Нежелание массового кино на хинди привязывать себя к историческому контексту даже в случае политического дискурса можно проиллюстрировать фильмом Мехбуба Хана «Мать Индия» (1957). Это ремейк его же картины «Женщина» (1940), но «Мать Индия» отмечена оптимистическим национализмом эпохи Неру и воспринимается как национальный эпос, аранжированный лиризмом в духе советского кино о возрождении деревни. В фильме присутствует рамочный эпизод, изображающий механизацию страны 1950‐х, но явных отсылок к реальным политическим или историческим событиям тех лет в нем нет. Фильм охватывает несколько десятилетий, но кроме седеющих голов исполнителей достоверных маркеров движения времени здесь нет. Заключительный эпизод показывает повзрослевшего старшего сына, уже в ранге государственного чиновника, но стержневая линия сюжета не фокусируется на теме борьбы за независимость, которая оправдывала бы такую его репрезентацию. Если аналогичные произведения советского кино разыгрывались на фоне послереволюционных событий или коллективизации (как в «Генеральной линии» Эйзенштейна), то драматургическая основа «Матери Индии» лишена каких бы то ни было событийных элементов за пределами семейной истории.
Метанарратив истории (и универсального времени) представляет каждый нарратив потенциально вписанным в общий универсальный контекст. Массовое кино на хинди не признает универсальный контекст, и, соответственно, тут каждый нарратив должен выстраивать собственный контекст. Имея дело с историческими персонажами, такими как в фильмах «Великий могол» (1960) К. Азифа или «Джодха и Акбар» (2008) Ашутоша Говарикера, авторы помещают их в рамки любовной или семейной костюмной драмы. Все исторические детали подчинены любовному мотиву, в отличие от таких картин, как, например, «Тысяча дней Анны» (1969) Чарльза Джэррота или «Человек на все времена» (1966) Фреда Циннемана. Другой тип исторического кино, которого мы касались в первой главе, сосредоточивается на отношениях Индии с Британией или Пакистаном и в широком смысле может быть определен скорее как патриотический, чем как исторический. Наиболее яркие примеры этого – «Сага о любви» (1992) и «Граница». Здесь опять-таки политические обстоятельства, в которых происходили события, отступают на задний план, а главным оказывается патриотический настрой. Третий тип фильмов данной категории – политическое кино, которое приобрело особое звучание в последнее время. Это направление, которое наиболее рельефно представляют фильмы «Цвет шафрана» (2006) Ракеша Омпракаша Мехры и «Политики» (2010) Пракаша Джхи, тоже делает акцент на патриотизме, хотя и в ином плане. Если большинство патриотических фильмов были нацелены на то, чтобы вызвать ненависть демонизацией внешнего врага, то здесь демонизируется враг внутренний, но с той же целью. В «Политиках» ощутимы и связи с мифом, когда этот фильм явно опирается на «Махабхарату».
Четвертое направление в этой категории фильмов, которое следует принять во внимание, – жесткое городское гангстерское кино, снятое в естественной среде, обычно в Мумбае. Это такие фильмы, как «Сатья» (1998) Рама Гопала Вармы и «Негодяи» (2009) Вишала Бхарадваджа. Присущий им исключительный натурализм может подвигнуть на рассмотрение их как соответствующих сегодняшнему политизированному сообществу, но это чистая иллюзия, хотя некоторые политические ассоциации они порождают, например образы персонажей, настроенных против северных индийцев в «Негодяях», вполне узнаваемы. В моем понимании в этих фильмах в ходе сюжетного движения главного героя возникают объекты любви и ненависти подобно тому, как это делалось в более ранних фильмах, но при этом отрицательные персонажи приобретают политическую окраску. Вместо контрабандистов и бандитов 1970‐х нам показывают политических подлецов нового тысячелетия, но как только эта замена становится понятной, столь же внятной становится и узнаваемая любовно-героическая коллизия. В «Негодяях» политик «деполитизируется», когда охотно соглашается отказаться от своих антисевероиндийских убеждений ради денег. Реальному политику потребовалось бы изобразить более твердую неуступчивость, когда дело касается политических взглядов.
По мере того как фильмы, особенно о темных сторонах действительности, все чаще снимаются на натуре, мою гипотезу о времени наррации в кино на хинди становится все труднее отстаивать. Я, однако, мог бы сказать, что «чернушность» «Негодяев» не в меньшей степени мифологична, чем семейное счастье фильма «Кто я для тебя?». Если выделять ключевой маркер, трансформирующий реальный мир в мифологический, то, я думаю, это будет музыка. Фонограмма в фильмах типа «Негодяев» очень шумная, драматичная и лишена пауз, во время которых можно было бы услышать подлинные звуки реальной жизни. Я усматриваю в этом способ заглушить – через звук – «реальность», которую акцентирует визуальный строй, в результате она превращается в мифологический мир вне потока исторического времени.
Семья, генеалогия и любовный роман
Использование Голливудом семьи в качестве мотива часто воспринимается как идеологически нагруженное, а изменение в показе семьи отражает, как принято считать, меняющийся социальный запрос. Один из частотных сюжетов семейной жизни – вопрос супружеской неверности, как, например, в «Порочной страсти» (2012) Николаса Джареки, где аферист, владеющий хедж-фондом, чтобы окончательно обрести негативный статус, должен еще изменять жене. Есть, однако, фильмы, где семья никакой роли в сюжетной конструкции не играет, в частности некоторые приключенческие ленты. Семья в кино на хинди в последнее десятилетие, судя по фильмам, сильно изменилась и иначе позиционируется на экране. Хотя роль семьи кажется более существенной, она не сакрализируется, как это делает Голливуд по отношению к нуклеарной семье. Это означает, что она играет другую роль в нарративе, чем просто укрепления традиционных начал, как можно предположить на основе мелодрам, особенно таких, как «Что я для тебя?» (1994).
В репрезентации семьи в массовом кино на хинди есть две стороны: во-первых, генеалогия или семейное прошлое, во-вторых, любовная история, которая завершается рождением новой семьи. Долгое время кино на хинди не обходилось без присутствия родителей, что проще всего прочитывалось как дань традиции. Родители необязательно должны были быть биологическими. В фильме Рамеша Сиппи «Месть и закон» (1975) тхакур выполняет роль отца по отношению к главным героям Джаи и Виру. Нельзя сказать, что родители в фильмах всегда были морально безупречны, они, например, могли быть подвержены влиянию Запада, но это означало, таким образом, что они являются примером отхода от традиции и не могут служить образцом нравственности. В то же время есть моральные авторитеты в «Бобби» (1973) Раджа Капура, где склонные к снобизму родители Раджа показаны в контрасте со свободомыслящим отцом Бобби Джеком.
Генеалогия – семейное прошлое, которое делает вполне уместным сравнение с Голливудом. Мифологические голливудские жанры, такие как вестерн и гангстерское кино, находят в истории Америки нравственную опору; гангстерские фильмы содержат сожаления об утрате того, что утверждалось в вестернах. Даже пересматривающие мифы жанра вестерны, такие как «Мак-Кейб и миссис Миллер» (1971) Роберта Олтмена, проникнуты сожалением о том, что было разрушено с ростом монополий. Поскольку «традиция» в кино на хинди – несмотря на расплывчатость этого термина – могла бы нести в себе те же позитивные коннотации, что и прошлое времен завоевания Дикого Запада для вестерна, можно предположить, что присутствие на экране родителей репрезентировало в кино на хинди суррогатный идеал прошлого, утверждаемый его шаткими связями с реальной историей. Поскольку традиция еще не получила свою долю признания, требуется обратиться к другим функциям, выполняемым генеалогией.
Еще раз оглядываясь на то, как используется история в Голливуде, трудно представить себе нарратив, лишенный исторического контекста, к которому он был бы привязан, по крайней мере в настоящем. Даже инопланетные фантазии нуждаются в историческом контексте; даже «история Средиземья» во «Властелине колец» (2001–2003). «Звездные войны» (1977), если вспомнить, начинаются с легендарного титра «Давным-давно, в далекой-далекой галактике…», подразумевающего временно́й контекст. Фильмы на хинди при отсутствии исторического контекста базируются на семейном прошлом, даже если оно не очень хорошее. В фильмах «Три идиота» (2009), «Гуру: путь к успеху» (2007) и «Банти и Бабли» (2005) родители, которые не могут похвалиться славным прошлым, тем не менее присутствуют.
Традиция обросла не только культурно-религиозными, но и политическими смыслами, в частности связанными с идеологией Неру. Когда Индия вышла из эпохи Неру, создалось впечатление, что она отошла от традиции, и появились такие фильмы, как «Свидетельница» (1992) и «Бомбей» (1995), где родители, отягченные консервативными предрассудками, явно не служат нравственными авторитетами. В «Трех идиотах» и «Банти и Бабли» родители представлены как помеха, а в «Бесстрашном» (2010), хотя им и уделено много экранного времени, их моральное влияние ничтожно. Однако в каждом из этих случаев нарратив привязан к родительской фигуре как суррогатному контексту. Социологи, вероятно, свяжут генеалогию в фильмах с феноменом большой семьи, занимающим важное место в жизни Индии, но, кроме того, пусть не очень последовательно, она также является воплощением сакрального.
Если генеалогия выполняет роль суррогатного контекста, то какова тогда роль любовного романа? Трудно представить себе фильм на хинди без любви, причем она всегда торжествует в финале. Прежде всего это, конечно, удачное завершение фильма. Давно ведется спор о том, должен ли реалистичный фильм заканчиваться открытым или закрытым финалом; если финал закрытый, то мы имеем дело с фильмом, мир которого с его персонажами и событиями существует только на экране, в то время как при открытом финале фильм – всего лишь временна́я рамка окружающей действительности. Жанровые фильмы обычно имеют закрытый финал, обусловленный каноном и повторяющимися конкретными образами, исчерпывающими смысл нарратива. Жанровое кино предъявляет замкнутую структуру мифа, и даже историческое кино непременно заканчивается неким завершением исторического момента, чего в реальной истории не бывает.
Однако структура массового кино на хинди сильнее изолирует содержание, поскольку повествование в данном случае не вписывается в поток истории. Даже такой жанр, как вестерн, будучи помещенным в исторический континуум, в определенном смысле имеет открытый финал. В каждом индийском массовом фильме повествование завершается к финалу, не выходя в метанарратив исторического времени. Приведу в качестве примера обратного фильм «Патриот» (2000) Роланда Эммериха – приключенческий фильм, действие которого происходит во время Войны за независимость и Американской революции, а одним из злодеев является англичанин, лорд Корнуоллис. В конце фильма он признает поражение, капитулирует со своей армией, и это завершает рассказанную в фильме историю. Однако мы знаем, что тот же Чарльз Корнуоллис в дальнейшем был назначен генерал-губернатором Ост-Индской компании и главнокомандующим британскими войсками в Индии, и, таким образом, финал фильма представляется достаточно условным.
Как было сказано, такие исторические проекции чужды массовому кино на хинди, и поскольку только семья сообщает нарративу контекст, в финале должны так или иначе улаживаться семейные отношения. Если историческое знание вписывает «Патриота» в универсальное время, то автономная, внеисторическая вселенная массового кино делает необходимым закрытый финал. Эта завершенность может достигаться на уровне семьи (как социальной единицы, независимой от истории), и торжество любви – один из самых ее легко осуществляемых стратегических вариантов. В одном из редких фильмов, где не нашлось места любовной истории – «Двух бигхах земли» (1953) Бимала Роя, – в финальном эпизоде семья все же воссоединяется. Фильм, где речь идет об актуальной истории, «Реальность» (1964) Четана Ананда, события которого происходят во время Китайско-индийской войны 1962 года, завершается гибелью главных героев, стоящих перед врагом, держась за руки.
Если обратиться к общепринятым формам конструирования нарративов, то стратегия закрытого финала означает, что главный герой переходит в новое состояние. К нему должно прийти осознание (даже на пороге смерти) того, что он нечто познал, преодолел препятствия или понял, что препятствие непреодолимо; он должен признать, что добился успеха или потерпел поражение, и для демонстрации этой перемены удобно воспользоваться некими внешними признаками, маркирующими естественные этапы жизни человека, например детство, юность, зрелость и старение. Таким образом, завершение фильма соответствует переходу от одного из этих этапов к другому: взросление индивида (от детства к зрелости) или, напротив, ослабление и поражение (от зрелости к старости). В индуизме выделяют четыре стадии: детство, брахмачарья (холостячество), грихастха (семейная жизнь) и ванапрастха (уход от дел); таким образом, замкнутая структура должна соответствовать этим ступеням жизни. Поскольку переход от брахмачарьи к грихастхе является особенно важным, когда речь идет о молодых людях, брак (кульминация любовной истории) становится ключевым событием финала. Следует отметить, что в западном любовном романе, например, у Джейн Остин в «Гордости и предубеждении», главные герои движутся скорее от незрелости к зрелости, чем от холостой жизни к супружеству.
Мотивация и причинность
Существует множество вариантов причинности, действующей в нарративном пространстве; простейший из них – предпочитаемый Голливудом психологический. Классическая формула голливудского фильма включает в себя психологически мотивированных индивидов, которые пытаются решить ясно очерченную проблему или добиться определенных целей. В ходе реализации этих стремлений персонажи вступают в конфликтные отношения с другими действующими лицами или внешними обстоятельствами. Повествование заканчивается решительной победой или поражением, разрешением проблемы (достижением цели или неудачей). Проводником принципа причинности становится персонаж, наделенный неким набором качеств, черт характера и особенностей поведения. В ранний период Голливуд в основном использовал совпадения, на которых основывались и театральные мелодрамы XIX века. Но на рубеже веков с постепенным подъемом реализма модели из других искусств становятся все менее пригодными для кино. Голливуд, разумеется, прибегает и к причинности, обусловленной внешними причинами, но все же они обычно подчинены причинности психологической. Внешние объективные причины могут провоцировать развитие истории или менять ее течение, но все же именно психологические причины должны выходить на первый план и задавать траекторию движения сюжета. Совпадения и случайности должны ограничиваться исходными условиями. В структуре классического голливудского кино причины зачастую долгое время неясны, чтобы наиболее эффектно проявиться ближе к финалу. Этот прием заставляет зрителя ждать развития действия, а также гарантирует ему, что действие не заглохнет где-то между эпизодами. Проиллюстрирую эту модель на примере хорошо известного кинокомикса Сэма Рейми «Человек-паук» (2002). Питер Паркер обретает сверхспособности в результате случайности, но его психологическое состояние помогает подростку воспользоваться полученными преимуществами, и каждый из последующих эпизодов сходным образом связан с предыдущим. Чтобы завоевать сердце Мэри Энн, Питеру требуется автомобиль, но на покупку нет денег. Питер находит вариант получить их, для этого надо вступить в борцовский поединок. Он побеждает благодаря своим «паучьим» способностям, но распорядитель боев обманывает его. Далее Питер сталкивается с грабителем, но из‐за злости, которая им в тот момент овладела, позволяет преступнику сбежать. Грабитель убивает дядю Питера – именно потому, что сумел скрыться благодаря племяннику. Считая себя виновным в смерти дяди, Питер Паркер решает бороться с преступностью. Каузальные связи представлены здесь в виде серии звеньев одной цепи, и ни одно из них нельзя убрать, не нарушив целостности сюжета.