Готовилось первое путешествие – родители всполошились:
– Мама, ему всего три годика…
– Три, Таня, исполнилось первого сентября, а на дворе конец октября…
– И растёт ребенок там не по дням, а по часам, – пролепетал я.
– Стишок Юраша в детской читальне подхватил. Ты, Татьяна, не трясись, он уже большой. К тому же, Софья на Курском нас встретит.
– Обязательно отпрошусь с работы проводить вас.
– Не вздумай!
– Ну как же ты справишься? Вещей пропасть, ребёнок на руках…
– Кто тебе сказал, что на руках? На ногах он, да ещё каких резвых! Спешим мы с ним в баню. Четыре версты, почитай, и всё в гору. Юрка бежит впереди, веником размахивает, песни распевает. Плетусь сзади с кошёлкой банной да тазом, дивлюсь на него: «Какой молодец. Лётом летит!»
Я возрастал под покровительством Анны, что в переводе с греческого означает благодать, милостивость… Боже мой, сколько благодати – радости, доброты, разума от неё перешло к нам, внукам – Юре, Гале и родившемуся после войны Володе.
Бабушка Анна Игнатьевна, если выражает своё мнение, то не шёпотом, не вполголоса, а внятно, определённо. И речь, и походка у неё решительные, неторопливые. Суета? Это не про неё.
Имя Анна новозаветное, близкое к Богу. Крестили, венчали, отпевали её в лопасненской церкви Зачатия святой Анны. Так распорядилось Провидение. От имени Анна исходит мягкий свет. Красота, величие, надёжность в этом имени, что вполне совпадало со всем, чем восхищала меня бабушка.
Восемнадцать лет изо дня в день мои глаза видели её перед собой. Я учился у неё читать книгу жизни. Она безропотно несла свой крест, потому что знала – не бывает креста выше сил человеческих. О том, что происходило в её жизни без меня, непременно расскажу позже – расскажу со слов бабушки и тех, кто был с ней рядом до меня, а пока речь о том, чему свидетелем был сам.
На ком лежит воспитание стремительно растущего мальчика? Праздный вопрос. В силу обстоятельств на бабушке Анне Игнатьевне. Представляю, как у молодой, двадцатилетней моей мамы сердце кровью обливалось, когда она ранним утром бежала через бывший копыринский, а теперь колхозный, «Красного Октября», огород на работу. Счастье умывать, одевать, кормить, ласкать сыночка, её кровиночку, достаётся мамаше мужа, свекрови. И ревность подымается со дна души и сердце щемит от жалости к себе и ребёнку. А что поделаешь?
До Мальчика у неё руки не доходили. Даже в выходные дни ей не до меня. Как всегда неожиданно, красивый, статный муж, полубог в семье, попросит:
– Танечка, доставай наряды. Собирайся в гости. Идём к Поспеловым. Сегодня у Анатолия день рождения.
«А когда стирать, мыть с песком до янтарного свечения полы? – рассуждает про себя Татьяна. – Спасибо мать бессменно с ребёнком, с Юриком, а на такие дела, как большая стирка, мытьё полов у неё сил нет».
И молодая, так снисходительно называют в русских семьях невестку, в следующее воскресенье, засучив рукава, встаёт к дымящемуся едучим щёлоком корыту. (Мой сын, скульптор Сергей Бычков, недавно, года два тому назад, сотворил популярную композицию «Основной инстинкт» – молодая женщина, склонившись над тазом, стирает. Конечно, это и о том далёком времени, когда его бабушка Татьяна Ивановна была привязана к корыту, как раб-невольник к веслу на галере).
А ещё на молодой ответственностей пропасть: огород, птичий двор, хрюшка в закуте, корова Мурка, полдюжины овец.
Татьяна любит поговорить, но разговаривать-то ей вовсе некогда. Соседки обижаются – зазнаётся, нос воротит.
– Поговорить с людьми некогда, – ищет сочувствия у свекрови Таня, – да и сил нет на пустые разговоры. Устаю. Не высыпаюсь.
– О чём с ними говорить? Переливать из пустого в порожнее, сплетничать?
На лавочке как-то соседки принялись обсуждать Татьяну, причем в присутствии Анны Игнатьевны, К дому напротив её затянул Юрик. Он прибежал туда играть в песочнице, а как обойтись без бабкиного надзора?
– Невестка твоя, бабушка, слишком умная, видать. Куда нам! Помидоры-огурцы ро́стит, а ты, Нюша, расти её ребеночка.
– Верна! Верна! – загалдели, заверещали кумушки.
– Что вам за дело, кто кого-чего ро́стит? – осадила соседок бабушка. Сидите, лузгайте семечки да побольше помалкивайте.
– Что нам самим себе языки поотрезать, что ли?
– Дело ваше… Татьяну не трожьте! Она – труженица, а вам – трепаться бы только от утра до вечера.
– Фу-ты-ну-ты. Разошлась Аннушка, как лёгкое в горшке. Стремиловскую огородницу медведевская ткачиха ишь как защищает.
– У вас на задах лопухи, пупыри, лебеда да крапива – у неё грядки в полном порядке, встает она до зари, пустое не говорит.
Просифонила сплетниц бывшая ткачиха, взяла внука за руку и двинулась через дорогу к своему порогу.
Саму первопричину огородной перепалки, Татьяну, кумушкам видеть приходилось редко.
Поутру она пропылит вниз по Почтовой на работу в колхоз, это происходит задолго до того, как кумушки усядутся на лавочке, как куры на насесте, а возвратится домой в густых сумерках, когда жрицы посиделок разошлись, покинув насиженные места, чтобы вместе с курами лечь спать. У Бычковых на кухне долго ещё горит настольная лампа – Татьяна, колхозный счетовод, составляет квартальный финансовый отчёт. Днём в колхозной конторе сидеть за отчётом нет никакой возможности, с разными надобностями идёт и идёт народ.
Юрка, Юра, Юраша, Мальчик. Вот сколько у меня имён! Сколько же пролилось на меня в детстве любви близких! Сущий проливень!
Пятилетняя внучка Галя, существо ласковое и разумное, как-то спрашивает меня:
– Дедушка, где твои родители?
– На том свете…
– В раю? – Хорошо бы!
– Они Бога любили?
– Любили.
– Как тебя?
– Надеюсь.
Да, имён-прозвищ у меня на долгом веку, кроме детских, родительских, было предостаточно. В них всегда оценка личности и отношение к тебе; сие покорно принимай, если даже и неловко с прозвищами сосуществовать.
– Хоть горшком назови, только в печь не ставь, – с удовольствием повторяю я любимую бабушкину шутку.
Я на попечении бабушки, а ей на помощь в этом хлопотном деле спешит Софья – бездетная и до страсти детолюбивая её дочь. Мчится к мамочке и Юрику, которого любила, ласкала, считая себя второй матерью. Упаси меня, Боже, судить о том, о чём не в праве судить никто, кроме самого Господа.
Бабушка болезненно переживала то, что внук у неё некрещёный. После истории с грудным молоком крещение Юрика ей представлялось делом наиважнейшим, неотложным и трудно исполнимым, ибо время – страх божий! Борьба «с религиозными предрассудками», со священством велась с большевистской прямотой и беспощадностью. И в доме Бычковых, непонятно с чего и каким образом, возрос воинствующий атеист. На уроках Закона Божьего в церковно-приходской школе он позволял себе богохульные выкрики и разглагольствования в этом духе на переменах. Батюшка в присутствии всего класса называл за это Сашку Бычкова антихристом. Встретив на улице бабушку, священник суровым тоном определил: «Бандита растишь, Анна Игнатьевна». Чего греха таить, атеистом всю жизнь был мой отец, глава семейства. Что он насчет крещения сына-первенца думал, мне неизвестно, но знаю, что, когда началась в конце двадцатых годов антирелигиозная кампания, он приказал плачущей навзрыд матери иконы из красного угла убрать. Бабушка, скрепя сердце, приказание сына исполнила – для святых угодников нашлось до лучшей поры место в дальнем углу чердака под ветошью. Само собой разумеется, что крестить мальчика Александр Иванович посчитал делом немыслимым, в силу запретительных мер со стороны власти и своих антирелигиозных убеждений.
Этим он сильно огорчил мать и сестру. В до-большевистские времена в церкви Зачатия святой Анны крестили, венчали, отпевали всех Бычковых и Завидоновых. «Как же такое можно допустить? – рыдала, заламывая руки, Софья Ивановна: её дорогой, обожаемый Юрочка будет маяться некрещёным?! Но брат её, Александр, оставался непреклонным. Однако нашла коса на камень. Недаром София – Премудрость. Достоверностью не располагаю, могу только предполагать, догадываться, с какой это стати Софья Ивановна вскоре после того, как начались наши с бабушкой вояжи в Москву, стала именовать себя крёстной, то есть крёстной матерью. Никто из родни особенно не допытывался, как такое возможно. Дескать, хочется ей быть крёстной матерью и пусть будет ею. Сколько прошедших обряд крещения крёстных через какое-то время по обстоятельствам разного порядка забывают о своём материнском и отцовском долге! Крёсной, без «т» в средине слова, для душевности и простоты произношения, называли мы ее. Так и ушла она на тот свет Крёсной, с большой буквы. Крёсной матерью она всю жизнь была для меня и моей сестры Галины, родившейся в 1935 году, и для младшего моего брата Владимира. Софья Ивановна, Крёсная, ею и осталась в нашей памяти. В нас она души не чаяла.
Вояж в Москву
– Так-то вот, мальчик милый, старые кости опять захотели в гости. Прощай, квашня, я гулять пошла!
Бабушка, подарив мне засветившуюся на мгновенье в её глазах мечтательную улыбку, развела руками. Дескать, куда тебя несёт, старая, чего не сидится дома? Она занервничала, зевнула раз-другой, перекрестилась.
– Помяни, Господи, царя Давида, и всю кротость его.
Но решение принято, и начинаются сборы. Делается все основательно, старательно, с любовью. Вечером в большом глиняном горшке бабушка ставит опару. Муркино парное молоко, мука, яйца, разведённые в тёплой воде сухие дрожжи – составные части для ведения процесса. Горловина горшка накрывается чистым ситцевым фартуком. Горшок с опарой ставится на табурет вблизи печки. Бабушка, как обычно, переживает: взойдёт – не взойдёт. Наконец опара начинает бурно подходить. Бабушка, подболтав муки, сноровисто пробивает замес двумя кулаками, делает это старательно, энергично, словно доит корову на полднях. Устаёт. Переводя дыхание, вытирает уголком головного платка бисеринки пота, выступившие на лбу и висках. Теперь, пока тесто не поспеет и отойти нельзя. Обсыпав мукой дощатый разделочный лоток, наконец-то вываливает на его поверхность вязкую массу. Охорашивая пышное, золотящееся сквозь мучную пудру тесто, любуется колышущимся, сдобным полуфабрикатом. Наготове два противня, это специально изготовленные для выпечки железные прямоугольные листы с закрайками.
Противни и всё другое, что сделано из листового железа – печная заслонка, вьюшки, самоварная труба и водосточные трубы на фасаде дома, – сотворил жестянщик дядя Митя, Дмитрий Игнатьевич Завидонов, брат бабушки Анны Игнатьевны, мой двоюродный дед. Отношения между близкими родственниками, право, чудные. Заказчик – подрядчик. Почему так – не знаю, и догадок строить не стоит.
– Уж таким уродился, видать. У него и с женой счёты-расчёты, как с чужой.
Бабушка ножом отрезает от валуноподобной золотящейся массы теста пирожковые порции, раскатывает их, не забывая подсыпать мучки на лоток, кладёт на каждый такой блин столовую ложку капусты, сдобренной сваренным вкрутую и мелко порубленным яйцом. Легкими движениями пальцев формует пироги и помещает их на противень. И так сноровисто, не останавливаясь ни на мгновенье, творит у меня на глазах пироги, заполняя ими противень. Второй противень таким же манером наполняется ватрушками. Обмакнув гусиное перо во взбитый в топлёном коровьем масле яичный желток, смазывает этим лакировочным раствором пироги и ватрушки, заполнившие противни.
Русская печь к этому моменту прогрета, как следует, двумя охапками берёзовых дров, под освобожден от углей и золы. Остаётся задвинуть противни в печь и железной заслонкой прикрыть чело. Часу не пройдёт, как пироги и ватрушки, явленные из печи, с пылу, с жару, можно пробовать. Я тут как тут. Бабушка подаёт мне горячую, обжигающую руки ватрушку. Подув на неё минуту-другую, пробую ароматную ватрушечную плоть. Вкуснотища!
– Пироги с капустой – любимая Сонина еда, а ватрушки – это услада Петина, – поясняет бабушка.
Она мысленно представляет, с каким наслаждением Петр Липатович будет лакомиться тещиными ватрушками с золотистой корочкой. Как вонзятся его крупные, крепкие, белые, что молоко, зубы в хрустящую корочку сочной, сладкой, пропечённой ватрушки и разольётся по комнате аромат домашнего творога, творога, сотворенного из Муркиного молока…
В дар московской родне завтра повезём ещё и печёного гуся. Повезём две глиняных крынки томлёного молока.
Как только вынули из печи противни с аппетитными румяными пирогами и ватрушками, туда же, на подовые горячие кирпичи, ловкими манёврами рогатого ухвата задвинула бабушка крынки с молоком. Вот уже и железная гремящая заслонка притиснулась к печному челу. Там, в печи, пусть теперь совершается очередное чудо преображения.
Молоко томится в медленно остывающей печи и обретает драгоценные качества. Словами не описать бесподобную красновато-коричневую корочку, которая, словно фирменный, знак запечатала содержимое крынки. Вкушая эту молочную прелесть, понимаешь, на какие чудеса способна русская печь. Белое-белое, монотонное, как снег или вода, молоко, побывав в печи, становится продуктом колористически богатым. Под коричневой корочкой собираются в изрядном количестве ароматные, сладкие, томлёные, побуревшие от жары, тающие во рту сливки. Мудрено отделить от корочки, запекшегося самого верхнего слоя, вытесненный наверх, до предела уплотнённый печным жаром молочный жир. Это то, что названо вкусным словом пенка, пенка с томлёными сливками. Одинаково страстно любили эти сотворённые бабушкой в русской печи пенки как Петр Липатович Лугов, которому в Москву везли томлёное молоко, так и внук Юрик, находившийся ближе всех к вожделенным пенкам.
Возле ног бабушки, орудовавшей кочергой и ухватами, постоянно вертелись кот Мурзик и я. В небольшом чугунке кипела, музыкально булькая, похлёбка к обеду. Это или суп с сушёными белыми грибами, или мясное первое блюдо – картофельный суп с бараниной или свиным мозжечком и рёбрышками. Ещё вкуснее становится похлёбка, когда в чугунок к картошке и мясу бабушка добавит горсти две крупы-ядрицы. Меня, вернувшегося с гулянья или после долгого купанья в речке Лопасне, бабушка, ласково приговаривая, угощала супом:
– Похлебай, мальчик, жиденького, горяченького.
Отсутствием аппетита её внук не страдал: молниеносно оказывался за столом, у самого окна, чтобы видеть, что делается на улице, придвигал к себе тарелку и азартно хлебал.
– Ешь с хлебом, – поучала бабушка. – Похлёбка от хлеба происходит – хлёбово. Запомни пословицу: «Мы работы не боимся – было бы хлёбово».
Расправившись с первым, да так, что тарелку не надо было мыть, я принимался облизывать ложку.
– Похлебал да и ложку облизал. Молодец!
В печи, дожидаясь своей очереди, прела гречневая каша. Не могу не признаться, что и теперь, пребывая в больших годах, ем кашу гречневую и обязательно с молоком, а это ещё одно хлёбово.
Известна всем и каждому байка про то, как в крестьянстве нанимали работника. Хозяин сажал батрака за стол и смотрел, как тот ест. Споро или лениво. Считалось, как за столом, так и в поле: лениво ест – лениво будет работать.
Бабушка в моей памяти неотделима от печи, сочетается с ней – вижу её легкую, словно без плоти, кожа да кости, высокую фигуру. Несуетная, достоинство своё строго блюла. В длинном, свободного покроя, неброского цвета платье, в шерстяной, вязаной безрукавке. В старости ей и вблизи печи зябко.
– Кровь не греет, – жаловалась бабушка, однако не помню, чтобы когда-либо она в расслабленности лежала на горячих печных кирпичах. Забот вокруг русской печи хватало на полный день, без роздыха. И вечером ей приходилось то об одном, то о другом вспоминать.
– Батюшки, сухари мои как бы не обуглились – заслонка-то так и пышет жаром.
Раз в неделю пекли подовый хлеб. А это такая духмяная радость, что и передать нельзя. Бабушка, достав испечённый на тщательно выметенных накалённых кирпичах хлеб, непременно отламывала край небольшого кругленького хлебца. Тёмная плотная корка, ржаной дух, сытная, вкусная, хорошо пропечённая хлебная сердцевина – радость на сердце. Хлеб – имя существительное – задолго до школьного урока на эту тему я сие усвоил, как «Отче наш».
А ещё памятны ржаные лепёшки на сале да с кружкой топлённого с пенками молока, чтоб вприкуску. Выглядело это бабушкино угощенье по переданному на ушко заказу внука весьма забавно. Лепёшка до того была хороша, что я не успевал осознать, что вот лежала на столе круглая, плотная, сытная, красивая – и нет её, а в кружке молока ещё порядочно осталось.