Попутно замечу: тогдашняя тяжёлая погода, видимо, ускорила смерть Константина Станиславского. Великий режиссёр скончался седьмого августа 1938 года.
Я потому заговорил о той давней температурной аномалии, что рождающиеся в жару дети обречены постоянно страдать от простудных заболеваний. Я так думаю. Возможно, это подтвердят специалисты. Это подтверждает моё детство.
Сохранилась фотография: лежу я голенький, полугодовалый крепыш, ручки-ножки – как туго перевязанные сардельки. Ну, прямо прообраз для «голышка» – знаменитой советской целлулоидной игрушки. И ничто не предвещает, что через три месяца моя мама навсегда распрощается с этим здоровячком.
Меня сдавали в ясли, там я тяжело заболел: то ли пневмония, то ли ангина с очень высокой температурой. Я посинел. Чтобы не видеть, как я умираю, мама накрыла меня подушкой. А что она могла поделать? Детская смертность в те годы была ужасающей. Напомню, я у моих родителей уже был третьим ребёнком, а мама родилась в семье, где на свет появилось тринадцать детей, но до взрослости дожили лишь пятеро. Распространённое на тогдашней Руси явление. Количеством перекрывали низкое качество медицины и тяжёлых бытовых условий.
Когда я под подушкой утихомирился, мама сняла её, подумала, что дитё отмучилось. А я, уже слегка подрумяненный, мирно посапывал, не ведая, что, вернувшись практически с того света, проживу ещё более восьми десятков лет… Тогда я, по сути, родился во второй раз.
Говорят, кто пережил смерть – проживёт долго. Но моё детство этого не предвещало. Рос я очень болезненным ребёнком. Простуды случались два раза в год, при переходе от тепла к холоду и наоборот. Меня мучила ангина. Я был слишком бледен и худ, нередко кружилась голова, особенно в начале лета, с наступлением жары. При всём при этом я не переболел ни одной детской болезнью! Конечно, мне делали все необходимые прививки (в этом надо отдать должное советской власти). Но, возможно, всякие заразы не успевали повлиять на мой организм, который так часто болел ангиной, а значит я постоянно принимал антибиотик – тетрациклин. Правда, компетентные люди пугали меня нехорошими последствиями.
Когда поменьше был, мама купала в тазу, прямо дома, где не было никаких удобств. «С гуся – вода, с Толюшки – худоба…», – приговаривала она, повторяя бабушкины слова. Но худоба и бледность не смывались. В сельской среде легче переносил все температурные перепады, переохлаждения. Хотя и там однажды тяжело заболел. Но там лишь однажды.
В четвёртом классе, видимо, я совсем стал плохо выглядеть. Повезла меня мама к невропатологу аж на станцию Новая – в нашей поликлинике нужного специалиста не оказалось. Там меня дотошно опросили. Я рисовал квадратики, показывал, как у меня в глазах двоятся предметы. Двоились ли на самом деле, я не был уверен, но под напором настырного врача, и чтобы не огорчать маму, которая так старалась меня вылечить, я что-то чертил на докторском листе. И мне назначили уколы с глюкозой. Десять раз ездил в клинику на электричке. Один – маме было не под силу так часто толкаться в переполненных трудовым людом поездах.
В шестнадцать лет устроила она меня в железнодорожную больницу, что располагалась прямо возле платформы Перово. Там и сейчас что-то медицинское находится. Кто-то из врачей посоветовал ей обратиться туда, поскольку меня замучила ангина, а там была новая техника. Назначили мне десять сеансов облучения «кобальтовой пушкой» – по пять с каждой стороны горла. Врач решил, что лучше мне не выдирать гланды, а уничтожить их облучением. Я ложился на бок. Меня накрывали толстым, похожим на резину, тяжёлым покрывалом. Надо мной в темноте склонялся какой-то сложный аппарат и в оставленную над моим горлом для его луча маленькую дырочку направлял поток частиц.
Это ли помогло или моё дальнейшее самолечение – обтирание снегом, ходьба голыми ногами по снегу, но потом я стал купаться в ледяной воде, ангиной больше не болел. Да и грипповал редко.
«Мам, это же Шопен!» – «Уж слишком он шипен…»
В интеллектуальном развитии заботливая, но безграмотная мама ничем помочь мне не могла. Запомнился такой анекдотический случай. По радио передавали классическую музыку. Мама кивнула на чёрную бумажную «тарелку», висевшую на стене (таким было самое распространённое в советских квартирах радио): «Да выключи ты, голова разболелась!» – «Мама, да это же Шопен!» – «Уж слишком он шипен…» Конечно, звуковое качество радиопередач было весьма сомнительным, но до покупки отцом шикарного по тем временам рижского лампового приёмника, связь с миром была только благодаря этой «тарелке».
Житейской философией мама также не смогла меня напичкать. И не пыталась. Но мне запомнился один разговор на щекотливую тему – о взаимоотношении с женским полом. «Слабохарактерный ты. Ой, будет из тебя жена верёвки вить», – горестно заключила она. Я отшутился. Понимал, что это она так отреагировала на мою «дружбу» с умной, волевой однокурсницей.
Каждая мать думает о том, как бы её птенца, выпорхнувшего из семейного гнезда в самостоятельную жизнь, не обидели, не подмяли, не закабалили. То ли из-за моей домохозяйской старательности такой вывод мама сделала, то ли из-за детской стеснительности и деликатности в обхождении с девчонками… На самом деле мой характер сложился совсем не мягкий. В борьбе с окружающей средой: и дома, и в криминализированном послевоенном быту. Да и отцовские гены тому способствовали.
Поскольку отец мало обращал внимания на моё воспитание и никак меня не контролировал, то эти семейные задачи легли на маму. Однако это меня не обременяло. У нас не было больших бытовых конфликтов. В моей памяти сохранились лишь два неприятных эпизода из наших взаимоотношений с мамой.
Первый случился ещё во время войны. Война тут не причём. Впрочем, как сказать. Отца нет, «пропал без вести». Мать с утра до вечера работает в столовой. Я, пятилетний, предоставлен сам себе. Чаще всего я оставался запертым в нашей комнатёнке. Но целый день сидеть в крохотном пространстве, без дела было тоскливо.
Даже война с крысами не убавляла тоску. Жуткие рассказы о том, как эти голодные обнаглевшие зверюги нападали на людей, особенно на детей, меня пугали лишь отчасти. Я заранее готовился к схватке. Залезал на подоконник, запасался всеми возможными предметами, пригодными для метания. И как только крысы начинали свой нахальный пробег сквозь щели по всем комнатам вдоль общего коридора, я пулял в них заготовленными «гранатами». Убить – не убил, но это придавало мне храбрости, особенно с наступлением темноты. Страшновато становилось, когда я уже потратил все свои боевые заготовки, а они продолжали шастать туда-сюда, и темнота сгущалась…
Но в тот жаркий летний день я гулял на свободе. Возможно, у мамы был выходной.
Сначала, едва выйдя на крыльцо барака, я подрался с каким-то противным мальчишкой. Не помню ни имени его, ни внешнего вида, но осталось только то, что он очень противный. И, хотя он был старше, выше и сильнее меня, я с ним отчаянно дрался. Видимо, он третировал меня раньше, а тут ещё чем-то разозлил. И я, а не он, полез в драку. Он отбивался. А всё равно лез. Он отталкивал меня своими длинными «граблями» и разбил мне нос. Сильно пошла кровь. Я отступил.
Вытираясь руками и рукавом, я испачкал всю одежду. Домой в таком виде идти не захотелось. И я отправился в «турпоход». В первый в моей жизни. Вдоль окружной железной дороги, а мы жили в сотне метров от неё, я ушёл далеко-далеко. Туда, где разгружались вагоны с углём. Видимо, это было уже ближе к станции Фрезер. Туда, где теперь в небо упираются конструкции Северо-Восточной автомобильной хорды. Пробираясь по терриконам, я несколько раз соскользнул по склону. Можно представить, каким «углекопом» я стал.
Заметив свой новый, чёрно-красный экстерьер, я пришёл в ужас. К нашему бараку вернулся в страхе за содеянное. Войти внутрь не решался. Возле крыльца росло дерево, я забрался и сидел на сучке почти до захода солнца. Вдруг из подъезда вышла мама, заметила: «Слезай!» Я отказался. Сходила за ремнём: «Слезай!» – «Ты меня будешь бить». – «Не буду». Я слез. Она, как говорится, не отходя от кассы, стала хлестать меня, извивавшегося на земле. По заднице, по рукам, которыми я пытался защитить свою мальчишескую честь. Она вымещала свой страх за моё исчезновение на целый день. Я кричал и плакал. Но не столько от боли, сколько от обиды: обманула! Мама обманула!
Она и раньше, не имея других аргументов для воспитания и боясь без отца уступить меня хулиганствующей улице, бралась за ремень. Как правило, за дело. Но до того она никогда меня не обманывала, поскольку не обещала не бить.
А за другой случай, также запомнившийся на всю жизнь, потом стало стыдно мне.
Двенадцать лет – критический возраст для пацана. Начинается период полового созревания. В организме происходит что-то непонятное. Помню, как на меня нападал внезапный психоз. Без всякой причины я мог, например, несколько минут колотить кулаками по сиденью стула. К тому же – это переходный период в самооценке, когда ты считаешь себя уже не ребёнком и пытаешься самоутвердиться во взрослом мире.
В такой-то вот нервозный, неподходящий момент мама сделала мне колкое замечание. Возможно, справедливое, но оно мне не понравилось тоном. Я схватил брюки, которые собирался надеть, и запустил их в спину уже выходящей из моего закутка мамы. И онемел от ужаса. Она оглянулась, укоризненно посмотрела, и молча ушла, оставив меня в столбняке…
И был случай, который повлиял на всю мою жизнь. Я же рассказывал, что начал курить с шести лет. У меня не было сильной тяги к никотину. Да и возможностей для удовлетворения потребности у меня не было. Курил я тайно. Лишних денег на курево не было. Это в Сергиевке я мог закрутить цигарку из бабушкиного табака, а где возьмёшь (и спрячешь от родителей) табак? И я приспособился воровать папиросы у отца. Он курил «Беломор». Запасные пачки всегда лежали в гардеробе. Я осторожненько извлекал клинышек бумаги, закрывающий доступ внутрь пачки, и аккуратненько вынимал две папиросины. Отец пропажи не замечал. И курил, когда дома никого не было.
Но однажды мама, ушедшая в магазин, внезапно вернулась с полдороги – деньги забыла. А в комнате дымок от недокуренной папиросы и устойчивый запах. Я задрожал от страха: ну, сейчас мама начнёт меня лупить! «Ты курил?» – довольно спокойно спросила она. Я ответил: «Да». Сказал, где брал папиросы. И довольно твёрдо пообещал, что больше никогда курить не буду. Мама поступила педагогически правильно: не ругала, не бралась за ремень и даже ничего не сказала отцу.
Это случилось во втором классе, и с тех пор я не курю. Пытались меня вовлечь во время богемных вечеринок в редакциях, чтобы табак усиливал действие алкоголя. Угощали «огоньком» во время перекуров в армии. Ничего кроме отвратительного послевкусия я не ощущал, даже аппетит терял. Не могу терпеть табачный дым. Это сильно мешало играть в шахматных турнирах. А противник, видя перед собой некурящего, специально дымил мне в лицо. Пару раз чуть не избили в электричке, когда я, стоя в тамбуре в ожидании своей станции, сделал замечание курящим, поскольку это официально запрещено, а мне в духоте дышать было нечем. Оба раза это было воспринято чрезвычайно агрессивно.
Может, это отвращение к курению тоже помогло мне дожить до солидного возраста?
Итак, всего три конфликта за всю жизнь! Это не много. Мама гордилась мной. Радовалась, что я не пью, не курю, не играю в карты на деньги, не участвую в драках и не ворую… Но это не давало ей абсолютного покоя относительно меня, активного мальчишки.
Случай – причина «естественного отбора»
Есть статистика, которая подскажет, сколько детишек доживёт лишь до определённого возраста. Это так называемый естественный отбор. Многих уносят болезни в раннем возрасте. К этому на Руси издавна относились, по сути, философски, чтобы уменьшить боль потери: бог дал, бог взял. Особенно, когда рожали помногу. Но когда погибает здоровый ребёнок от несчастного случая – это трагедия на всю жизнь.
А таких случаев за долгие годы взросления, приобретения опыта, возникает неисчислимое число, и никто не знает, откуда может прийти угроза. И особенно подвержены таким случаям, разумеется, мальчишки.
Когда во время войны мама работала в столовой официанткой, она, чтобы не оставлять меня один на один с крысами и не отпускать в неподконтрольные прогулки, пыталась держать меня возле себя. Целые дни я проводил в общепитовской обстановке. Это создавало определённые неудобства и работникам столовой, и мне. Чем заняться с утра до ночи? Перед открытием на обед мне разрешалось помогать в расстановке стульев. А вечером, после закрытия, – поднимать их на столы. Больше ничего доверить мне не могли. И пока обслуживали посетителей, я не знал, куда себя деть, чем заняться. И к вечеру был уставшим не меньше, чем мама.
Перед уходом домой была заключительная операция – чистка картофеля. Помню скандал, устроенный какой-то начальницей за то, что слишком толстыми получились очистки: «Люди голодают, а вы тут транжирите продукт…» Помню и приятное. Однажды так устал, что, сидя в кругу женщин, чистивших картошку, уронил непослушную головку на бедро молодухи, мерно покачивающейся в такт работы с ножом. Пригрелся, задремал. Вдруг слышу: «А что, Толик, нравится она тебе?» Как сказать «нет», когда пригрелся на мягкой ноге. «Женишься на ней, когда вырастешь?» – не унималась мамина коллега под хохот товарок. «Женюсь», – неуверенно пролепетал я сквозь сон…
Но столовская идиллия внезапно оборвалась. После случая, который чуть не стал трагедией. Засидевшись под каким-то свободным от посетителей столом во время обеденного обслуживания, я, пятилетний карапуз, вылез и оказался на ходу официантки, которая со скоростью экспресса неслась с подносом, где в два яруса стояли тарелки с горячими щами. Она споткнулась, с трудом удержалась сама и удержала поднос, а то бы обварила меня и рабочий класс, нетерпеливо дожидавшегося своего обеда. Шум, гам, скандал. И маме запретили держать меня при себе в столовой.
Что со мной делать, куда меня деть? В детсад меня мама не смогла пристроить. Запирала в комнате. Это было ещё как-то терпимо, когда мы жили в общежитии, в комнате с другими женщинами. Но потом маме дали отельную конуру, где нечем было заняться, и я, как уже рассказал, целый день сидел на подоконнике, наблюдая за улицей и кидаясь в крыс.
С наступлением тепла я мама меня оставляла на улице. С мальчишками жёг костры на пустыре. Безобидное, на первый взгляд, занятие обернулось неприятностью. Время-то военное, изобразить из себя стрелка всем хотелось. Вот и подкидывали в костёр что-нибудь, что производило шумовой эффект. Нет, до патронов дело у нас не дошло. Но случилось не менее опасное. Кто-то из мальчишек, что постарше, догадался подкладывать в огонь шифер. При нагреве он взрывался. Мы заблаговременно прятались, как бойцы на фронте от вражеского обстрела, и радовались эффекту. Но однажды шифер съехал с костра, мальчишка подошёл поправить, раздался хлопок, один кусок попал ему в голову, кровь залила лицо… Мы испугались и перестали играть в войну у костра. Да и взрослые стали запрещать нам разводить костры.
Но нет предела детской фантазии и находчивости. Тогда широко применялась автогенная сварка с использованием ацетилена. Газ этот привозили не в баллонах, а «добывали» на месте – из карбида кальция. Нередко рабочие слишком небрежно относились к его хранению. Мы тырили у них куски карбида, упаковывали в банки, заливали водой, карбид бурно шипел, выделяя ацетилен, только успевай поджечь…