Была суббота, но я не могла ждать целую неделю до следующего урока. И когда увидела, что она, стоя на подъездной дорожке, стрижет живую изгородь, побежала к ней.
– С Адама и Евы начинать не надо, – сказала она. – Начни с трупа.
– С трупа?
– Ну, как в детективе. Детектив часто начинается с трупа. Тогда читатель уже не отложит книгу. Он должен узнать, кто убийца и каков был мотив.
Я люблю детективы. Мы с папой часто смотрим «Чисто английские убийства», про старшего инспектора Барнаби. Папа здорово наловчился копировать его голос. Барнаби говорит сквозь зубы. Мы всегда заключаем пари. Через полчаса каждый пишет на бумажке, кто убийца. Эти записочки мы кладем в коробку с печеньем, вместе с монеткой в один евро. Кто отгадает, получает выигрыш. Иногда мы оба ошибаемся (это опять же заслуга авторов), и коробка так и стоит до следующего раза. В общем, монетки тогда лежат среди бисквитного печенья, что некоторые считают неряшливым, а мы нет.
– Я имею в виду, незачем писать хронологически, – сказала Лидвин. – Можно начать с середины, а оттуда смотреть назад и вперед, так намного интереснее. Или начать с конца.
– То есть ты имеешь в виду возвращение к прошлому, флешбэки?
– Да, флешбэки. Можно и так сказать. Понимаешь, когда ты пишешь отчет о школьной экскурсии, можно начать вот так: «Автобус отправился в половине девятого». А можно сделать все увлекательнее, например: «Сегодня я глаза в глаза столкнулась с черной пантерой» или «Сегодня я впервые целовалась».
Ну, лучше уж пантера.
– А если начать с конца?
– Тогда, например, сперва опиши, как в больнице «Скорой помощи» тебе накладывают двадцать швов. И уже после этой сцены расскажи, что случилось раньше.
– Выходит, начать можно просто где угодно? – Я записала на айфон слово «сцена».
– Не просто, надо выбрать сцену, которая вызовет у читателей любопытство и вовлечет их в рассказ.
Что ж, логично.
– Чаю хочешь? – спросила она.
– Нет, спасибо, в другой раз. Мне надо еще кое-что сделать.
– И перенимать! – крикнула она мне вдогонку. – Хорошенько учиться у других писателей.
6
Познакомились мы на пароме в Харлинген.
Одна-одинешенька я сидела за четырехместным столиком. Кончались майские каникулы, и паром, отходивший в половине шестого, кишел народом. Большинство пассажиров сразу спустились вниз, на палубе было холодно.
– Можно мне тут съесть свою картошечку? – Женщина в белокурых кудряшках и с подносом в руках остановилась у моего столика.
– Ну конечно, – сказала я и сняла со стула напротив папину сумку.
Женщина бросила на пол рюкзак, шарф и пальто, села. На подносе стояла большая тарелка жареной картошки с майонезом и кетчупом. И бокал красного вина.
– Красота, хорошо-то как, – сказала она. – Хочешь? – Она подвинула поднос на середину стола.
– Я уже поела, – ответила я. Что было неправдой. На дорогу мы запаслись булочками с изюмом и яблоками.
– Ты совсем одна? – спросила она.
– Нет, папа с братишкой где-то здесь, на палубе, на прощание машут Брандарису[6]. – Папа считал его самым красивым маяком на всем побережье Северного моря.
– А мама?
– Она умерла.
– О, – сказала она. – Давно?
– Десять лет назад. Мне тогда было три года.
Она отправила в рот ломтик картошки.
– Ты правда не хочешь? Мне-то все не съесть. Кстати, меня зовут Диркье.
– А я Катинка, – сказала я, макая кусочек картошки в майонез.
Она спросила, что я делала на Терсхеллинге. Оперлась на левый локоть, запустила пальцы в кудряшки. На ней был толстый черный вязаный свитер с высоким воротом, бахромой на запястьях и заплатками на локтях. Губы накрашены ярко-красной помадой. По-настоящему красной и наверняка дорогой, потому что она не оставляла следов на винном бокале.
– А девчачьими делами занимаешься? – спросила она. Я уже рассказала, что мы много катаемся на велосипеде и бегаем по дюнам и что папа с Калле гоняют по лесу на маунтинбайках.
– Девчачьими?
– Ну, примеряешь дорогую одежду и ничего не покупаешь или пробуешь в магазине дорогую косметику. Или сидишь на террасе и выставляешь людям оценки за их наряды и…
Пока она рассуждала, я заметила, что к нашему столику идут папа и Калле.
– Та-ак, а у вас тут весело, – сказал папа.
Диркье подняла голову, не сказала ни слова, а на лице у нее появилась широченная улыбка. Я подумала, что помада на губах треснет. Секунду-другую папа стоял, глядя на ее ярко-красный рот.
– Пап, это Диркье, – сказала я, ведь кто-то должен был что-нибудь сказать.
Папа снова зашевелился, подал Диркье руку:
– Хейн. Э-э, Хейн Каптейн. А это, э-э, Калле. И Катинка, моя дочка.
Ну, это она уже знала.
– В ясс играть умеешь? – спросил Калле у Диркье. Он уже достал из кармана карты.
И минут пятнадцать после отплытия мы вчетвером играли в ясс. Мальчики против девочек, как задумал Калле. Конечно, выиграли мы с Диркье, потому что папа больше смотрел на ее помаду, чем в свои карты.
Через полтора часа объявили, что мы подплываем к Харлингену.
– Ой, уже? – сказала Диркье, поднимая с полу пальто и завязывая шарф. – Пойду-ка стану у выхода, тогда успею на поезд в Утрехт. – Она подхватила рюкзак и за руку попрощалась с нами. А мне еще и подмигнула.
Когда она ушла, Калле сказал папе:
– Но ведь она может поехать с нами?
Папа, не шевелясь, провожал Диркье взглядом. И отозвался не сразу:
– О да, да, надо спросить у нее. – И он побежал за Диркье. Вернее, спотыкаясь пошел следом.
– Стоп! – воскликнула Лидвин. Мы сидели у нее в саду. Я вслух читала то, что написала («читай вслух, тогда услышишь, где и что тебя цепляет»), и уже открыла рот, чтобы прочесть следующее предложение. Лидвин забрала страницу у меня из рук. Прочитала последний кусочек и красным подчеркнула «спотыкаясь пошел следом».
– Здесь надо остановиться, дальше просто трескотня. – Она еще раз провела по красной черте.
Я смотрела на последние предложения, над которыми трудилась полчаса с лишним. Трескотня?
– Пойми, если остановишься здесь, читателям захочется узнать, что будет потом. Сумеет Катинкин папа найти Диркье в толчее на пароме или никогда больше ее не увидит? Налетит на стеклянную дверь и угодит в больницу? А если он ее найдет, захочет ли она поехать с вами? Что произойдет в машине? Ты хочешь, чтобы читатель перевернул страницу, а стало быть, надо приберечь кой-какие загадки. Погляди, как это делается в телесериалах. Каждый раз тебя держат в напряжении.
Мой спотыкающийся папа, который держит всех в напряжении, – знал бы он.
7
День ото дня становилось все труднее. В смысле – писать. Сперва я писала все, что приходило в голову. А теперь постоянно думаю про «показывай, а не рассказывай», про флешбэки и напряженные моменты. А вчера Лидвин заговорила про диалоги. Я не решилась сказать, что у меня голова идет кругом. Уже сейчас.
К счастью, сначала мы работали в саду. Сидя на корточках, я высаживала рассаду – петрушку и базилик. Лидвин сидела на табуретке и давала указания. Вырыть ямку, плеснуть воды, взять рассаду возле листочков, опустить корешки в ямку, засыпать землей и примять. И проследить, чтобы Нерон не разлегся сверху.
Писать диалоги куда труднее, чем высаживать рассаду. Если записывать, как разговор идет на самом деле, получается скучища с уймой «хм-м» и «угу» и прочей бессмысленной чепухой, говорит Лидвин. Не вставая с табуретки, она разыграла маленький спектакль. Примерно такой.
– Привет.
– Привет.
– Как дела?
– Хорошо, а у тебя?
– Тоже хорошо. Попить хочешь, а?
– Хм, с удовольствием.
– Чего тебе налить?
– Налей колы.
– Колы нету. Есть оранжад и яблочный сок.
– Ну, тогда оранжад.
– Пожалуйста.
– Отлично, спасибо большое.
– Точно как в жизни, – сказала Лидвин, – только совершенно неинтересно.
А мне показалось смешно, особенно потому, что она говорила на разные голоса.
– Погоди, возьмем теперь другой диалог. Дай подумать.
Лидвин зажмурилась. Я высадила в землю последние кустики.
– Диалог двух подружек, которые встречаются на вечеринке, – объявила Лидвин.
– Привет! Ты тоже здесь?
– А что, нельзя?
– Как жизнь?
– А ты как думаешь?
– Ну, хм-м…
– Да-да, вот именно.
– Принести тебе бокальчик вина?
– Да уж как минимум…
– В чем тут дело? – спросила Лидвин.
– Хм, ну, по-моему, у одной не все в порядке. Она вроде как злится на другую.
– А другая?
– Старается быть вежливой. Чувствует себя, думаю, немножко виноватой.
– Однако нигде не упомянуто, что одна злится, а вторая чувствует себя неуверенно, – сказала Лидвин. – Потому такой диалог и становится интересным. В нем сквозит напряжение.
Когда мы убрали садовый инструмент и сидели на лавочке, она сказала:
– В диалогах действуют те же правила, что и в настоящих разговорах: то, чего люди не говорят, по меньшей мере так же важно, как то, что они говорят.
– Понимаю, – сказала я. И глубоко вздохнула. Стало быть, надо научиться записывать то, чего люди не говорят.
«И глубоко вздохнула» я придумала позднее. Ух, сколько же всего мне еще предстоит освоить. Но этими тремя словами я, пожалуй, вполне приспособилась показывать, а не рассказывать. Вдобавок папа по-прежнему держал читателей в напряжении.
8
Нет, папа не упал с лестницы и сумел разыскать Диркье в толчее на пароме. Она с радостью согласилась поехать с нами. На утрехтский поезд можно ведь пересесть и в Хилверсюме.
Так что потом мы – Диркье, Калле и я – стояли со своими сумками среди других семей у паромной пристани в Харлингене, дожидаясь, пока папа подгонит машину с автостоянки. Правда-правда.
Почему его не было так долго, я поняла, только когда села в машину. Он вычистил ее от мусора. Мы бросаем бутылки, пакеты, соломинки, бумажные платки, кульки от бутербродов, изжеванную жвачку (правда, в бумажке), банановую кожуру и яблочные огрызки прямо на пол рядом с водительским сиденьем. Это наш мусорный ящик. Там ведь никто не сидит.
На сей раз я решила не спать, но не помню даже овечьего пруда на выезде из Харлингена. Проснулась я, когда машина уже остановилась и я услышала щелчок – закрылся багажник. Это явно был не хилверсюмский вокзал, а дом с палисадником на тенистой улице. Они вместе шагали к крыльцу, Диркье впереди. Папа шел следом, повесив на плечо ее рюкзак. Потом она его поцеловала (в щеку) и отперла дверь. Папа направился к машине. Рюкзак, подумала я. Ее рюкзак по-прежнему у тебя на плече.
– Мой рюкзак! – крикнула Диркье.
Папа опять поспешил к ней. Громкий смех. Еще один поцелуй. До свидания. Пока-пока.
Н-да, бывает.
– Проснулась? – прошептал папа. Калле еще спал.
– Где мы?
– В Утрехте, я довез ее до дома.
– Я пересяду вперед?
Вообще-то так нельзя, папа считает, что переднее сиденье – самое опасное для детей место в машине.
Я перелезла вперед. Сиденье Диркье было еще теплое. Я почуяла запах ее духов. Папа включил радио, тихонько. Когда мы снова ехали по скоростному шоссе, на пыльное лобовое стекло падали крупные капли. Дворник с моей стороны оставлял полосы, в нем застрял листочек.
Папа сидел с такой широкой улыбкой, что я спросила себя, следит ли он за указателями. И стала следить сама. Иначе бы мы наверняка прозевали съезд на Хилверсюм.
– А не надо описать, как папа выглядит? Во что он одет, какого роста, кем работает и какое у него хобби? – спросила я у Лидвин.
– Нет, разве только если ты хочешь сочинить для него объявление о знакомстве, но просто для чтения не надо. – Она громко рассмеялась собственной шутке.
– Но ведь читателям нужно увидеть его?
– Читатели знакомятся с твоим папой через его поступки, через его слова, через манеру вести разговор. Все сразу выкладывать не стоит. Интереснее, когда ты пробуждаешь персонажей к жизни мало-помалу и незаметно одеваешь их подробностями. Ну а кое-что можно, конечно, предоставить и воображению.
«Одевать подробностями», – записала я на айфон.
– Возьми-ка маркер, – сказала Лидвин, – и отметь пассажи, где речь идет о твоем папе. А потом попробуй добавить немного подробностей. То же самое проделай со всеми главными персонажами. И пусть другие персонажи что-нибудь скажут о твоем папе. Например, что он безалаберный.
Безалаберный, да, пожалуй, так и есть.
9
Впервые папа не остался посмотреть соревнования, на которые привез меня в Утрехт.
– Мне надо кое-что купить, – сказал он.
Врать папа не умеет.
– Ладно, – сказала я. Соревнования не очень-то важные. К тому же мне казалось, быть на них одной гораздо круче.
Когда в четыре он заехал за мной, никаких покупок я в машине не заметила. Зато заметила у него под носом пятнышко губной помады.
– С покупками все успешно? – спросила я.
– Да нет, того, что нужно, у них не нашлось.
Конечно, я бы могла продолжить расспросы. Чего у них не нашлось? И где именно не нашлось? И почему ты так задержался, если не нашлось?
Но я сказала:
– Я заняла второе место.
– Здорово, очень здорово. – Он не спросил, в какой дисциплине.
Когда мы сидели в машине, я все-таки поинтересовалась:
– У Диркье было весело?
Он взглянул на меня в зеркальце, открыл рот и снова закрыл. Потом по его лицу расплылась улыбка.
– Скоро она заедет к нам на обед, – сказал он. – Если вы не против. Ей очень хочется повидать вас еще разок.
Калле подпрыгнет до потолка. Ведь он сможет снова сыграть в ясс. А я? Н-да, подумала я, вот так и бывает. Сперва им хочется повидать нас. Немного погодя это входит в привычку, и тогда им хочется провести уик-энд с папой вдвоем.
– Замечательно, папа, – сказала я. Причем совершенно искренне.
Сначала этот отрывок был вдвое длиннее. Нет, втрое длиннее.
Лидвин дала мне задание: вычеркнуть десять предложений. Затем внимательно прочитать отрывок и проверить, все ли будет понятно читателю. В случае чего можно приписать словечко-другое.
Я сбегала домой за ноутом.
Пока Лидвин с Нероном на коленях читала книгу, я удалила десять предложений и соединила оставшийся текст. Потом дала Лидвин прочитать на экране, что получилось.
– Отлично, – сказала она.
По-моему, она толком не читала.
– Теперь повтори эту процедуру еще раз.
– Значит, плохо вышло? – спросила я.
– Ты сообщаешь слишком много, – ответила она. – Будет увлекательнее, если рассказывать не все.
– Увлекательнее?
– Надо рассказывать ровно столько, чтобы вызвать у читателей любопытство. Чтобы они спросили себя: почему Катинкин папа врет? Как на его лицо попала помада и что они делали?
Я поперхнулась чаем.
– Как автор ты обдумываешь не только то, что собираешься описать, но прежде всего то, что опускаешь, – сказала Лидвин.
10
Раз в три месяца к нам заходит тетя Адди.
«Чтобы подправить воспитание», – всегда говорит папа.
Она его старшая сестра, и ее дети уже живут отдельно. На первых порах после смерти мамы она очень нам помогала. Покупала нам (и папе тоже) новую одежду, ходила со мной и Калле в парикмахерскую, присматривала за нами. Поэтому ей до сих пор можно время от времени заходить к нам и вникать в наши дела. Так она считает.
«Ничего не поделаешь, – говорит папа, – она же моя сестра».
Представить себе не могу, чтобы я позднее вот так же говорила про Калле.
Тетя позвонила заранее, чтобы согласовать время. Трубку сняла я. Она хотела прийти в пятницу.
– Днем в пятницу меня не будет, – сказала я.
– Почему? – спросила тетя. Вот такая она.
– Днем я всегда хожу к Лидвин.
– К Лидвин? К писательнице? Зачем?
– Просто немножко помогаю в саду и все такое.
– И до которого часа? Не весь же день?!
В конце концов мы договорились, что она приедет в шесть. Это означало, что нам не удастся посмотреть «Огрызок»[7]. Но с этим тоже ничего не поделаешь.
Ведь, так или иначе, было весело. Благодаря папиным рассказам про их юность.
В девять мы с Калле ушли наверх. Но немногим позже я сидела на верхней ступеньке лестницы и слушала, о чем говорят папа и Адди. Не могла не слушать. С Адди всегда невольно думаешь: что еще взбредет ей в голову?
Сперва они немного поговорили про папину работу, а потом я услышала, как она спросила:
– Что Катинка делает у этой Лидвин?
– Помогает в саду. И, по-моему, Лидвин время от времени дает ей уроки писательства.