Все эти дни мы с Мари виделись ежедневно. Рядом с ней я забывал обо всем, даже о своей миссии. Как можно думать о преданности партии, когда на тебя смотрят такие глаза.
Меня удивляла эта девушка. Казалось, она улыбается и смеется всегда. Пусть вокруг будет кризис и экономический застой, на ее лице будет сиять улыбка. Я не представлял, как можно радоваться солнцу или дождю. На меня все навевало скуку, она же была способна отбросить зонт и кинуться бегать под ливнем.
– Это здорово! – кричала она мне, сняв туфли и отбросив их в сторону. – Попробуй…
Мари бегала босиком по траве и, словно ребенок, оглядывалась и заливалась смехом. Я шел за ней, держа в руках зонт и подняв с земли ее туфли. Она же, казалось, не замечает непогоды и даже резвее и непосредственнее радуется.
– Ты так простудишься… – сказал я, накидывая ей на плечи свой пиджак.
– Нет… – с какой-то детской наивностью проговорила Мари. – Я просто вечером согреюсь горячим чаем и лягу спать пораньше… – я сердито посмотрел на нее, – Ну не злись… – умоляюще, протянула она.
– Как ты легкомысленна… – возмущенно сказал я. – Ты ради глупой забавы готова пожертвовать здоровьем…
– Готова… – кивнула она и виновато засмеялась.
Мы гуляли часами. И в какой-то момент ко мне пришло осознание того, что это любовь, но вместе с ним пришло и другое – немец, нацист не может любить француженку, как бы дорога она для него не была. И хотя я уступил ее чарам, святость фюрера для меня была непоколебима. Однако, здесь, рядом с ней, я был готов все время слушать ее смех. Звонкий, счастливый… Так умела смеяться лишь Мари. И на миг мне казалось, что нет угрозы войны, нет страхов, нет болезней, нет смертей. Есть только этот смех. Озорной и заразительный.
Андре с нами не гулял. И этот факт меня радовал. Я не хотел каждую минуту вспоминать, что эта девушка чужая. Мне хватало того, что я это знаю. Если бы кто-нибудь знал, как дико я завидовал ему, когда он встречал ее возле дверей дома и нежно целовал. А мне оставалось только смотреть на это и, уходя, знать, что она провожает меня взглядом.
Но я знал, что Андре ревнует ее с той же силой, с которой я завидую ему.
– Нам надо поговорить, … – однажды проговорил Андре, когда Мари направилась в дом. – Мы оба прекрасно понимаем, что происходит…. Ты – немец и, когда начнется война, уедешь, а она… Пожалей ее….
Я усмехнулся.
– Я не отдам эту девушку, … – вновь заговорил Андре, – Даже не надейся на то, что…
– Может быть, она способна сама решить за себя?! – проговорил я, глядя на то, как молодой офицер от злости прикусывает губу.
– Она уже решила… – проговорил он, не сводя с меня взгляда, – Мари – моя невеста, в сентябре у нас свадьба… И ничто не нарушит наших планов….
Я горько усмехнулся.
– Ну, и чего ты тогда боишься?! – проговорил я и ушел.
3 глава
1 сентября 1939 года.
Я редко после того случая видел Мари, она будто избегала меня. 1 сентября объявили о начале войны и я решил начать собирать вещи. Андре был прав, я – немец и мне пора было возвращаться в Германию. Страшно подумать, людей делят не на хороших и плохих, а на своих и чужих. Но разве не может быть чужой ближе по духу всех своих вместе взятых? Разве нельзя полюбить «не своего» и назвать своим?… Мари была француженкой, чужой для меня, если делить по таким критериям, но любил я ее больше собственной жизни. И не было на всем свете мне роднее человека, чем эта замечательная девушка. И я не мог уехать не попрощавшись… Как это не было глупо.
Я брел, задумчиво глядя под ноги, мечтая, как она откроет мне дверь и обрадуется… Как я, наконец, признаюсь ей в своих чувствах… Я сам не осознал того, что улыбаюсь, но меня переполняли такие светлые чувства, словно все, что будет дальше не имеет значения.
Я постучал в двери высокого, каменного дома. Открыл пожилой человек в очках и с тростью.
– Вам кого? – грубо спросил он.
– Мари Готье… – сглотнув ком в горле, ответил я.
– Вы сегодня все сговорились? … – также грубо вскричал он, но в дом пустил. – Третий этаж, четвертая дверь слева… – выкрикнул он и захромал по коридору.
Я быстро взбежал по лестнице и постучал в дверь.
– Войдите… – раздался голос Мари за дверью, и мое сердце сжалось.
Я открыл дверь, и вся моя радость куда-то исчезла. Девушка сидела на подоконнике и курила сигарету. Она куталась в покрывало и чуть слышно всхлипывала, словно совсем недавно плакала. Глаза все еще были покрасневшие, а руки чуть заметно дрожали. Мари обернулась ко мне и улыбнулась, хотя я понимал, каких усилий ей стоит эта вымученная улыбка.
– Фридрих… – она затушила сигарету и спрыгнула с подоконника. – Я не знала, что ты придёшь… – она вытерла слезы и вновь улыбнулась.
– Почему ты плачешь? … – тихо спросил я, пытаясь заглянуть в ее лицо. – Тебя кто-то обидел?…
Мари испуганно посмотрела на меня и покачала головой, словно случилось что-то ужасное.
– Что случилось? … – настаивал я. – Пожалуйста, расскажи мне…
– Ерунда… – прошептала девушка, – Просто… какая-то грусть напала…
– Мари, … – я аккуратно взял ее за плечи и заглянул в глаза, – Не лги мне…
Девушка горько вздохнула. Она опустила глаза и словно непослушный ребенок покачала головой.
– Не могу… – прошептала она и отошла к окну. – Ты не поймешь… Это все так… низко и отвратительно…
– Я все пойму… – проговорил я, делая к ней шаг.
Мари резко обернулась и посмотрела на меня своими яркими небесными глазами.
– Тогда поклянись, что не отвернешься от меня… – прошептала девушка. Я кивнул. – Нет, не кивни… а скажи: «Мари, я клянусь…»
– Мари, … – я сделал паузу, мысленно добавляя «любимая», – Я клянусь, что никогда не отвернусь от тебя…
Она снова отвернулась к окну и глубоко вздохнув, начала рассказывать:
– Я родилась в 1919 году, в семье русского белого офицера и французской малоизвестной актрисы. Отец мой бежал в Париж, после 18 года и жил с мамой… Папа мечтал о ребенке и поэтому любил меня без памяти. Он гулял со мной, укладывал меня спать, читал мне сказки. Мама же стала гулять и ходить по кабакам. Папа из-за этого сильно страдал, но любовь не позволяла ему уйти. Однажды, не выдержав… он завел роман,… как говорится, на одну ночь. После которой у меня появился братик, … а папа заразился чем-то от той женщины и… умер…. – Мари смахнула покатившуюся слезу и продолжила рассказ, – Мама проплакала два дня и стала искать ему замену… Как это противно… – вскрикнула Мари и закрыла лицо руками. – Она водила их в дом… Я пряталась в маленькой комнате… но все равно все слышала… Когда мне исполнилось пятнадцать… один из ее «клиентов» стал приставать ко мне и я сбежала… А сегодня… – она вздохнула и обернулась ко мне, – Я узнала, что мама умерла… А я не знаю… какие чувства меня переполняют… Обида или скорбь, но… – она кинулась ко мне в объятья и уткнулась лицом в плечо, – Фридрих, … мне так плохо… Я ненавижу ее и все же… люблю… Что мне делать?…
Я не мог отвечать. Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди. А руки сами обвивались вокруг ее спины. Девушка вздрогнула и посмотрела на меня заплаканными глазами. Я отшатнулся и уже придумывал, как объясню ей все, но девушка прервала все мои раздумья поцелуем. Голова пошла кругом, в груди все сжалось, и я стал забывать все, что было раньше, до нее, без нее. Все закрыла пелена.
– Нет… – вдруг отстранившись, прошептал я, прекрасно осознавая, что пожалею об этом, – Нет… Это не правильно… – Я смотрел в сторону и понимал, что мои слова похожи на бред, – Я пришел не для этого…
О, как я ненавидел себя в тот момент. Отказаться от счастья быть с девушкой, которую любишь. Пусть она чужая, но единственная. Мари опустила голову и грустно улыбнулась.
– Я пришел попрощаться… – проговорил я, и девушка подняла на меня глаза.
– Попрощаться?! – встревожено переспросила она.
– Я возвращаюсь… в Германию… – ответил я. – Я принес тебе… – я протянул ей чуть потрепанный букет незабудок и глаза ее радостно засеяли.
– Откуда… ты знаешь? – заулыбалась Мари. – Я не говорила…
– Догадался… – ответил я.
Она подняла на меня глаза, и улыбка пропала с ее лица.
– Ты… уже уходишь? – тихо спросила девушка.
Я кивнул и отвел взгляд. Что я мог ответить этим глазам? Что люблю ее? Она знала это. Что не хочу уезжать?… Это было банально. Что она прекрасна?… Тогда я бы не смог уйти.
– Я должен… – после долгой паузы, проговорил я, – Так надо…
Мари отвернулась к окну и закрыла глаза ладонями, словно мы играем в прятки и она водит.
– Уходи… – проговорила девушка.
Я закрыл глаза и собрался с мыслями.
– Пожалуйста, уйди… – прошептала Мари.
Я открыл дверь. Девушка обернулась. Слезы все еще текли по щекам и голубые глаза казались в этот миг темно-синими, словно океан. Она стояла и смотрела на меня, а я не сводил глаз с нее. Между нами было всего пару метров, но я знал, это пропасть, через которую уже не перебраться.
4 глава
Начало войны.
Через неделю я вернулся в Мюнхен. Когда я уезжал оттуда, все только начинало цвести, теперь же, когда лето подошло к концу, все – увядало. Меня послали воевать в Польшу. Одно из самых страшных мест в тот момент в мире. Евреев убивали семьями. Жестокость. Ужас. Грязь. И я ведь был одним из тех, кто вершил все это зло. Я стал слугой фюрера.
Присутствие на допросах. Взгляд на испуганных, часто ни в чем не повинных, людей. Я смотрел на их пытки… А нацисты умели пытать, поверьте мне. Смотрел и не испытывал ничего. Словно все мое человеческое существо сгорело в адском огне гитлеровской идеологии. А ведь я помню, помню каждого человека. И сейчас не понимаю, что же могло так надломить мою душу, что те люди, а ведь это были люди, виделись мне грязными животными. А временами и хуже животных…
Но тогда я спокойно переступал через их кровь, слыша их плачь и стоны, спокойно выходил за дерь, без сожаления направлялся по коридорам в кабинет. И продолжал подписывать смертные приговоры. Детям, женщинам, старикам… Мне было безразлично.
Можно попытаться оправдать себя тем, что я просто исполнял приказ руководства, но… это не правда. Это был мой выбор. Каждый немец делал его сам…
Вы спросите где была моя совесть?! О, нет, я не мучался ночами. Не презирал себя или подобных мне. Я не испытывал ничего, кроме тупой, всепоглощающей веры. Даже вера в религию с этим не сравнится. А совесть… Казалось, само понятие «совесть» умерло в моей душе. Была только ожесточенность и садизм. Я не убивал людей, нет, но я не мешал этому ужасу. А по сути, жизнь моя протекала как прежде. Только душа, словно умерла. Да и была ли у нас в то время она, душа?! Только пустота. Ни любви. Ни дружбы. Ни сочувствия. Ни милосердия. Только черная, глубокая бездна. Я видел эту черную бездну в глазах сослуживцев. И чувствовал ее в себе.
Позже, спустя годы, пройдя пытки в застенках Гестапо, испытав все те страдания, что испытывали узники концлагерей, я понял, что человеческая жизнь бесценна, и никакая идеология не оправдает убийство. Но тогда, в конце далекого 39 года, я испытывал эмоциональный подъем, доказывая себе, что нацисты очищают землю от грязных людей.
После Польши меня направили в Париж. Вновь Франция, романтичная и прекрасная, но теперь скованная цепями оккупации. Баррикады французам не помогли, как не помогли им и их маки. Но я забегаю вперед…
На войну я попал в должности Унтерштурмфюрера. Сказать, что я был идейным нацистом, ничего не сказать. Я жил своей идеей. Вообще, каждый воин СС был идейным солдатом. Все мы были атеистами, а как говорят русские «свято место пусто не бывает», вот и подменялось в наших головах понятие «Бог» на имя фюрера. Я не могу сейчас произносить эти слова без отвращения к себе самому, но тогда все было по-другому. И я был другим.
На войне я так близко увидел смерть, что она стала для меня привычным делом. Зачем жалеть врагов? Они нас не пожалеют. Но другое дело видеть смерти товарищей, а их убивало одного за другим. Мне же везло, я был всю войну словно заговоренный. Однако, сейчас понимаю, лучше была смерть, чем все то, что я сумел пережить. Сейчас, закрывая глаза, я не могу вспомнить каково это терять друзей, товарищей. Все забыто… все стерлось из памяти, как будто этого и не было, но… я помню, как потерял единственную любимую женщину.
Но тогда все еще было впереди. Я, как уже сказал, был идейным эсесовцем, думающим только о верности фюреру. «Meine Ehre heißt Treue2», – эти слова, выбитые на пряжке моего ремня, ежеминутно напоминали мне, к чему я должен стремиться.
Однако, изредко, очень ненадолго меня охватывало странное чувство, словно человек больной амнезией вспоминает свою прошлую жизнь, я ощущал ностальгию, смешанную с грустью. Мне вспоминалась девушка с небесными глазами. Любимая, но далекая. Девушка, при мысли о которой мое сердце рвалось. В такие моменты я напоминал себе, что идет война и я воин отстаивающий интересы великой Германии.
Но, как я уже заметил, эти чувства были настолько мимолетны, что их можно было и не замечать. А кругом была война… Жестокая. Кровавая.
Эта война никогда не имела женского очертания. И уж тем более облика Мари. Здесь всюду была кровь вперемежку с грязью, вонь и сырость заканчивали свое дело. Господи, как противно все это вспоминать! Хотелось бы оправдать свои поступки тем, что время было жестокое, но… никакое время не может оправдать убийства невинных людей. И никакая идеология не стоит и слезинки ребенка…. А нацисты никого не жалели. Что для таких, как я значила жизнь человека, да ничего она не значила. И в конечном итоге вышло так, что не время было такое, а мы… все мы были такими. Зло ведь въедается в душу, убивая ее. Душа гниет. Отмирает. И самого понятия «душа» не остается. Однако, чтобы рассказать эту историю, придется раскрыть множество своих прегрешений. А их, поверьте, было много….
Мир был охвачен огнем, взрывами, залпами орудий… Убивали евреев, отправляя в концлагеря, расстреливали целые семьи коммунистов, за их идеологию, убивали женщин и детей… Убивали всех… И я убивал… Убивал и рука не дрожала…
В марте следующего года мы вошли в Париж, – продолжил рассказ мужчина тем же низким голосом, – Я снова был здесь, в городе, где мы познакомились, но на этот раз в роли оккупанта. Теперь я дорос до Штурмбанфюрера. И вся моя жизнь была посвящена осуществлению идей нацизма.
– Фридрих, – весело крикнул мне Стефан Шнайдер, мой давний товарищ еще по училищу, – Пойдем скорее… Сейчас будут расстреливать коммунистов и подпольщиков…
Шнайдер вообще отличался своей глупой, как мне казалось, веселостью и распутностью. Уроженец Австро-Венгрии, сын сантехника и учительницы, он напоминал добродушного верзилу, потому что фигура его сильно напоминала гору. Мне нравился этот веселый парень своим добрым нравом. Он в любой компании становился центром внимания, так как знал кажется все анекдоты, которые придумали люди за время существования человеческого языка. Хотя стоит заметить, что красотой этот верзила не отличался, и меня всегда удивляло как молодые девушки влюблялись в него.
– Тебе приятно видеть убийства? – недовольно спросил я.
– Так это же подпольщики и коммунисты, – вскрикнул Стефан.
– Оберштурмфюрер, вы разговариваете с высшим по званию, будьте добры без фамильярности, – чинно ответил я, встав из-за стола и отдернув форму. Шнайдер обижено вышел из моего кабинета, сильно хлопнув дверью.
Он знал, что я шутил. В войсках СС подразделение на чины не выпячивалось, как это было в армии вермахта. Но давнее знакомство, позволяло мне иногда разговаривать со Стефаном в подобном тоне.
Однако, я не удержался оттого, чтобы поглазеть на казнь «неверных». Коммунисты, подпольщики и евреи – это заслужили, именно такая мысль пронзала меня в минуты тишины. Я ежедневно подписывал приказы об отправке таких в концлагеря и рука моя не дрожала. Что мне до них? Я называл их «недолюдьми» и мое сердце не вздрагивало при их мучениях. Все это во славу Фюреру и я готов был убивать для него тысячи.