Елизавета Дмитриевна вынужденно смирила свое честолюбие. Вся ее семья принадлежала к чиновно-придворному миру, родной брат Павел Дмитриевич был в большом фаворе у государя, в двадцать шесть лет стал флигель-адъютантом, и поначалу ей мечталось о том же и для мужа. Его прадед, правда, был истопником, но при царях – Петре и Иване Алексеевичах. Бывали и более скромные возможности для начала карьеры.
Алексей Михайлович привлек ее внимание своей полной непохожестью на петербургских щеголей. С мягкой готовностью он ей покорился, и это понравилось. Как привязанность переросла в приятную привычку видеть его, говорить, наставлять, журить, а там и в более глубокое чувство, она и не заметила. Родные слегка удивились, но будущий свекор был фабрикантом, богачом, сочли, что в общем партия не блестящая, но подходящая.
Только после смерти свекра, когда Алексей Михайлович лихорадочно расплачивался с долгами, бегал по богатым родственникам, не слишком готовым открывать свои кошели для неудачливого родича, когда она вдруг оказалась без своего выезда и не решалась ходить в Гостиный Двор в модные лавки, она осознала, какая жизнь им предстоит. Обладая ясным и трезвым умом и сильным характером, она нисколько не огорчилась. Она любила мужа.
Переехали в Москву. Алексею Михайловичу по протекции шурина дали не слишком хлопотное, но и не слишком денежное место секретаря комиссии по построению храма Христа Спасителя. По своей добросовестности он с головой вошел во все дела комиссии, часто рассказывал Елизавете Дмитриевне о величественном проекте Витберга, а однажды пригласил великого архитектора на обед… Среди вечерних мечтаний супругов было и такое: пройдет несколько лет, и они с детьми, а оба были уверены, что детей у них будет много, приедут на высокий берег Москвы-реки, и Алексей Михайлович покажет детям храм-памятник, к созиданию коего прямо причастен. Но он был неудачник, и эта мечта его также не сбылась.
А впрочем, был ли он неудачником? Он честно работал и мечтал, чтобы в новом большом доме росли дети, мальчики и девочки, учились, женились и выходили замуж, а ему привозили внуков.
Елизавете Дмитриевне виделась необыкновенная карьера сыновей. Они должны были стать генералами, послами, министрами, первыми слугами будущего царя, их ровесника Александра Николаевича, а она издали следила бы за их карьерой. Алексей Михайлович не перечил ей. Он сознавал, сколь мало оправдал ее надежды, и потому желал ей утешения в мечтаниях, хотя бы и несбыточных.
Он и подумать не мог, что все так именно и случится, что его сыновья Дмитрий и Николай Милютины станут первыми помощниками будущего российского императора и навсегда делами своими впишут свои имена, а значит и его имя, в историю. Но пока все это только предстояло. Дети росли, и делами занимались их родители.
Глава 2. Семья
Александр был первенцем молодой великокняжеской четы. После него в 1819 году появилась на свет Мария, в 1822-м – Ольга, 1825-м – Александра, 1827-м – Константин, 1831-м – Николай, 1832-м – Михаил. Детей было много, и много было хлопот, несмотря на присутствие всевозможных нянюшек, кормилиц и фрейлин.
Повествование наше неровно, оно то забегает далеко вперед, то останавливается на предметах, казалось бы, не стоящих внимания с государственной точки зрения. Но частная жизнь и обычных людей тесно связана с жизнью их страны, а уж в жизни царской семьи почти все переплетено с государственными делами – и радости, и горести.
Государь Александр Павлович был несчастлив в детках. Две дочери его умерли, даже незаконная дочь умерла юной. И хотя годы его были далеки от преклонных и смерти он не боялся, соображения законного престолонаследия побудили его задуматься о преемнике.
После удалой чехарды наследников великого царя Петра в прошлом веке покойный государь Павел Петрович ввел новый порядок престолонаследия. По нему царствующий государь обязан был назначить себе наследника из числа своих прямых потомков по мужской линии. Следующим за Александром Павловичем был великий князь Константин.
Они росли вместе у бабушки Екатерины II, она их холила и нежила, баловала со всей щедростью и родственной, и царственной. Предпочтение все же отдавала старшему.
Они с Константином были ровесники, разница всего в два года. Другие же братья и сестры были заметно моложе и потому далеки от них: Николай родился в 1796-м, Михаил – 1798-м, Екатерина – 1788 году. Когда сестра выросла немного, Александр стал жалеть ее, некрасивую насмешницу, с решительным характером и честолюбивыми намерениями. Может быть, он любил ее больше, чем кого-либо другого из их недружной семьи. Костя был добр, да слишком горяч и груб, меньшие далеки, отца он боялся при жизни, а потом боялся памяти о нем, матери не мог простить честолюбивых поползновений на власть, долженствующую принадлежать только ему.
После ночи 11 марта 1801 года, когда совершилось убийство Павла Петровича, на утро многие слышали, как Мария Федоровна, нежданно-негаданно превратившись во вдовствующую императрицу, кричала охрипшим от волнения голосом: «Я хочу править!»
В темных коридорах Михайловского замка, в колеблющихся огнях свечей ей померещилось новое счастливое правление – вослед за Екатериной Великой – ее правление. Но мелькнули тени по стенам и пропали. Сплоховала матушка, поздно спохватилась.
Мария Федоровна была одна, без союзников и сторонников. Плохое знание русского языка не было такой преградой для занятия русского престола, как отсутствие верного полка гвардии. Еще недавно почтительные и льстивые придворные грубо оборвали ее. Какие-то офицеры-гвардейцы отвели в комнату и стерегли до приказа императора, нового императора. Она сначала искренне не поняла, а потом показно удивилась: «Кто – император?»
Все это помнил Александр Павлович. Он был, конечно же, почтителен к матери, очень почтителен, но не мог ей простить той ночи. Впрочем, сама она, казалось, вовсе о том забыла. Высокая, статная и румяная, несмотря на пошедший седьмой десяток, она сохранила энергию и живость характера, теперь направленные на внуков.
В шестнадцать лет бабка женила Александра на баденской принцессе, которая была полутора годами младше его. Юношеская нежная страсть к Елизавете Алексеевне быстро ушла, осталась государственная обязанность. Долгая страсть к черноокой Марье Антоновне Нарышкиной, урожденной польской княжне Святополк-Четвертинской, со временем обрела привычность как бы второго брака и также стала тяготить его.
В том 1818 году, с которого начинается наше повествование, он сказал в Москве графине Софье Ивановне Соллогуб: «Возносясь духом к Богу, я отрешился от всех земных наслаждений. Призывая к себе на помощь религию, я приобрел то спокойствие, тот мир душевный, который не променяю ни на какие блаженства здешнего мира».
Со смертью последней дочери закончились все видимые счеты его с этим миром, в который он вступил прекраснодушным юношей и который покорил, став могучим и мудрым, как говорили, царем. Он полюбил ездить по монастырям, беседовал со старцами и подвижниками и просил их благословения. У ближних это вызывало глухое недоумение, а его душа искала иной правды, иных ответов на вопросы, задаваемые жизнью, чем те, что были привычны.
Давняя мечта, казалось, давно отброшенная, вновь шла на ум: оставить все и уйти. Он гнал от себя эту мысль, но она была привязчива.
Однако не это, а соображения государственные заставляли думать о наследнике. Формально цесаревичем считался второй брат – Константин Павлович, но только считался.
В июле 1819 года, после учений в Красном Селе, на которых брат Николай командовал бригадой первой гвардейской дивизии, они сели обедать втроем в палатке императора: он, Николай и миловидная и большеглазая Александра Федоровна. На этом обеде он впервые назвал Николая своим заместителем. Николай и его жена застыли.
– Кажется, вы удивлены, – растягивая слова, продолжил он, – так знайте же, что мой брат Константин, который никогда не заботился о престоле, решил ныне более чем когда-либо формально отказаться от него, передав свои права брату своему Николаю и его потомству. Что же касается меня, то я решил отказаться от лежащих на мне обязанностей и удалиться от мира.
Все молчали. Николай не отрывал глаз от лица брата, как бы желая понять, действительно ли правда то, что он услышал, и если правда, то что это значит. Александра Федоровна круглыми глазами смотрела то на одного, то на другого, и серебряная ложечка дрожала в ее руке. Слышно было, как оса мерно кружила над забытым вишневым суфле.
– Это случится не тотчас, – более резко добавил Александр Павлович, которому что-то такое померещилось в глазах брата. Он не любил его.
Когда тот родился, Александру было 19 лет. Он уже был женат, много размышлял о власти, думал о престоле, знал и понял многое. И скорее удивление, а вовсе не ревность, у него вызвало внимание бабки к этому мальчишке.
«В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря!» – восхищалась императрица Екатерина внуком, так он был велик ростом и крепок при рождении. Но недолго ей довелось радоваться малышу. Смерть бабки лишила великих князей Николая и Михаила возможности получить такое же блестящее образование и воспитание, как старшие братья. Младшие выросли на задворках.
Ники рос сам по себе, был диковат и трусоват. Боялся до слез грозы и фейерверков, за что над ним подшучивали старшие братья. Но почему-то его особенно полюбил отец.
Павел Петрович всегда любил своих детей. Старших у него отняла Екатерина, и все отцовские чувства достались младшим, особенно Коле и Мише, которых он называл «мои барашки», часто возился с ними, был нежен и безгранично добр. А Мария Федоровна холодно исполняла обязанности любящей матери.
Слух о намерении Павла назначить Николая, любимца, своим наследником в обход старших братьев, возник как-то вдруг. Обсуждали поразительную новость втихомолку между своими и находили, что такое может быть, очень может быть.
Вечером 11 марта 1801 года Павел Петрович зашел в детскую. Потянул за маленький носик Мишку, погладил Катю по гладкой головке – уже барышня, тринадцать лет, и взял на колени тяжеленького бутуза Кольку. С серьезным выражением на личике тот спросил: «Почему тебя зовут Павлом Первым?» – «Не было до меня императора с таким именем». – «Тогда меня будут звать Николаем Первым!» – обрадовался Колька.
Император задумался над этими словами. Крепко поцеловал сына и ушел. Он шел темными коридорами Михайловского замка, никак не угадывая исхода той ночи.
После 11 марта все переменилось, но Александр Павлович помнил все, и любые смехотворные слухи, они были, а значит, было поползновение на власть. И этого Александр не прощал брату, как иное – матери и сестре. Он решил было не подпускать брата к государственным делам, предназначив ему будущее бравого гвардейского командира, – тот на большее и не тянул, как и Мишка. Оба командовали бригадами в 1-й гвардейской дивизии Паскевича.
В 1823 году состоялось бракосочетание великого князя Михаила Павловича с принцессой вюртембергской Фредерикой-Шарлоттой-Марией. Пятнадцатилетней девочкой привезли ее в Россию в 1821 году в качестве невесты великого князя. С готовностью покинув родной дом, где угнетали ее неуживчивый и беспокойный отец и своенравная бабка, юная принцесса, получившая имя Елены Павловны, всем сердцем приняла новую свою родину, для которой ей предстояло совершить немало добрых дел.
Пока же все ее чувства и помыслы были направлены на мужа. Михаил Павлович, восемью годами старше своей жены, с готовностью принимал ее любовь. Сердце его было доброе, но самый характер труден. В нем преобладала страсть к жесткой дисциплине, понимаемой строго формально. Из-за сходства характеров наиболее близок он был с братом Константином Павловичем. Справедливости ради стоит сказать, что все сыновья покойного Павла Петровича отличались ярой любовью к строю и муштре.
Однако же среди первых друзей своих великий князь Михаил называл и Павла Киселева, которого одни считали блестящим и ветреным флигель-адъютантом, а другие предрекали ему поприще государственного деятеля. Они подружились в Париже в памятном 1814 году, когда император позволил великим князьям Николаю и Михаилу прибыть в действующую армию. Вечерами собирались веселой компанией с Алексеем и Михаилом Орловыми, Киселевым и другими молодыми офицерами, обсуждали дела и любовные похождения, пополняли свои знания французских вин, пели гусарские песни. Все были молоды, воодушевлены победной кампанией… В Петербурге воспоминания эти были дороги своей невозвратимостью. Елена Павловна прелести сей не понимала.
Пытливость ума и пылкость сердца отдаляли ее все дальше и дальше от мужа. Все внимание свое она отдала детям, но из пяти дочерей четыре умерли. Она долго горевала.
У Александра наивная неприязнь и вражда к Николаю прошли давно, но осталось недоверие. Впрочем, Александр Павлович вообще никому долго не верил. Теперь же, решая вопрос о передаче власти, и решив его! – он ничего не мог забыть, и ему было жаль власти… Даже сейчас, когда она полностью оставалась в его руках, он не мог представить, как этот Колька, le pauvre diable[1], длинный и румяный, неутомимый во фрунте и верховой езде, грубый и хитрый, станет на его место.
Но слова были сказаны.
Условием женитьбы Константина Павловича в мае 1820 года на польской графине Иоанне Грудзинской, названной в тайном манифесте княгиней Лович, император поставил формальный отказ от прав на престол. 14 января 1822 года Константин составил письмо, в котором «просил» Александра I передать свое право на наследование престола тому, кому оно «принадлежит после него». Александр ответил согласием в письме от 1 февраля.
Но лишь в 1823 году, когда его здоровье сильно пошатнулось, решение это было оформлено окончательно на бумаге. 16 августа 1823 года по поручению Александра I московским архиепископом Филаретом был составлен манифест о передаче прав на престол Николаю. Манифест с письмами Константина и Александра в запечатанном пакете был передан Филарету. По совету архиепископа Александр Павлович приказал снять копии со всех трех документов. Копии, заверенные самим государем, были запечатаны в другие три пакета и сданы на хранение в Синод, Сенат и Государственный Совет. Пакеты надлежало вскрыть в случае смерти Александра I «прежде всякого другого действия».
В полдень 23 августа архиепископ Московский отправился в Успенский собор. Там ждали его протопресвитер, сакелларий и прокурор синодальной конторы с печатью. Архиепископ вошел в собор, и тяжелые двери закрылись за ним. В приятной после солнцепека прохладе и сумрачности огромного храма, свет в который шел из узких окон наверху да от тускло светивших лампад перед несколькими иконами, Филарет несколько раз осенил себя крестным знамением и вошел в алтарь.
Присутствующим был показан ковчег государственных актов, куда Филарет и положил привезенный пакет, показав печать императора. Ковчег вновь заперли на ключ, и прокурор синодальной конторы запечатал его. Присутствующим была объявлена высочайшая воля: «Да никому не будет открыто о свершившемся!»