Это время тоже было ярким периодом в моей профессиональной жизни. Несмотря на прекрасные, почти райские условия, через два года я уволился. Эта золотая клетка оказалась не для меня.
Два года жизни на Окинаве – единственное время, которое я неотлучно провёл с семьёй. Остров был маленьким и вскоре оказался изучен вдоль и поперёк. Там находилась американская авиабаза со спецмагазинами для рядовых и отдельно – для офицеров. Я ещё расскажу подробнее об этих двух годах, но здесь остановлюсь на одном эпизоде, который ни я, ни моя жена никогда не забудем.
Однажды на одном из офицерских пляжей мы расположились рядом с семьями моих американских коллег. Я пошёл купаться с дочкой, которая только начала ходить. Ведя её за руку, я увлёкся беседой с одним из коллег. Вдруг вижу, один из купающихся отчаянно жестикулирует, показывая на мою дочь. И тут я увидел её лицо под водой: дочь испуганно хлопала глазами. Её испуг вырвался наружу жутким воплем, когда я вытащил её из воды. Весь пляж был на её стороне, и отдыхающие с осуждением смотрели на разгильдяя-отца – на меня.
Подобным же образом я чуть не потерял доверие моего трёхлетнего сына. В парке недалеко от нашей резиденции стояли качели и горки разной высоты. После недавнего дождя вокруг горки стояли лужи. Сын залез на горку и намеревался скатиться. Я сказал, что подстрахую, и протянул руки, чтобы ловить его. И тут опять помешал мой коллега. Я начал с ним беседовать, оставаясь с протянутыми руками, но сына на время из виду упустил. Он же, наконец поверив в мою страховку, скатился вниз. Были рёв, слёзы и обида, когда он со всего маху шлёпнулся в лужу! Не стоит говорить, как я подорвал его доверие ко мне. Ему сейчас 35, и он по-прежнему не совсем уверен в моей подстраховке его жизненного пути.
Тогда ему было только три, и у него не нашлось слов, чтобы объяснить мне свои чувства. Зато когда ему исполнилось 13 и я перевернул катамаран в открытом море, он без обиняков заявил, что его парусные приключения со мной на этом закончены. И он сдержал своё слово – под любым предлогом в море со мной больше не выходил. Как мало нужно, чтобы потерять доверие детей…
Для многих переводчиков и аналитиков Окинава стала второй родиной. Это были в основном китайцы из Тайваня, корейцы из Южной Кореи. Их было много, около пятидесяти сотрудников. Русских было трое. Я, мой молодой коллега и всеми ненавидимый шеф русского отдела. Руководили нами американцы. Всех привязывали обязательными контрактами на 2 года. Американцы дольше не оставались и меняли назначения по разным базам, разбросанным по Европе и Ближнему Востоку. Нам такую возможность предоставляли редко. Я дружил с китайцами и корейцами, которые служили безвыездно по 20 лет и больше. Их волновала только судьба детей. Им предоставляли возможность учиться в Америке и стать её гражданами.
Я надеялся, что нам, русским, находящимся недалеко от России, разрешат туда ездить. Но холодная война ещё была в разгаре, и наши попечители боялись непонимания русскими спецслужбами нашей службы. Наверное, не зря. Вскоре произошёл один эпизод, когда все находящиеся на острове почувствовали возможность перехода от холодной войны к горячей. На острове, как и нигде в мире, разве что в самом Кремле и Вашингтоне, так не почувствовали остроту реальной военной угрозы.
Корейский пассажирский самолёт нарушил советскую границу, как говорили американцы, по ошибке. Русские утверждали, что истребители пытались вернуть самолёт на легальный курс, но были игнорированы. Самолёт был сбит.
Обычно на острове день и ночь слышался гром взлетающих и садящихся истребителей и бомбардировщиков. Стены и окна наших квартир, как нас уверяли, могли выдержать ядерный взрыв. Главное, что они поглощали шум, но не полностью. Наутро после инцидента с самолётом все военные самолёты и вертолёты покинули базу и улетели на север Японии, поближе к границе с Россией, к их военным базам. Необычная тишина, наступившая на острове, ещё более усугубляла напряжённость.
Русских ненавидели. Жена, поехав в Корею, привезла майку с надписью на спине: «Не забывайте сбитый самолёт. Убейте русского». На базе ещё очень долго мы старались не афишировать, что мы русские. Переговариваясь в столовой, лётчики горели желанием сбросить на русских «одну горячую»!
Однажды меня пригласили рассказать собравшимся американским офицерам то, что я думаю о русских, будучи русским и занимаясь российской политикой. Я рассказал им про «эту горячую» и стал доказывать, что русские не хотят и боятся войны, а также про мои встречи в России с русскими военными, которые никогда не выражали желания «сбросить горячую» на Америку. Когда меня спросили, почему же русские так поступают, я ответил, что не надо путать политиканов с русскими вообще. В войне политики и лидеры редко страдают сами. После официальной части ко мне подходили офицеры и доказывали, что они тоже не хотят войны и предпочитают дружить с русскими. Мой непосредственный шеф потом с сарказмом напоминал мне о моих взглядах и об ошибочной интерпретации общего настроения русских.
Несмотря на прекрасный климат и отличные материальные условия, остров, повторюсь, стал для меня золотой клеткой, и я не продлил контракт. Меня уговаривали и обещали ещё лучшие условия, но я не скрывал истинной причины своего решения. Расстались мы с моими коллегами и попечителями по-дружески. Условия жизни были действительно роскошны и для нас, и для военных вообще. Офицеры жили с семьями в отдельных квартирах. В специальные магазины завозилось всё – от отборных мясных вырезок до экзотических фруктов. Блок сигарет и бутылка виски стоили по одному доллару. На острове были бесплатные тренажёры, кинотеатры, ухоженные пляжи. Электроника и любые другие товары продавались с огромной скидкой. За два года, получая относительно небольшое жалованье, я приобрёл спортивную машину, новейший музыкальный центр и гарнитур резной китайской мебели. Всё это за счёт организации я вывез в Австралию. Лётчики американских ВВС, приезжая домой, покупали квартиры, дома и всегда – по возможности – стремились вернуться на любую базу.
Вернувшись в своё министерство, я понял, что моей исследовательской карьере приходит конец. Я что-то издавал, составлял докладные записки министрам, но всё это меня уже не радовало. Многие могли позавидовать моему положению: высокое жалованье, дом и пожизненно гарантированная работа, но перспективы роста я не видел. В министерство приходили молодые и очень способные экономисты и прямо с университетской скамьи перепрыгивали меня на служебной лестнице, и это ущемляло самолюбие. Мне нужно было менять своё положение, и я стал искать альтернативу.
В поисках альтернативы и в бесконечной погоне за счастьем, которое, как горизонт, удалялось от меня по мере моего приближения, я потерял семью. Видимо, не было той жемчужины любви и взаимного притяжения, что цементирует семью, не было первоначальной искры, от которой хотя бы затеплилось необходимое чувство. Без скандалов и взаимных обвинений пришло отчуждение, и только связь с детьми напоминала о когда-то единой семейной единице. Осталось чувство необъяснимой вины перед женой, которая так и не знает, в чём же её или моя вина. А может быть, и знает, но понимает бесполезность борьбы за сохранение семьи, так как и с её стороны, по-видимому, не было искры, и с годами постепенно улетучилось даже то, что было. Не возникло желания исправить ситуацию или создать новую семью, несмотря на неоднократные порхания от цветка к цветку, которые оставляли лишь повторяющуюся грусть и душевную пустоту. А годы безжалостно напоминали о вечной истине начала и конца, о бренности мира и о том, что каждый на этой земле смертен.
Генерал страны великой, или Генерал о себе
Когда я родился, стояла, как мне потом рассказывали, августовская жара. В садах созревали фрукты, в огородах был собран почти весь урожай. Овощи, что оставались на грядках, предназначались для семян. Родился я в маленьком военном городке. Даже не в городке, а посёлке, где мужчин без военной формы почти не было видно. Шла война, и мужчин вообще было мало – все на фронте. Весь район оказался ненадолго захвачен немцами, но вреда поселению они не причинили. Все семьи вовремя уехали в эвакуацию, а стратегически важных объектов, подлежащих уничтожению перед отступлением, не было. Поэтому семьи как выехали, так и вернулись – будто из короткой командировки.
Оставленную мебель тоже никто не тронул, да и что там было из мебели в барачных условиях военных семей? Соседки приняли у матери роды, так как в поселении не было даже фельдшера, и, слава богу, всё прошло благополучно. Отец командовал «катюшами» где-то совсем недалеко, и его сослуживцы, приезжавшие в увольнительную, обещали найти возможность сообщить ему о рождении нового солдата. Насколько в семье новорождённого помнили, в роду со времён царя Петра все были военными, и не просто рядовыми военными, поэтому никто не сомневался, что родился ещё один генерал.
Мать видела отца в последний раз ровно девять месяцев тому назад, когда тот приехал на побывку в Казахстан, куда и было эвакуировано всё поселение. Я же увидел его только через год после своего появления на свет. Приехали в гости и дед с бабушкой, откуда-то из Сибири, и в этот вечер квартира была полна людей. Я, конечно, всего этого не помнил, и только потом дед и бабка посвящали меня в детали моего счастливого беспечного детства. Правда, мама была другого мнения о беспечном детстве, но особенно с дедом не спорила, и у меня навсегда остались в памяти будёновские усы деда и вечно пахнувшее пряностями платье бабки.
Когда начали формировать ракетные войска, отца приглашали служить в штабе и обещали даже место в Москве, но он отказался. Многие его друзья-генералы погибли на войне, а многие, служившие в штабах, исчезли в застенках Лубянки. Отец власть никогда не критиковал, но и приближаться к ней не стремился.
Что такое генерал в послесталинской России? Например, генерал элитных ракетных войск? Из военного поселения, где я родился, семья переехала на Дальний Восток. Казарменный домик сменился двухкомнатной квартирой в 63 метра, где и прошли моё детство и юность. У отца была персональная машина с водителем-адъютантом, и он был настолько занят, что появлялся дома не чаще одного раза в месяц. Недостатка в семье не было. Мать покупала новые вещи, но я не помню, чтобы она куда-нибудь выходила. И с отцом, и без отца. Гости собирались «часто». Так же часто, как отец бывал дома.
Как живут генералы в других странах, отец знал, но в семье это не обсуждалось. Он не раз выезжал на учения стран Варшавского договора, бывал в гостях у своих коллег и без всякой зависти сознавал, что даже в бедной братской Болгарии у генералов было больше привилегий. Сам признанный аскет, генералиссимус Сталин не баловал военных. Не баловали своих защитников и героев и последующие лидеры страны. Хотя жизнь военных до развала СССР была сложнее, чем, скажем, жизнь их американских коллег, но их уважали, считалось престижным выйти замуж за офицера. После развала страны отношение к военным резко изменилось.
До развала я учился, и хорошо учился! Это сейчас дети богатых и влиятельных людей могут наплевать на репутацию родителей. Детям генералов, да ещё героев войны, всегда напоминали, что нам нужно стыдиться слабостей сверстников из «регулярных семей». Да, мы допускали промахи, и часто нам даже больше прощали, чем другим, но стоило нашим родителям узнать о провинности, мы получали такой нагоняй, что повторения не хотелось.
Я знаю, в чём разница между детьми из семей чинов в провинции и такими же детьми, скажем, в Москве или Ленинграде. Там уже в 60-х были и наркотики, и далеко не образцовое поведение детей номенклатурных работников, которое замалчивалось, хотя и было предметом обсуждений в узком кругу. В моём городке всё было на виду, и мы старались не огорчать родителей. Хотя судьба военного мне была предначертана, я учился так, чтобы без проблем попасть на медицинский. Чтобы не обидеть мать – я делал это для неё.
Тем, кто не знает, полезно рассказать, что, независимо от системы в стране, элита воспитывалась десятилетиями, и попасть в неё просто так, с улицы, было трудно, почти невозможно. Пролетарское происхождение полностью потеряло свою значимость после смерти Сталина, и на месте идеологически воспитанного класса развелась, как черви в навозе, номенклатура. Она начала разрыхлять почву, утрамбованную ещё при живом тогда Сталине, и борьба за светлое будущее с неизмеримыми жертвами стала напрасной и забытой.
Уже старшеклассником в школе я понял, что всё, чему нас учили, и те, кто нас учил, – явная фальшь. Представьте, как трудно семнадцатилетнему юноше идти в жизнь по тропе лжи и неискренности не только чужих, но и своих, близких. На все вопросы отец отвечал: «Учись, сынок, и, может, ты что-то изменишь, но сейчас не время плыть против течения».
Как я понял, было не время и во время прадеда и деда, и никогда для генерала из провинции оно не настанет. Я видел, не без помощи мощной пропаганды, кое-какие преимущества процесса борьбы за светлое коммунистическое будущее, но фальшь становилась всё более явной и циничной, и даже самые коренные зачинщики этой борьбы с болью в душе признавались – а король-то голый! Даже сейчас я вижу, как упрямо они утверждают, что законы-то были святы, да вот исполнители – лихие супостаты! Я также вижу, что корни этого упрямства – из-за обиды быть обманутым и за неоправданные жертвы. Кто-то ещё хорохорится и уверяет, что история оправдает эти жертвы, но как-то неуютно смотреть сейчас на исковерканные недоброй судьбой лица ветеранов с красными флагами, и ещё более неуютно видеть холёные лица инициаторов социалистических сабантуев, потому что для них, как и для отцов-основателей, это просто процесс борьбы за власть.
Дед умер сразу после смерти Сталина. Мои родители даже были уверены потом, что смерть вождя способствовала смерти деда. Сообщили о смерти Сталина официально 5 марта, но страна уже гудела догадками. Отец и дед разговаривали вполголоса, стараясь беседовать в стороне от матери. Мне не было ещё десяти. Я слышал, но тогда не понимал значения того, что дед говорил отцу:
– Если ЕГО и вправду нет, ложись, сынок, на дно. Сейчас повылезет вся та мразь, что смотрела ЕМУ в рот, и начнётся травля века почище тридцать седьмого. Много ИХ, обиженных, много, и они все затаились. Ты только посмотри на эти жирные хари, и все как голодные пауки в банке. Продержался бы ОН ещё пяток лет, и можно было спокойно умирать. А сейчас неспокойно мне, сынок, – за тебя неспокойно, за Россию.
– Отец, историю не изменишь. Когда умер Ленин, все говорили то же, что и ты сейчас. Сталина боялись и предсказывали конец России с его приходом. Антихристом звали, а ты сейчас боишься, что этот толстомордый с Молотовым погубит всё. Отец, ничего нового не произойдёт. Будут душить друг друга и всаживать нож в спину, как всегда. Ты служил и у Ворошилова, и Будённого, и Тухачевского. Не рядовым служил! Ты же сам недавно говорил, что непонятно, как им доверяли командовать, но вроде всё сошло?
– Не было лучше. Умные из белой гвардии или погибали, или уходили, а служили бездарные оппортунисты. Да умным было бы не ужиться с хамской массой из-за своего благородства, а только хамство и победило. Ты прав, будут душить друг друга и ЕГО очернят, но он был хозяином, а кто из этих толстомордых может быть хозяином?