– Сам говоришь, что выглядят старше и …
– А лет то сколько? – перебил он ее, сделал глоток сока. – Я уже взрослый парень, зачем мне это? У меня девушки постарше и поумней есть.
Он засмеялся, и Маша подумала, что смех у него такой же приятный, как и голос. И запах. Легкий аромат одеколона исходил от его одежды, и она осторожно вдыхала его, дыша часто-часто. Но вот упоминание о девушках вызвало в груди жжение. Что это? Ревность? Надо же – какое неприятное чувство.
– Поздно уже. – Максим повернулся к ней. – Проводить?
Она обмерла. Руки, ноги немеют, а в груди клокочет от возбуждения.
– Если хочешь. – Она откашлялась. Голос совсем сел. То ли замерзла, то ли причина он.
Город уже во власти ночной мглы, дождь заканчивается, легкий ветер приятно холодит полыхающее от восторга лицо.
– Пойдем. – Сказал он, поднимаясь и протягивая ладонь – слегка коснулся ее пальцами, но тут же убрал руку, словно обжигаясь, и пошел вперед.
Она идет следом и с восторгом смотрит на его коротко стриженый затылок, на широкие плечи, на… Маша нахмурилась. В окнах ее квартиры не горел свет, а значит, родителей до сих пор нет дома.
– Что-то случилось? – спросил Максим, оборачиваясь. Она остановилась и изменилась в лице. Тревога залегла в вечно удивленных этому миру глазах.
Маша мотнула головой.
– Просто дома света нет, видимо, родители где-то задержались, хотя странно, обычно они по вечерам дома.
– Может, и задержались где. – Произнес он нарочито бодро. – Одиночества ты, как я видел, не боишься. Так неужели, боишься темноты?
– Нет. – Маша улыбнулась, сделала несколько шагов, но тут же всхлипнула, прикрыв рот – у ее подъезда стояли взволнованные соседи.
– Мама? – Маша бросилась к толпе, упала на колени, прямо на асфальт у лежащей неподвижно женщины.
Максим остановился. Высокий мужчина, ростом чуть выше него, пьяно оттолкнул его, склонился над Машей, сказал хрипло:
– Дочка, все хорошо.
– Пап! Что с мамой?
Она прижалась к отцу, тот обвил ее худое тело руками, но она тут же попыталась вырваться.
– Что с ней? Подними же ее, асфальт мокрый, она замерзнет!
– Скорую вызвали? – спросил Максим у собравшихся зевак, в ответ кивнули. – А что случилось?
Он посмотрел на лежащую на земле женщину, отдаленно напоминавшую Машу. По стону и легкому движению руки, понял – жива, и облегченно выдохнул.
– Приступ случился. – Пробормотал кто-то позади. – Упала, когда шла и не может подняться, сломала, видимо, что-то.
– Да просто пьяная. – Сказал кто-то другой и Макс недовольно нахмурился. Маша уже плакала на груди у высокого мужчины. Отец.
– Тише, Маша. – Тот прижал голову дочери к своей груди, глаза его заблестели испугом, словно до него только сейчас дошло происходящее.
Свет фар осветил собравшихся. Карета скорой помощи остановилась у подъезда.
– Машенька, побудь дома, я скоро приеду. – Сказал мужчина и подтолкнул ее к подъезду.
– Нет, я с тобой и с мамой!
– Нет, тебе лучше остаться дома.
Отец уже направился к машине скорой помощи, Маша рванула следом. Максим перехватил ее, сжал крепко за руку, обратился к её отцу:
– Я присмотрю за ней.
Мужчина кинул на него удивленный взгляд, немного помедлил, но все-таки кивнул и больше не оборачиваясь, сел в машину неотложки.
– Пап!
Маша попыталась вырваться, но Максим крепко обхватил ее и вновь с силой прижал к себе. Она сникла. Дрожит. Такая легкая и невесомая. В чем только жизнь теплится…
– Все будет хорошо, слышишь? – Максим взял ее за подбородок, заставил посмотреть на него. – Не плачь, все наладится.
Она вновь заплакала, уперлась руками в его грудь, но он сжал ее еще крепче. Только когда машина скорой помощи выехала со двора, она замолчала. Ее плечи опустились, голова устало упала ему на грудь.
Он прикоснулся ладонью к ее волосам, осторожно погладил по голове. Она отстранилась – сейчас это было необходимо, а несколько часов назад, она и подумать не могла, что сможет ощутить тепло его тела и ни за что бы на свете не разжала своих рук, обнимающих его за крепкую спину; села на влажную от дождя лавочку, он сел рядом, закурил. Она зажмурилась, слушая собственный стук сердца. Сейчас она желала лишь одного, чтобы все происходящее оказалось жутким сном, а холодный липкий пот, медленно покрывающий ее спину, не добрался до ее души.
Соседи расходились, жадно обсуждая семью Котовас, а Маша и Максим сидели и молчали, пока, наконец, она не сказала:
– Я домой. Спасибо тебе. И извини.
– Не извиняйся. – Максим поднялся. – Если хочешь, я пойду с тобой, пока не вернется твой отец.
– Нет, не надо. – Она выкинула руку вперед, останавливая его. Смущенно облизнула губы. Дома такой хаос. Ему не стоит этого видеть. Хватит с него и ее внешнего вида…
Он с сомнением окинул ее взглядом, закусил, пожевывая нижнюю губу.
– Правда, все хорошо. – Она выдавила из себя подобие улыбки. – Я просто хочу остаться одна. Заберусь в постель – замерзла, и буду ждать родителей.
– Хорошо. – Он кивнул на двери подъезда. – Иди тогда, я подожду, пока ты не зайдешь. – Он посмотрел на окна их квартиры, снова на нее.
– Спасибо. – Прошептала она и вбежала в темный подъезд.
Через минуту в окне на втором этаже загорелся желтый свет. Максим выкинул сигарету в урну, посмотрел на грязные окна с серыми занавесками. Вспомнил Машиного отца – красное опухшее от пьянства лицо, стойкий запах перегара, выцветшие глаза. И мать, на лице которой алкоголь оставил свои отпечатки. Все-таки, пьющую женщину видно сразу, подумал он и вновь неодобрительно покачал головой.
Глава 5. Снова одна
Маша лежала и смотрела в потолок – серый с желтыми разводами. Хотелось думать о Максиме, возможно даже мечтать о чем-то запретном и неизведанном, но очень приятном, теплой волной разливающимся по телу, но она не могла себе этого позволить. В голове крутились мысли о матери и отце. Что же сделалось с ними всего за несколько последних лет? Неужели ничего уже не вернуть и не исправить?..
Сейчас она все чаще вспоминала свой светлый и теплый дом, которым когда-то была их квартира, уютную кухню, на которой мама всегда что-то готовила; отца, заботливо проверяющего ее уроки. А потом все изменилось, словно погрузившись во мрак. Мама перестала улыбаться и пропадала на работе сутками, отец стал задерживаться и приходил уже темной ночью. Их кухня, когда-то теплая и уютная, превратилась в серую комнату со старым столом и такими же стульями, занавески с окна исчезли, а клеенчатая скатерть, когда-то менявшаяся на новую каждый месяц, казалось, приросла к столу, потеряв былой цвет, и теперь слепила тонкими порезами от ножа.
Отец вернулся только к утру. Быстрыми тяжелыми шагами прошел в свою комнату и тут же захлопнул за собой дверь. Маша села на кровати, сжала в руках розового плюшевого зайца, замерла, прислушиваясь. Тишина.
– Пап? Как мама?
Молчание. Она опустила на ледяной пол босые ноги. Из большой комнаты послышался звон посуды. Она подошла к двери, дернула за ручку – закрыто?
– Пап, как дела? Открой дверь.
– Маш, ты чего не спишь?
– Да как тут уснешь. Ты чего закрылся?
– Иди, Машка, погуляй.
– Как это погуляй, пап? Что с мамой? – Она сглотнула подступивший к горлу ком. В груди заполыхало пожарище, забилась горящим мотыльком тревога. – Открой дверь!
Она с силой ударила ладонью по двери и тут же затрясла рукой от боли. Осела на пол. Из глаз брызнули горькие слезы обиды, как бывало в детстве, когда она, заигравшись, падала на асфальт и разбивала колени. Вот и сейчас она падала, летела в пропасть, только разбивались сейчас не ее коленки, а целая жизнь.
– Мамочка! – Маша размазала слезы по лицу, повернулась к закрытой двери большой комнаты. – Папа, скажи, что с ней?
– Она больна.
– Да открой же ты дверь! – голос зазвенел в беспомощном крике.
Снова удар тонкой ладошки и снова боль. Дверь вдруг распахнулась. Отец посмотрел на нее сверху, пошатнулся, оттянул и без того растянутую тельняшку, сделал глоток водки прямо из горла бутылки.
– А все из-за вашей водки! – Маша, отчаянным зверем, бросилась к отцу, попыталась отнять ненавистную бутылку, но отец был выше и сильнее. Он увернулся, отталкивая ее от себя. Маша упала на разложенный еще матерью диван и вцепилась зубами в подушку.
– Я хочу, чтобы она была дома!
– Я тоже хочу. – Отец сел рядом.
– Что ты молчишь? – она со злостью схватила подушку и бросила ее в дальний угол комнаты, чуть не сбив вазу на тумбочке, та закачалась, но все же устояла на месте. Маша на мгновение затихла, замерла, а потом разрыдалась с новой силой – это была любимая ваза ее матери.
Внутри все отмирало и вновь закипало, и она не знала, куда деть эту злость. Она бы, наверняка, успокоилась в заботливых объятиях отца, но он продолжал безучастно сидеть. Обида еще больше обожгла все внутри.
– Когда я смогу увидеть ее?
Отец неопределённо пожал плечами, проронил, отмахиваясь:
– Может, в конце неделе съездим.
– А завтра?
– Нет.
– А когда?
– Я же сказал на неделе. – Отец обхватил голову руками, закачался из стороны в сторону. – Завтра у нее операция, а потом мы съездим к ней.
– Что за операция? – Маша нахмурилась. – Что у нее за болезнь? Почему я ничего не знаю?!
– Мама не хотела тебя расстраивать.
Маша вдруг засмеялась, развела руки в стороны:
– Расстраивать?!
– Да, – отец даже не посмотрел на нее, словно только у него болел близкий человек.
– А тем, что вы превращаетесь в пьяниц, вы меня не расстраиваете?
Отец молчал, словно и, не слушая ее.
– Вам нет до меня никакого дела!
Снова тишина в ответ.
– Так ведь, да?
Она замерла, ожидая, что он обнимет ее, и ее страхи отступят. Молчание. Дым от сигареты и стук собственного сердца.
– Ненавижу вас! – Маша бросилась к дверям, быстро обулась в рваные кроссовки, на секунду замерла, прислушиваясь, но отец никак не отреагировал.
Снова двор, залитый утренним солнечным светом, лужи, оставленные ночным дождем, проспект, киоск, остановка – ноги сами привели ее сюда. Маша прошмыгнула мимо людей, ожидавших в столь ранний час, рейсовый автобус и уселась на скамейку в самом углу остановки, невольно посмотрела в огромную клетчатую сумку, стоявшую рядом, из которой толстая женщина с ярко красной помадой на губах доставала кулек семечек. Смотрела на чужую сумку невидящим взглядом и думала о своем: конечно же, она не ненавидит его, родного отца. Сказала сгоряча, а точнее – с горя. Ее ненависть не к нему, а к его образу жизни. Она протестует не против него, а против его равнодушия. Равнодушия по отношению к ней, его единственной дочери, равнодушия по отношению к жизни, к будущему. Если хотя бы к не к своему, то к ее.
– Чего?! – раздался над ухом недовольный голос, и она вздрогнула, возвращаясь в реальность. – Чего говорю тебе, попрошайка?
Маша открыла рот, захватала как немая рыба ртом воздух. Незнакомая дама одарила ее брезгливым взглядом.
– Нет у меня ничего! Можешь даже не заглядывать мне в сумку.
– Вы что? – Маша удивленно выгнула брови. – Я не попрошайка, мне ничего не надо.
– Ага! Как же. – Женщина взяла горсть семечек и снова завязала пакет на узелок, спрятав его в недрах сумки. – Глаза то вон, какие большие, в сумку смотришь. Так отвлекись на секунду, а ты и сопрешь или вещи или кошелек. Знаем мы таких, видали.
– Вы с ума сошли? Я просто задумалась.
– Я тебе сойду сейчас! – Дама ощетинилась. – Огрызается еще, соплячка! А ну пошла! А то быстро на тебя ментов вызвоню.
Пришлось встать и попятиться от неадекватной особы. Как назло подтянулись и другие ожидающие автобус и все, как сговорившись, уставились на нее. Что только не отражалось в их глазах – от пресловутого презрения и брезгливости, до сочувствия и неодобрения – и куда только родители смотрят?.. И надо же – судят исключительно по внешнему виду.
Маша остановилась за остановкой, прикрыла глаза. Мысли заметались в голове стаей птиц, внутри – боль и опустошение. Почему все так? Она все ждала, что жизнь наладится, заиграет красками ярче и слаще. Вроде бы и начало было положено, вот хоть бы этим голубым свитером, что яркой кляксой ворвался в ее серую жизнь, но счастье – скоротечно. Права была мама.
Маша всхлипнула – мамочка только живи и будь здорова! Остальное не важно!
Она открыла глаза, когда закряхтел и пшыкнул автобус, остановка опустела и белый икарус, тяжело пыхтя, поехал в сторону центра. Вернулась на лавочку. Села в угол остановки.
– Да мы на дачу, на шашлыки! – услышала она совсем близко довольный крик Надьки и вздрогнула. Час от часу не легче. Следом за голосом, появилась она сама, в ярко красном спортивном костюме и красной же помадой на губах, все с теми же подругами.
– Ты здесь ночевала что ли? – засмеялась Надька, заметив Машу и направилась к ней.
Маша выдохнула.
– Как бродяжка бездомная! – девушка демонстративно поставила свою ногу в новом белоснежном кроссовке на скамейку рядом с Машей.
– Я не бродяжка. – Огрызнулась Маша, машинально поправляя волосы и оттягивая свитер.
– А кто ты? – с вызовом спросила Надя, и глаза ее заблестели азартным огнем.
– Я человек, такой же, как и ты.
– Не-не-не, ты себя и меня не сравнивай, бомжиха!
– Я не бомжиха! Почему ты судишь о людях по их одежде и внешнему виду? Нет у меня сейчас возможности выглядеть модно, но это же не означает, что я не могу нормально общаться. Не оскорбляй меня!
Надежда обескураженно хмыкнула. Свита за ее спиной замолчала, ожидая ответа.
– Еще раз сравнишь себя и нас, – процедила она сквозь зубы, – получишь по своей грязной морде, поняла?
Надька замахнулась и Маша, сдавшись, зажмурилась. Девицы засмеялись. Ее страх привел их в восторг. Конечно, когда ты сам слаб, лучшее средство – унижение соперника. Слов не хватило, в ход пошли кулаки.
Заскрипел старенький желтый икарус. Маша распахнула глаза, услышав отдаляющиеся шаги. В этом мире все думают только о себе, и никому нет дела до чужой жизни, с горечью подумала она и уронила голову.
Последующие дни проходили как в тумане. Отец постоянно пил и не обращал на нее никакого внимания, почти не разговаривал с ней, и все чаще в их доме появлялись посторонние люди, такие же пьяные как отец, и такие же безучастные к жизни. Маша, почти не выходившая из дома, молча, наблюдала за бесконечной вереницей пьяных гостей, устав от их пьяных разговоров, уходила в свою комнату, запиралась на шпингалет и лежала, свернувшись клубком на кровати. Смотрела в пустоту и ждала маму. Как же она сильно любила ее, как дорожила этой светловолосой женщиной, вмиг потерявшей интерес к жизни. Воспоминания о вчерашней мимолетной их встречи в больнице, больно обожгли лицо горячими слезами. Мать, под воздействием сильнодействующих лекарств никого не узнавала, почти не разговаривала и только единожды слегка сжала ладонь, в которой была хрупкая рука ее дочери. Мама…что может быть дороже.
В таком мучительном непонимании происходящего прошла неделя и в последнее воскресенье лета Маше сообщили, что матери не стало. Сообщили ей это известие пьяные гости отца, которых она встретила, едва переступив порог квартиры. Она остановилась посреди коридора, с замиранием сердца слушая дикий, не знакомый до этого рев отца, доносившийся с кухни. Как Маша бежала из дома она не помнила, как мокла под проливным дождем – не ощущала, очнулась только, когда совсем замерзла и промокла, и когда сил кричать больше не было. Голос охрип, взгляд потускнел, потерял искру жизни, потухла ее душа, когда-то рожденная в теплых ласковых руках матери.
Холодный ветер хлестал по лицу, впрочем, как и сама жизнь – холодная и серая, непроглядно черная. Маша зажмурила глаза, подняла их к небу, вновь начинался дождь. Вот и отлично, пусть льет, пусть смоет всю боль и грязь, что приклеилась к ней, словно вторая кожа.
– Мама! – она упала на колени, тут же потонув в липкой грязи. – Мам!
Идущая впереди женщина испуганно обернулась, поспешила к ней. Дождь, словно желая не просто вымочить, а стереть её с этого клочка земли, с остервенением бил по лицу, путал волосы, заливал ледяные ручьи за промокший до последней нитки голубой свитер.