Впрочем, тибия Мерулы умела петь и веселые песни. Сейчас она запела звонко и радостно, а девчонка, услышав ее серебристый голос, вскинула голову и изогнула стан. Как змеи, сплелись над головой тонкие руки, заструились по плечам украшенные цветами тяжелые косы, плавно и призывно колыхнулись под полотном туники стройные бедра. Мерула был поражен – ее танец нисколько не походил на бесстыдные телодвижения площадных плясуний. Никогда не доводилось ему видеть такого – ни на пирах в доме Кезона Сестия, ни у гетер, куда он сопровождал своего господина, ни на римских площадях во время гуляний черни. Страстью, соблазном, искушением обжигал ее танец. Да она и не танцевала вовсе – она звала, околдовывала, привораживала. Мерула чувствовал, как часто бьется его сердце, как приливает кровь к его щекам. Наконец у него перехватило дыхание, он отбросил в сторону тибию, схватил в объятья юную танцовщицу и, как сатир, утащил ее в маленькую беседку, чтобы жадно овладеть ею на ковре из мягкой травы под сенью цветущих роз. Впервые в жизни он испытал такой любовный восторг. Это соитие нисколько не напоминало искусственную страсть профессиональных блудниц или покорные, робкие ласки рабынь. Прерывистое и жаркое дыхание плясуньи обдавало его щеки, он погружался в ее упругое лоно, и ему казалось, что от наслаждения он вот-вот потеряет сознание.
Потом, когда все кончилось, он не сразу выпустил ее из объятий. Странное чувство овладело им. Ему казалось, что он покачивается на волнах тихой, светлой радости. Он нежно гладил ее волосы, целовал полуприкрытые глаза, всем телом блаженно впитывал ее тепло и желал только одного – чтобы эти минуты длились вечно.
Наконец любовники отстранились друг от друга и вытянулись рядом на траве. Мерула глубоко вздохнул. Легкое облачко нежности, закравшееся в его сердце, улетучилось, и он принялся размышлять о том, какую службу может сослужить ему эта юная соблазнительница, искусная в танцах и любви. С такой можно проворачивать неплохие дела. Он предвкушал, как заносчивые римские чиновники, от которых зависит благополучие торговца, потянутся в его дом, чтобы насладиться изысканными блюдами, дорогими винами и необычными танцами этой дочери востока. Плясунья сумеет размягчить даже тех, кто давно очерствел сердцем и потерял вкус к жизни. Она растопит жаром своих ласк самых холодных и неподатливых, а уж Мерула сумеет направить их расположение к своей выгоде. И пусть только девчонка попробует возразить – узнает, что с Кезоном Сестием Мерулой, умеющим и наградить и наказать, шутки плохи.
Он блаженно потянулся. Нет, он не позволит своей плясунье стать дешевой добычей мужской похоти, блудной девкой, исполняющей любые капризы. Так она за год-другой постареет и потеряет свою прелесть. Он и сам себе больше не позволит поддаться сладкому искушению. Он будет беречь этот чудный цветок, чьего ложа удостоятся лишь избранные, лишь те, которым подвластно в полной мере оценить этот изысканный подарок вольноотпущенника Мерулы.
Тут он почувствовал ее взгляд на своем лице, повернул к ней голову и вдруг испугался, даже чуть вздрогнул – такая печаль плескалась в ее бездонных черных глазищах. Где же он видел эти глаза? На мгновение ему привиделась шумная улица и чей–то отчаянный взгляд, полоснувший его из-за спин каких-то мужчин, но что это было, и было ли на самом деле – Мерула не мог понять. А девчонка в следующую минуту чуть подняла уголки губ в понимающей улыбке, и он успокоился: «Показалось! Смышленая! Видно, ей и не нужно долго объяснять, что от нее потребуется!».
Они вышли из беседки и принялись за ужин. От любовных игр в обоих пробудился волчий аппетит – кушанья были жадно сметены, вино выпито. Утолив голод и осоловев от любви и еды, Мерула вдруг вспомнил, что он так и не знает, кого он привел в свой дом и как ее имя.
– Так кто же ты, плясунья? Откуда родом? Как тебя зовут? – спросил он.
Она вскинула на него свои глазищи, слегка дернула плечиком и стала что-то говорить, иногда махая рукой в неопределенном направлении. Мерула напрягся, собрал в голове все свои знания арамейского, но из ее рассказа мало что понял. Он разобрал, что пришла она откуда-то издалека, но что это за место, и почему она его покинула – так до него и не дошло. Но до него дошло главное: что ей нравится и Кесария, и красивая здешняя жизнь – тут она восторженно обвела взглядом перистиль, – и море, которого она раньше не видела, и что она давно мечтала жить здесь. А как зовут ее, он так и не разобрал, но решил, что это ему и не нужно. Зачем ему знать ее иудейское имя? Он придумает ей другое, красивое, одно из таких, каким называют себя изысканные римские куртизанки.
– Знаешь что, – сказал Мерула, с трудом подбирая арамейские слова, – я буду называть тебя Селеной. Нравится тебе такое имя? Селена, Луна, повелительница ночи.
Танцовщица улыбнулась и кивнула в знак согласия.
– Хочешь жить здесь? В этом доме? – спросил Мерула и, не дожидаясь ответа, потому что ответ был и так ясен, продолжал: – Я торгую разными товарами, у меня много важных знакомых, богатых людей. Я приглашаю их в свой дом, устраиваю щедрые пиры. За трапезой мы говорим о серьезных делах. Я люблю, чтобы мои гости оставались довольны. Понимаешь меня? – она как будто поняла, кивнула. – Если ты будешь украшать наши трапезы своими танцами, развлекать моих гостей, то будешь жить, как настоящая римлянка (при этих словах он увидел, как у девчонки загорелись глаза в сладком предвкушении). У тебя будет все – еда, красивые платья, дорогие кольца. Ну как, согласна?
Плясунья в восторге захлопала в ладоши и закивала из всех сил. Они подняли наполненные вином кубки, чтобы закрепить состоявшуюся сделку, а в том, что эта сделка – весьма удачная, Мерула убедился совсем скоро.
Прошло всего несколько дней с тех пор, как танцовщица поселилась в его доме. За это время бродяжка отдохнула от своих странствий, набралась сил, и исполнилась такой грации и прелести, что Меруле пришлось изо всех сил сдерживать свой пыл. Он отвел ей маленькую спальню в галерее и каждую ночь боролся с искушением войти к ней.
Еще тогда, в беседке, впервые познав ее, Мерула понял, что может привязаться к плясунье сильнее, чем следует. Но этого допустить никак нельзя. Неизвестно, в какой тупик может завести вольноотпущенника сердечная привязанность к безродной нищенке–иудеянке. Он, неполноценный римлянин, не должен поддаваться увлечениям и страстям. Ему надо искать жену среди свободнорожденных латинянок или гречанок, только это навсегда избавит его будущих детей от тени рабского прошлого их отца. Кезон Сестий Мерула – человек, твердо знающий свою цель, и ради этой цели он сумеет побороть себя. И бессонными ночами он раз за разом погружался в прохладную воду фонтанчика, чтобы остудить сжигающее его изнутри пламя желания.
Наконец настало время, когда он решил проверить чары плясуньи на других. Он сам отправился к своему бывшему хозяину, уже почти два года пребывающему в Кесарии на службе у префекта, с почтительной просьбой: оказать ему, Меруле, радость увидеть патрона у себя в доме.Тот выслушал благосклонно – молва об искусстве танцовщицы уже дошла до некоторых ушей в Кесарии, а Кезон Сестий, несмотря на почтенные годы, не утратил любовь к необычным зрелищам и молодым горячим женщинам.
Заручившись согласием патрона, Мерула послал приглашения еще нескольким достойным людям и стал готовиться к встрече гостей. Главное же было – настроить надлежащим образом Селену, так, чтобы ни один из гостей, а прежде всего – Кезон Сестий, не ушел разочарованным.
На следующий день, когда стало смеркаться, а солнце умерило свой пыл, у Мерулы в атрии, щедро освещенном и богато украшенном по такому случаю цветами, собралось небольшое общество. Хозяин дома расстарался – кушанья подавались на дорогих серебряных блюдах, а драгоценное фалернское вино, цветом соперничающее с солнцем, плескалось в изысканных, тяжелых кубках с искусным орнаментом. Все располагало к неспешной, дружественной беседе, и игривые нимфы и сатиры на стенках кубков, будто живые, приглашали пирующих принять участие в приятных, веселящих сердце забавах. От кубка к кубку лица гостей становились все более улыбчивыми, а речи – все более дружелюбными.
Когда совсем стемнело, Мерула незаметным жестом велел рабу, прислуживающему гостям, убрать почти весь свет, оставив гореть только четыре светильника вокруг возвышения в глубине атрия.
Он сделал знак, и из-за занавеси вышли два грека – один держал в руке тимпан, другой нес авлос. Первый обвел присутствующих веселым взглядом и ударил в кожаный бок тимпана ловкими маленькими руками, рассыпав звонкую дробь. Нежно и чуть тревожно запел авлос, занавесь вновь шевельнулась, и на возвышение вспорхнула танцовщица Селена, легкая и волнующая, будто соткавшаяся из полутьмы и лунного света, друга тайных вожделений. Невиданно дорогая туника алого шелка невесомыми складками облекала ее тело, таинственно посверкивали золотые нити в тяжелых черных волосах. Гости замерли, забыв про угощение и беседу.
Авлос запел громче, зазвенело монисто на плечах танцовщицы, сверкнула золотом змейка–браслет на тонкой руке, алая ткань огнем заструилась по изгибам тела, и Селена закружилась в танце, тревожа взгляды и сердца.
Не дыша, гости следили за ее колдовским танцем, и с тайной радостью наблюдал за их волнением Мерула. Он бросал незаметные взгляды в сторону патрона – тот сидел молча и неподвижно, не сводя глаз с танцовщицы. Мерула хорошо знал этот тяжелый, пылающий вожделением взгляд старого служаки и в мыслях приносил горячую благодарность своему покровителю, легконогому богу Меркурию за то, что тот надоумил его остановиться около нищей бродяжки на грязной припортовой улочке.
Наконец смолкла песнь авлоса, вскрикнул напоследок и затих тимпан, музыканты оттерли пот со лба и с поклоном приняли чаши с вином. А танцовщица обвела гостей черными глазищами, лукаво улыбнусь и скрылась за занавесью.
Гости перевели дух и разом заговорили: кто-то восхищался, кто-то спрашивал у хозяина дома, где он нашел такое сокровище, а патрон напрямик спросил, также ли она искусна на ложе, как и в танце. Мерула не ответил – лишь понимающе опустил веки. Он ликовал в душе: теперь он знал наверняка, что слухи об искусной плясунье быстро разнесутся по всей Кесарии и наполнится его дом охочими до новых необычных зрелищ гостями. И, глядишь, окажутся среди этих гостей сановники, которые крепко держат в своих руках невидимые нити торговых путей великой империи.
Была уже поздняя ночь, когда гости отправились по домам. Лишь Кезон Сестий не трогался с места. Вот он взглянул Меруле в глаза, и тот незаметным движением головы указал ему на маленькую дверцу в глубине перистиля, ведущую в спальню Селены.Патрон величаво поднялся и неторопливым, хозяйским шагом отправился туда. Мерула проводил его взглядом, услышал в ночной тишине, как скрипнула дверца спальни, как она захлопнулась за ночным гостем, и все стихло.
Праздник закончился, слуги убрали остатки пиршества, унесли светильники, тьма воцарилась в доме и во всей неугомонной Кесарии. А Мерула все сидел на мраморной скамье около фонтанчика и смотрел на тихонько поющую в лунном свете струйку воды. Ему бы радоваться оттого, что так угодил своему патрону и теперь вправе ожидать от него милостей и поблажек, но он отчего-то приуныл. Он знал, что сейчас происходит в спальне танцовщицы, ему даже стало казаться, что в ночной тишине он слышит поскрипывание ложа под их сливающимися в любовном восторге телами, и что-то, похожее на ревность, вползло к нему в сердце. «Проклятый старик», – подумал он о патроне, представил его надменное, сухое, жестокое лицо римского патриция, и вдруг непроизвольно сжал кулаки в порыве неконтролируемой, волной накатившей ненависти. Ворваться бы сейчас в эту маленькую спальню, накинуться на сластолюбивого римлянина, привыкшего распоряжаться судьбами других людей, будто тряпичными куклами, пинками выгнать его из дома на улицу и самому возлечь с юной плясуньей на ложе, обнять, прижать к себе нежное тело, зарыться лицом в ароматную гриву ее волос. Но нет, – вздохнул он в следующую минуту, – этому, конечно, не бывать. Не для того Мерула, почти не помнящий своей родины и отчего дома, долгие годы тяжко трудился, недоедал и недосыпал, хитрил, обманывал, обделывал дела с торговцами юным живым товаром и копил монету за монетой на свое освобождение, чтобы в одночасье все потерять из-за глупого любовного порыва. И все же… Он вспомнил тело Селены – тонкое, невесомое, душистое, и неслышно застонал. Потом глубоко вздохнул, как человек, смирившийся с невозвратимой потерей, тяжело поднялся со скамьи и отправился спать.
* * *
Прошло чуть больше недели, и раб патрона принес Меруле приглашение на ипподром, где вскоре должны были состояться гонки колесниц. На словах же раб сказал, что Мерула может взять с собой танцовщицу Селену – пусть и она насладится захватывающим зрелищем. Мерула кивнул рабу и велел передать патрону, как высоко он ценит оказанную ему честь. Когда раб с глубоким поклоном покинул дом, Мерула не сдержался и, как мальчик, захлопал в ладоши – это приглашение свидетельствовало о расположении патрона лучше всяких слов.
В назначенный день утром Мерула отправился на игрища в сопровождении Селены. Расчетливый делец, он специально вышел из дома пораньше, чтобы оставалось время поприветствовать своих друзей и знакомых, которых он наверняка встретит на улице. Хочешь быть удачливым – нигде и никогда – ни на зрелищах, ни в термах, ни на улице – не забывай о делах, приветствуй всех и каждого, кто хоть на гранум может быть тебе полезен. Важно шествовал торговец Мерула по улицам Кесарии чуть впереди своей спутницы. Она поспешала за ним, одетая на римский манер в светлую тунику из тонкого полотна и легкий плащ, окутывавший ее с головы до ног. Впрочем, с помощью золотой, тонкой работы заколки она закрепила покрывало на голове так, чтобы оно не скрывало ни ее живого, радостного лица, ни роскошных волос.
Они вышли на оживленные улицы, ведущие к ипподрому. Здесь им пришлось замедлить шаги – толпа становилась все более густой, пестрели греческие, сирийские, римские одежды, слышалась разноязыкая речь. Попадались и иудеи – в веселой и вольной Кесарии многие из них почувствовали привлекательность римской жизни, с охотой посещали скачки и гонки на колесницах, а некоторые даже заводили свои упряжки и возниц, чтобы самим принимать участие в состязаниях. На ипподроме и в амфитеатре можно было спокойно, не боясь осуждения, общаться иудею с эллином, чиновнику из метрополии – с торговцем из Иерусалима, простолюдину – с римским патрицием.
Мерула со своей спутницей неторопливо пробирался сквозь толпу и не мог скрыть довольной улыбки: знакомые попадались все чаще, его окликали, поднимали ладони в дружеском приветствии, и он понимал – это повышенное внимание он заслужил за счет маленькой танцовщицы. Это она сделала его известным на весь город, это ей выражают восхищение, это ей адресуют приветственные слова. Он оглянулся на нее и понял, что девчонка и сама это осознает – так счастливо сияли ее уголья-глаза.