэтому сама в такой класс не попала. Она с облегчением вздохнула, узнав, что мальчики обучаются именно по «интеллектуальной» программе. «Я могу с вами поговорить? – поинтересовалась она. – Все в моем классе такие тупые, что я не в состоянии с ними общаться».
Сью была веселой, и ее острый ум привлекал мальчиков старшего возраста. Они подружились, и Флегенхаймер с удивлением узнал, что она на два года его младше. «Она нисколько не уступала нам в интеллектуальном смысле, а мы тогда были совсем неглупыми ребятами». Они пообщались на площадке и потом зашли в квартиру семьи Розенблатт, в которой встретили «очень гламурную даму» Милдред, она была гораздо более «продвинутой, чем другие матери», вспоминал Флегенхаймер.
«Не припоминаю, чтобы Сьюзен тогда проявляла особый интерес к литературе или писательству», – говорил Флегенхаймер. То, что действительно оставило отпечаток в памяти, так это ошеломляющая харизма Сью, которая всегда была «очень собранной», иногда «слишком сильно старалась», но при этом у нее были «выдающиеся» способности, свидетельствующие о том, что ее ждет великое будущее.
«Когда мне было уже за двадцать и даже за тридцать, я в газетах искал имя Сью Розенблатт, потому что был уверен в том, что она стала великой. Но я нигде не встречал ее имени, поэтому решил, что она в конце концов не прославилась»[120].
На игровой площадке около школы № 144 Сью пока еще не говорила о книгах. По ее словам, в самом начале разговора с мальчиками она чувствовала себя изгоем. Несчастливая дома и скучающая в школе, она мечтала о новой и прекрасной жизни.
Позже Зонтаг стала примером для подражания всех девочек, которые любят книги, однако, когда она сама была ребенком, ей не на кого было равняться.
Критик и феминистка Кэролин Хейлбрун считала, что до недавнего времени биографий заслуживали «только [женщины] члены королевских семей или женщины, сыгравшие роль в жизни великих мужчин». Женщины, которые сами добились успеха в жизни, даже не рассматривались. «Тогда писали мемуары про женщин, посвятивших себя и подчинивших свою жизнь судьбе мужчины. До 1970-го для молодых читательниц, которые хотели найти биографии женщины иного жизненного пути, примеров для подражания было очень мало»[121]. В 1960-х годах даже творчество такой именитой писательницы, как Вирджиния Вулф, один из столпов американской литературной критики Лайонел Триллинг отверг как полностью несостоятельное[122]. Жена Триллинга горько шутила, что ее собственный некролог, чего бы она ни добилась в жизни, начнется словами: «Диана Триллинг, вдова профессора и литературного критика Лайонела Триллинга, умерла в возрасте 150 лет»[123].
Среди мемуаров женщин-интеллектуалок поколения Зонтаг можно говорить об одном исключении из этого правила. В 1937-м вышли мемуары Евы Кюри под названием «Мадам Кюри». Сьюзен прочитала их, когда ей было семь или восемь лет. «После этого я захотела стать биохимиком и получить Нобелевскую премию, – говорила она потом (Зонтаг не получила Нобелевской премии, в отличие от Кюри, которая не только сама получила эту премию, но лауреатами этой премии были ее отец, муж, сестра, деверь и мать – последняя дважды). – Я не знала, что женщине довольно сложно получить такую награду»[124].
Зонтаг всю жизнь с большим уважением относилась к «самой большой героине моего раннего детства»[125] и в последнее десятилетие своей жизни даже рассматривала возможность написания биографического романа о Кюри[126]. Ева Кюри была надменной и умела вселять в людей страх, что заставило Сью размышлять о том, обладает ли она всеми необходимыми качествами для получения Нобелевской премии. Впрочем, она была уверена, что ее интеллект и способность «вкладывать больше, чем остальные» являются большим преимуществом. «Я решила, что смогу добиться всего, если только захочу (тогда я собиралась стать химиком, как мадам Кюри), что настойчивость и желание вкладывать в то, что считаю важным, больше, чем остальные, помогут мне добиться того, что пожелаю»[127].
Из книг Сью извлекла представление о долге перед обществом как своего рода социалистическом героизме. В Форест-Хиллз она прочитала комикс о канадском враче Нормане Бетуне, который воевал на стороне коммунистов во время гражданской войны в Испании и после этого отправился в Китай, где героически погиб в борьбе за дело социалистического интернационализма (на службе Мао)[128]. Сью прочитала и книгу о побегах из тюрьмы «20 000 лет в Синг-Синге» Льюиса Лоуза, а также роман о несправедливости и мести «Отверженные» Виктора Гюго. В одном из интервью Зонтаг сказала, что «в течение нескольких месяцев жила в горе и напряжении», читая пятитомное издание Гюго. «Сознательным социалистом я стала после главы, в которой Фантина была вынуждена продать свои волосы»[129].
Существовала и другая причина, по которой Зонтаг ассоциировала себя с угнетенными. В годы проживания семьи в Форест-Хиллз Зонтаг узнала о нацистской политике истребления евреев. Полный масштаб этой трагедии стал известен после войны, однако евреи США понимали, что грозит их собратьям в Европе. В город приехали тысячи иммигрантов. Даже приятель Сью Волтер Флегенхаймер родился в Германии.
Позднее Зонтаг делала весьма неоднозначные заявления о своей национальности. Израильскому писателю Йораму Канюку она заявила, что является «в первую очередь еврейкой, во-вторых, писательницей и, в-третьих, американкой»[130]. Канюк был в шоке, потому что «в ней не было ничего, что могло бы ассоциировать ее с евреями». Многие другие были с ним совершенно согласны. «Сьюзен не была похожа на еврейку», – говорил кинокритик Дон Эрик Левин и добавлял: «Если она и старалась вести себя как еврейка, то из нее получалась Ханна Арендт»[131]. Польский писатель Владислав Андерс, сопровождавший в поездке по стране группу американских писателей, вспоминал о том, что Джон Эшбери расплакался в Освенциме. «Но она не расплакалась. Она много говорила о манипуляции историческими фактами, о том, что некоторые аспекты страданий еврейского народа замалчивают, но для нее это были лишь философские размышления, а не вопрос, который затрагивает ее лично».
Иногда, как, например, в разговоре с Канюком, она подчеркивала свои еврейские корни. В других случаях, наоборот, умалчивала о них. Одной итальянской подруге она сказала, что первая синагога, в которой она оказалась, располагалась во Флоренции, хотя ее отчим основал синагогу на территории гораздо более прозаичной долины Сан-Фернандо[132]. Писателю Джонатану Сафрану Фоеру Зонтаг заявила: «У меня нет никакой еврейской истории, и я никогда не отмечала Песах»[133], хотя в ее семье, по воспоминаниям сестры, отмечали не только этот, но и другие еврейские праздники. Бабушка Зонтаг ела только в кошерных ресторанах, Милдред вела занятия еврейской школы прямо на ступеньках их дома, а Сьюзен сдавала кровь на нужды граждан Израиля[134].
Не будем утверждать, что Зонтаг выросла в семье ортодоксов. Милдред разрешала ставить дома рождественскую елку и не запрещала дочерям ходить с Роуз в церковь. Зонтаг выросла в совершенно обычной среднеобеспеченной еврейской семье, и совершенно непонятно, почему она это отрицала.
Зонтаг родилась за две недели до того, как Гитлер пришел к власти, следовательно, одной из составляющих ее совершенно нормального еврейского воспитания стало чувство страха. Вне зависимости от того, насколько сильно она ощущала свои еврейские корни, она знала, что людям ее национальности грозит опасность. Зонтаг понимала, что даже если она сама считала себя «номинально» еврейкой, для нацистов этого было вполне достаточно.
Во время войны Зонтаг часто снился сон, в котором нацисты убегают из тюрьмы и пробираются к дому на окраине города, в котором жила ее семья, чтобы убить их[135].
Однако опасность подстерегала ее не только во сне. Однажды, когда она возвращалась домой из школы в Форест-Хиллз, кто-то обозвал ее грязной еврейкой и ударил камнем по голове, да так, что пришлось накладывать швы. Травма не прошла бесследно. «Я думаю, нет, знаю, – говорила Джуди по поводу этого нападения, – что Сьюзен ненавидела ярлыки»[136]. Зонтаг боялась ярлыков и старалась их избегать, в особенности наиболее опасных, то есть тех, которые имели отношение к национальности, полу и сексуальной ориентации.
Зонтаг боялась, что на нее могут навесить ярлыки, однако это не означало, что страдания еврейского народа были для нее «проблемой, но не личного характера». На протяжении всей жизни, сталкиваясь с личными трудностями, она пыталась подобраться к их разрешению с позиции разума. Абстрактные вопросы приобретали глубокий эмоциональный подтекст, что позволяло придать отвлеченным умозаключениям и конструкциям неожиданно свежий заряд актуальности. В книге «Болезнь как метафора» она не упоминает о том, что сама больна раком. Многие предметы ее интеллектуальных исследований имеют прямое отношение к страданиям еврейского народа, как, например, фотографии узников концлагерей, которые изменили всю ее жизнь.
Вскоре после окончания войны (возможно, сразу после того, как она увидела эти фотографии) Зонтаг написала стихотворение, в котором затронула многие вопросы, разработанные ею позднее, например проблему памяти и восприятия боли других людей.
Прах сожженных в лагерях,
Истощенные тела расстрелянных, избитых, покалеченных,
Расскажите мне о том, что выпало на вашу долю,
Дайте мне вас запомнить…
Я не считаю, что ваш прах будет что-либо питать и сделает почву богатой,
Я не считаю, что в вашей смерти есть какой-либо смысл
И от нее будет какая-либо польза,
Простите за то, что у меня нет силы – даже если бы у меня было право —
Их преобразить.
В возрасте 12 или 13 лет она осознавала, что изувеченные тела выглядят непристойно, но тем не менее не отводила взгляда. При этом решительно не хотела принижать жертв, приписывая пройденным ими мукам счастливый конец страданий. Зонтаг волновал вопрос памяти о трагедии. «Если в разговоре о таких страшных и болезненных событиях возможно какое-либо чувство такта, я буду его искать», – обещала она[137]. И она действительно всю жизнь его искала. Но она бы не стала пускаться в такие поиски, прибегая к грубым обобщениям, которые, по ее мнению, и привели к катастрофе. «Я пытаюсь делать это отвлеченно»[138].
В Нью-Йорке астматику Сью стало хуже. Милдред решила перевезти семью в Тусон, где в условиях пустынного климата с 1920-х годов строили санатории для людей с болезнями дыхательных путей. К тому времени рекламщики уже придумали «козырь» для жаркой Аризоны. Они утверждали, что вопрос не в жаре, а во влажности. Вот что писали в рекламных брошюрах санатория «Пустыня»: «В середине лета температура резко повышается, но благодаря сухости воздуха у людей не случаются солнечные удары или перегревы. В сухом климате пережить высокую температуру воздуха гораздо проще, чем в условиях высокой влажности»[139].
Сложно представить себе место на территории США, более непохожее на Нью-Йорк, чем пустыня Аризоны. Сью на всю жизнь запомнила безлюдные улицы Тусона, индейцев, экзотические флору и фауну, также удаленность от цивилизации. В одном из ее романов герой говорит о пустынях на юго-западе страны так: «Даже болотистые джунгли Панамского перешейка не произвели на них такого сильного впечатления»[140]. После трех дней в поезде Сью выбежала из вагона и обняла первый увиденный ею кактус.
«Она никогда раньше не видела кактус, – вспоминала Джуди, – и была покрыта иголками с ног до головы»[141].
Семья сняла дом № 2409 по Ист-Драхман-стрит. Сейчас эта улица находится практически в центре города, но в 1943-м она представляла собой грунтовую дорогу и была так далека от цивилизации, что по пути к расположенной поблизости Arizona Inn Сьюзен часто встречала гремучих змей[142]. Они жили в стоящем на цементном фундаменте доме из четырех небольших комнат. Это жилище было настолько хуже всех домов, в которых Милдред жила в Китае и на Лонг-Айленде, что ей было сложно представить себе, что она задержится там надолго. Джуди, Сьюзен, Милдред, Роуз и собака Лэсси с трудом умещались в этом небольшом домишке. Впрочем, для девочек размер дома не имел большого значения, они предпочитали проводить время на улице или прятались от жары в дыре под землей (через некоторое время Сьюзен будет писать это слово с большой буквы), которую вырыли на лужайке перед домом. Эта дыра надолго запомнилась как Сьюзен, так и ее сестре Джуди.
Сьюзен было нелегко принять жизнь в Аризоне. Ей было десять, и дом в Тусоне оказался ее восьмым местом проживания на территории четырех штатов. Она так часто переезжала, что ей было сложно чувствовать себя где-либо как дома. Многие воспоминания об Аризоне свидетельствуют о том, что ей было одиноко. Она начала учиться в школе Каталина, пребывание в которой называла катастрофой. Когда с ней были милы и приветливы, Зонтаг не понимала, как можно «быть милой и приветливой в ответ»[143]. Ее перевели в другую школу (Солнечная Аризона), а когда ей исполнилось одиннадцать, она перешла в Мэнсфилд.
После кончины Милдред Сьюзен начала исследовать ее болезнь и сделала следующую короткую запись в дневнике: «Дети алкоголиков чувствуют себя как инопланетяне»[144]. В семье у нее не было хороших примеров для подражания в манере общения с другими людьми, поэтому ей пришлось смотреть на то, как общаются другие люди, и имитировать их поведение. После начала обучения в школе Мэнсфилд она приняла решение, которое назвала «великим и осознанным шагом, предпринятым в возрасте 11 лет». Сьюзен дала себе клятву в том, что «будет популярной». Она писала: «Я поняла разницу между внутренним и внешним»[145]. Это понимание она могла почерпнуть только у постороннего человека.
В воспоминаниях о матери сын Зонтаг Давид Рифф писал о том, что больше всего на свете (за исключением смерти) Сьюзен боялась «всеохватывающего и в конечном счете безутешного осознания того, что она навсегда останется аутсайдером, человеком не на своем месте»[146]. Этот страх может на первый взгляд показаться странным. В интеллектуальном мире Зонтаг была не просто инсайдером, а живым воплощением понятий образованности и культуры. Ее поклонники говорили, что никто, кроме Зонтаг, не мог в такой степени привлечь внимание к искусству и к тем, кто им занимается. Ее критики говорили о том, что Зонтаг не в состоянии указать на причины тех или иных явлений, однако даже они не отрицали того факта, что она была влиятельной фигурой. В поколении Зонтаг не было другого деятеля культуры, который так хорошо, как она, олицетворял культурный статус и престиж Нью-Йорка. Казалось, что Зонтаг держит в своих руках ключи от культурного Манхэттена.