– Знаешь, не обижайся, но все эти речи в плену кажутся неуместными, что ты можешь сделать в кандалах? – Сказал Стах. – Моего сына мобилизовали в австрийскую армию, ему всего пятнадцать! Они заставляют нас стрелять друг в друга, называют изменниками и предателями только потому, что мы не хотим стрелять в своих детей и отцов. Каждая армия считает, что мы должны воспылать патриотическими чувствами именно к её стране. Польшу раздирают на части, а поляков заставляют убивать друг друга. Я ненавижу Россию, ненавижу Австрию.
– Так давай сбежим, – предложил Якуб.
– Как? У тебя есть план?
– Есть, – ответил старик.
Они отошли в угол и стали обсуждать план побега. Вокруг так мирно пахло овсом, лошадьми, конским навозом. Совсем недавно в этой конюшне в стойлах стояли лошади, а не люди, их сладковатый, терпкий запах оставил след во времени, споря с его неумолимым ходом.
3. Хлев
Так же пахло овсом и лошадьми в хлеву в селе Желобное, но здесь в стойлах, как и положено, были лошади. Меня послали задать им корм. Я вошла в погружённое в сумрак помещение, вдохнула насыщенный аромат, на ощупь пробралась к стойлам. Лошади недовольно всхрапнули, учуяв чужого. Я предусмотрительно захватила корочку хлеба, протянула открытые ладони в сторону услышанного звука, и тут же почувствовала горячее дыхание лошади, тёплые губы и прикосновение шершавого языка.
– Контакт есть, – подумала я и вошла в стойло, наклонилась, чтобы высыпать зерно, и вдруг, раздался резкий звук, сразу вслед за ним заржали кони. Сердце оборвалось от испуга, дыхание стало тяжёлым, как у бегущей лошади. Невольно прижалась к тёплому боку нервно переступавшего коня. Замерла. Звуки не повторялись. Лошади успокоились. Я выглянула из-за стойла, взяла стоящие рядом вилы и медленно пошла по проходу. Сарай был длинным, только два стойла были заняты, остальные пустовали, кое-где в щели проникали лучи заходящего солнца, сказочно подсвечивая солому, выхватывая красным то брёвна сарая, то балку, то лошадиную морду, то висящую на крюке рубаху и кепку. Кто-то забыл?
И вдруг, снова резкий не то крик, не то всхлип. Теперь понятно, что это не зверь – крик человеческий. Я замахнулась вилами и замерла, увидев, поднимавшегося с сена Семёна. Парень ухмыльнулся, увидев меня, затем, как ни в чём не бывало, отряхнул солому с волос, надел рубашку, кепку. Я так и стояла с вилами, глядя в упор на Семёна. Я не опустила, уронила вилы после того, как перевела взгляд в угол. Там Марина, освещенная красным лучом, закрыв глаза от яркого света, натягивала рубаху, сидя на сене. Солнце светило Маринке в глаза, и она не видела меня.
Я отступила в тень перегородки. Марина поднялась с сена, обняла сзади стоявшего к ней спиной Семёна. Он быстро развернул Марину лицом к себе, так быстро, что девушка не успела рассмотреть ничего вокруг. Та потянулась к нему губами, и он поцеловал Марину, в упор глядя на меня, потом схватил Марину за руку, и они убежали из сарая.
– Что он делает? – я недоумевала. Меня бросило в жар. Я помчалась к реке, не разбирая дороги, умылась прохладной водой. Увидела лодку, вытащенную на берег. Не раздумывая, как в бреду, столкнула лодку в реку, подоткнув подол, забежала по колено в воду, запрыгнула в лодку и стала быстро грести. Гребла долго, не останавливаясь, пытаясь справиться с нахлынувшими эмоциями, стараясь найти душевное равновесие.
Почему это меня так взволновало? Разве я ни разу не видела, как парень с девушкой целуются? Что здесь особенного? В этом, конечно, ничего странного нет. Он не засмущался, более того, специально целовался, зная, что я смотрю, вот это странно.
И новая волна жара прокатилась по моему телу. Я вспомнила Марину, безмятежно надевающую рубаху на разгорячённое тело, великолепное, спелое, сильное и живое. Казалось, будто оно вобрало в себя свет красного солнца и отдавало его обратно, медленно, не торопясь, освещая всё, как второе светило. Больно стало мне от воспоминания об этом великолепии. Сравнила с собой. Сравнение не мою пользу.
Бросила вёсла, легла на дно лодки в полном изнеможении оттого, что долго гребла, но больше от эмоциональных переживаний. Тихо. Ветра нет. Солнце почти зашло. Ярко подсвеченные облака украшают затухающее небо. Запах полыни, сухого сена, доносившийся с берега, смешался с кислым ароматом водорослей и камыша. Вдруг, послышался всплеск.
«Утка?» – подумала я, но всплеск повторился. Я села. Кто-то плывёт. Быстрые резкие движения рук. В воде угадывается ловкое тело. Светлый чуб. Семён. Подплыл, подтянулся, низвергая с себя водопады воды, залез в лодку. Упругое молодое тело, удивительно гармоничное от природы, отточенное постоянной физической работой, будто выполненное художником в красной цветовой гамме – любимой краске заходящего осеннего солнца. Я задохнулась от впечатляющей картины. Он, не раздумывая, пододвинулся ко мне, уверенный, что никуда не денусь. Куда деваться-то, посередине реки! Парень молча, глядя мне в глаза, провёл пальцем по лицу, затем по руке, хотел продолжить движение по ноге, но я оттолкнула его. Семён засмеялся, схватил меня за плечи. Я с силой вывернулась из объятий парня и спрыгнула в реку.
– Сильная, однако, а на вид такая доходяга. Куда ты? Не доплывёшь!
Я упрямо гребла. Холодная вода освежила мозг, быстро приведя меня в чувство. Я плыла уверенно и спокойно.
– Всё равно вернёшься! Тебе не доплыть!
Я не отвечала.
– Дура, утопнешь, – опять закричал Семён десять минут спустя.
Ответа, как и прежде, не последовало.
– Мне же тебя спасать придётся, возвращайся!
Молчание.
– Ты сумасшедшая!
Вскоре я увидела, что Семён плывёт на лодке рядом со мной.
– Садись в лодку, – приказал Семён. – Простынешь, вода уже холодная.
Я упрямо гребла, от злости не чувствуя ни холода, ни усталости. Прошло уже около получаса. Я попала в течение, меня сносило, несмотря на героические усилия, берег не приближался.
– Залазь. Я тебя не трону. Клянусь. Всё желание отбила своим героизмом. Чего боишься-то? Не собирался я насильно ничего делать. Я видел, как ты смотрела, забирайся в лодку, точно не трону. Ты и так худая, а теперь совсем синяя, как труп. Давай руку.
Семён наклонился, схватил меня за руку, приподнял, я перегнулась через борт и с трудом вползла в лодку, свернулась калачиком, пытаясь согреться, да так и осталась лежать, не в силах сесть.
– Может тебя растереть, чтоб согрелась? – спросил серьёзно Семён. Я дёрнулась испугано. – Ладно, лежи, не трону. Только не вздумай снова в воду прыгать, погибнешь. Спасать тебя не буду! – всю дорогу до берега Семён распекал меня, рассказывая, какая я глупая, дурная. Я его уже не слушала. Стучала зубами от холода громче, чем он говорил.
– Иди домой, – сказал Семён мне. – Я позже приду. Лодку оттащу.
Я мокрая и синяя зашла в избу. Ганна изумилась.
– Что с тобой?
– С мостков упала, – соврала я.
– А чего ты туда попёрлась. Бельё ведь уже постирано?
– Умыться захотелось, – краснея от неловкости, проговорила я.
– Иди, переоденься, – сказала Ганна.
– Ничего, так высохнет, – отказалась я.
– А у тебя, небось, и смены нет! Вот голыдьба! Олеська! Дай ей свой сарафан, а то её ещё и лечить придётся.
Олеся с Ориной, услышав крик Ганны, зашли в дом и прыснули от смеха, увидев меня, стоящую в луже в прилипшей к телу одежде!
– Мамка, неужто ты новую оглоблю купила, – покатывалась со смеху Олеся. – Что-то тонковата она, оглобля-то, как бы не переломилася.
– Охолонись, Олеська, – оборвала смех снохи Ганна, – Лучше одёжку ей старую свою отдай!
Олеся не посмела ослушаться, и вскоре я вышла на крыльцо в Олесином сарафане. Это вызвало новый приступ смеха. Сарафан был широким и коротким, я переминалась с ноги на ногу, а девки хохотали, придумывая всё новые и новые шутки про пугало, которое плохо набили соломой. Веселье прервал вернувшийся с реки полуголый Семён, и мы, все трое, засмотрелись на него. Он, пританцовывая и напевая, прошёлся по двору, поглядывая на нас. Олеся и Орина смотрели на него с нескрываемым восхищением.
– Какой красавчик, – не выдержала Орина.
– Мужней жене не гоже на парней засматриваться, – смеясь, одёрнула её подруга.
– Так один остался на всю деревню! На кого ж ещё смотреть! – хохотнула, продемонстрировав ямочки и белые зубки, Оринка.
– Ах ты, проказница. И пузо тебе не помеха! – удивилась Олеся.
– Так пузо у нормальных баб завсегда есть. Привыкай уже!
4. Побег
Вечером в сарае с пленными произошли неожиданные события.
Якуб прошёл к выходу, расталкивая сидящих на земле людей, встал у выхода, невозмутимо спустил штаны, и начал мочиться прямо на дверь. Австрийцы, сидевшие и лежащие рядом, вскочили, начали кричать и ругаться на него, показывая руками на отгороженный угол, где находилось отхожее место. Якуб, делая вид, что не понимает их речь, продолжал орошать дверь. Пленные кричали, но помешать огромному Якубу никто не посмел. Старик неторопливо подвязал штаны и пошёл в свой угол. Некоторое время ещё продолжалась возня. Те, кто раньше находился у дверей, теперь оттесняли лежащих в центре, чтобы не сидеть в луже. Лужа постепенно подсыхала, но запах становился только сильнее.
На закате залязгал замок, дверь распахнулась, в сарай вошла баба, несущая ведро с похлёбкой и мешок с хлебом. Охранник, сопровождавший её, только войдя в сарай, поморщился от едкого запаха, заткнул нос рукой и выскочил, закрыв дверь снаружи. Баба медленно передвигалась от двери в противоположный угол, разливая похлёбку и раздавая хлеб арестованным. Когда она подошла к Якубу, тот схватил её в охапку и начал стаскивать юбку. Баба вскрикнула. Все оглянулись на крик. Якуб закрыл её рот поцелуем и продолжал раздевать. Раздались протестующие возгласы, но их было мало. Большинство солдат столпились вокруг посмотреть на небывалое зрелище. Якуб легко раздел бабу до исподнего белья, не обращая внимания на её сопротивление. Мужики вокруг замерли в предвкушении. Здесь вступил в свою роль Стах.
– Что пялитесь? – сказал он на смеси польского и немецкого языка. – Страсть мужика одолела, баба приглянулась. Будете пялиться, он вам глаза повыбивает, когда кончит. Больно зол он, лучше вам не попадаться ему под горячую руку.
Толпа стала нехотя расходиться. Анджей подобрал одежду бабы и зашёл за перегородку, туда, где все справляли нужду.
Мужики отворачивались, боясь смотреть на Якуба после угроз Стаха. Якуб связал бабу, сунул ей в рот кляп и прикрыл своей шинелью. Из-за загородки, стараясь быть незамеченным, проскользнул Анджей, одетый в бабское платье. Парень повязал голову платком, взял пустое ведро, согнулся, чтобы спрятать лицо и подошёл к двери, стукнул ведром пару раз. Охранник открыл дверь, выпустил Анджея, ничего не заподозрив, и быстро захлопнул дверь обратно, морщась от противного запаха. Солдаты тихо перешёптывались, обсуждали произошедшее; но вслух никто ничего не сказал, то ли из-за страха перед огромным Якубом, то ли из-за солидарности, ведь все они – заключённые русской армии.
Шум постепенно стих. Спустились сумерки, резко превратившись в кромешную тьму, как это бывает обычно на Украине, и только всполохи освещали село и степь с редкими пролесками.
Ночью одна из досок в углу сарая начала с тихим скрипом отодвигаться, в щели появился лом, Якуб схватил его и начал выламывать ломом доску. Солдаты вокруг завозились, просыпаясь от шума, Стах начал громко храпеть, стараясь перекрыть звуки. Люди закрывали уши, чтобы не слышать храпа, наконец, Якубу удалось отодвинуть доску. Отверстие стало шире, и Якуб со Стахом в кромешной тьме, наощупь выбрались из сарая и задвинули доску обратно, еле успев спрятаться в кустах. Мимо прошёл охранник. Беззвёздная ночь помогла пройти им незамеченными через всю деревню вслед за Анджеем в бабском платье, который шёл впереди, выбирал дорогу и предупреждал об опасности. Встречный патруль не обращал внимания на торопливо шагающую с ведром бабу. Ведро с остатками похлёбки и мешок с хлебом Анджей предусмотрительно прихватил с собой.
Велико же было удивление русского офицера, не досчитавшегося пленных, выведенных охранниками из сарая на рассвете, но это была не самая яркая эмоция у него в это утро, его ждал куда более интересный сюрприз, когда в поисках исчезнувших пленных, он вошёл в сарай и приподнял шинель Якуба. Голая баба так радует глаз среди серых военных будней! Ещё интересней было допрашивать заключённых. Каждый в красках описывал, как Якуб насиловал бабу. Все рассказы были разными, в зависимости от фантазии, богатства сексуального опыта и пристрастий рассказчика.
Сама же Марфа, так звали голую бабу, которую почему-то никто не торопился одевать, факт изнасилования отрицала. Она сказала, что её только раздели и связали. Марфа явно обладала литературным даром и с удовольствием, подробно рассказывала об этом сначала охранникам, затем командирам. Война войной, но жажды зрелищ никто не отменял. Хорошая история ценилась во все времена.
5. Утро
Роса покрывала всё поле, или это были капли дождя, прошедшего ночью. Чистая, умытая природа, притихла, будто ждала чего-то. Совсем без ветра. Так редко бывает. Всё вокруг неподвижное, тихое, только птицы поют, невидимые в ветвях. Кажется, отсутствие движения обострило запахи, они стали ярче, призывнее обращать на себя внимание. Конечно, это штиль сгустил ароматы у поверхности земли, и мы все притихли, очарованные утренним пейзажем.
Растормошил всех Семён, раздал вёдра, лопаты. Сколько же у него энергии! Мы все вялые, ещё не отошли ото сна, а он будто и не спал вовсе. Весёлый! Шутит, смеётся. Следом за ним, по пятам, всегда следует Пашка, не отходит от старшего брата. Девчата, постепенно просыпаясь, включаются в работу и начинают реагировать на его шутки.
Дело идёт споро. Все привыкли к физическому труду. Олеся и Орина, несмотря на своё положение, работают без отдыха. Солнце поднимается всё выше. Семён кажется двужильным, он всё успевает: и копать картошку, и уносить мешки, и шутить, и подбадривать девушек. Жара стоит, как летом, но Семёну всё нипочём. Носится по полю, пританцовывая, даже копает картошку, словно вальсируя. Скинул рубашку, волосы взлетают от резких движений, весь отдаётся процессу. Можно подумать, глядя на него, что копать картошку – это самое увлекательное дело на свете, – улыбается, раскраснелся.
Девушки к полудню устали, даже не смотрят на своего любимчика, но никто не жалуется, все ждут, когда Ганна объявит перерыв на обед. А хозяйка, как будто не видит, что уже полдень, собирает картошку, не разгибая спины. Теперь понятно, в кого Семён такой выносливый.
Наконец, Ганна выпрямилась и позвала всех обедать. Радостные Олеся и Орина побежали к телеге, достали корзину с едой, расстелили скатерть на траве. Марина тоже достала узелок и присоединилась к общей трапезе. Я старалась есть медленно и немного, чтобы не вызвать смех у окружающих, но сдержаться не смогла, опять налетела на еду, как оглашенная.
– Что ж такое творится на земле. Девки с голоду чуть не дохнут, – вздохнула Ганна. – Такая земля кругом благодатная, а у людей голод. Тут же с одного поля можно целое село всю зиму кормить. Скоту травы сколько хочешь коси, в садах всё само растёт – девать некуда, а у них – голод! Куда у вас всё подевалось?
– Посевы войска потоптали, скот, курей солдаты воруют, мужиков на фронт забрали, что мы – девки можем сделать против роты солдат. Они заходят во двор и берут всё, что хотят, – пожаловалась я.
– Что ж эти австрияки совсем звери? – спросила Олеся, – У баб и детей последнюю еду забирают.
– Так не только австрияки забирают, русские тоже. Граница перемещается: то русские переходят в наступление, то австрийцы. Нашему селу не везёт, линия фронта то с одной стороны села, то с другой, – объясняла я девчатам.