Он подарил бордер-колли Луизе. Щенка. Неосознанный выбор. Он бежал из Шотландии и от старшего детектива-инспектора Луизы Монро, а вместо себя – неосознанно – оставил существо, дорогое его сердцу. Луизе собака полезнее, чем он. Он теперь никогда не сможет быть с Луизой. Она живет по закону, он – вне закона.
В конце лета поговаривали о том, чтоб он остался в Хаудейле, но, увы, его вернули – тот же самый загадочный пожилой господин отвез его к мрачным радостям домашней обстановки. Джексон написал Этуэллам (впервые в жизни он написал письмо), поблагодарил за гостеприимство, но ответа не получил, и лишь спустя несколько месяцев их дочь написала ему (впервые в жизни он получил письмо), желая «оповестить», что ее родители скончались с разницей в месяц – первым отец, от нездорового сердца, затем его жена – от разбитого. Джексон, угрызения совести впитавший с молоком матери-католички, уловил невысказанный упрек в том, что неким образом поспособствовал их безвременной кончине.
А если бы у Этуэллов сердца были поздоровее, они бы оставили его у себя? Может, он стал бы деревенским пацаном, вот сейчас на тракторе гонял бы по холмам, а рядом пастушья собака? (Не было гвоздя.)
Некоторое время после своего annus horribilis[60] (фразе его обучила королева, и он ей премного благодарен) Джексон фантазировал о том, что у него есть другая семья, ирландцы, о которых мать беспечно умолчала. Он воображал, как мать является ему из-за гроба и рассказывает об этих людях («А, ну конечно, Макгёрки в Понтефракте, они за тобой присмотрят, Джексон»). Совершенно обыкновенные люди, каких он видел по телевизору, в комиксах и (изредка) в книжках. Двоюродные, что работали в конторах и лавках, водили такси или акушерствовали. Дядья, которые сами клеили обои и огородничали, тетки, что пекли пироги и знали цену любви и деньгам, – все они жили где-то, населяли его личную мыльную оперу, ждали, когда он их разыщет, прильнет к их общей груди и тем утешится. Но люди эти так и не проявились, и следующие три года Джексон жил в пустоте – только он да отец, вместе запертые в немом безразличии.
В шестнадцать Джексон пошел в армию. Окунулся в аскетизм с рвением монаха-воина, открывшего достоинства дисциплины. Его сломали, а затем построили заново, и предан он был лишь этой новой, жестокой семье. В армии приходилось туго, но с прошлым не сравнить. Джексон с облегчением понял, что у него наконец-то есть будущее. Хоть какое.
Если б мать со своим раком пораньше обратилась к врачу, а не страдала в исконной мученической манере всех ирландских матерей, она бы, может, стукнула Джексонова брата по макушке свернутой газетой (как правило, в их семействе общались так) и велела ему не сидеть сиднем (он страдал от тяжкого похмелья), а выйти под дождь и встретить сестру на автобусной остановке. Тогда бы неизвестный не напал на Нив, не изнасиловал, не задушил, не выбросил бы ее тело в канал. Не было гвоздя.
После Джарвиса он отправился в паломничество – хотел отыскать Хаудейл. На чистом инстинкте, при некоторой поддержке и отчасти вопреки обструкционизму навигатора Джейн он колесил по проселкам, пока не наткнулся на вывеску «Деревенские каникулы в пансионе „Хаудейл“». Свернул на подъездную дорогу, бывшую слякотную канаву, ныне прополотую и покрытую свежим гудроном, и увидел дом, что по-прежнему стоял в конце дороги. Соседняя маслобойня и разбросанные тут и там домишки сельхозрабочих, про которые он забыл, оделись в одинаковые бело-зеленые костюмчики. Ни коров не видать, ни овец, не пахнет навозом и силосом, нигде не ржавеют останки ветхой деревенской техники. Ферму преобразили, дезинфицировали, превратили в иллюстрацию из сборника сказок. Когда-то, давным-давно, Джексон стер свое прошлое – теперь прошлое стерло его.
Джексон выбрался из машины и огляделся. Там, где Джоан Этуэлл развешивала стирку, теперь качели-песочницы, на месте покосившегося сарая – гравийная разворотная площадка. На лужайке, прежде бывшей двором, с бокалами в руках сидела группа людей разных возрастов (это называется «семья», напомнил он себе). Примитивно пахло жареным мясом. Увидев Джексона, взрослые смутились, и один мужчина, вооруженный щипцами для барбекю, повысив голос и явно готовясь к агрессии, спросил:
– Вам помочь?
Военные действия в этой обстановке Джексону не улыбались, поэтому он пожал плечами и ответил:
– Нет, – что еще больше смутило этих людей.
Он сел в «сааб», увидел себя в зеркале заднего вида. Оттуда глядел кто-то диковатый. Несколько дней не брился, сальные патлы нависли на глаза. Голод, худоба – он себя не узнавал. Хорошо, хоть волосы еще остались. Мужики теперь сбривают свое мужское облысение, тщетно надеясь стать крутыми, а не просто безволосыми. Джексону недавно стукнул полтинник – он с этим еще не вполне смирился. Золотые годы. (Ага, как же.) «Веха», – рассмеялась Джози. Обхохочешься, ага. Свой день рождения он профилонил, горестно бродил в одиночестве по Праге, обходя пьяные тусовки одиноких англичан и англичанок. А вернувшись, отправился в странствие.
С приближением к горизонту событий грядущей смерти его представление о старости поменялось. В двадцать лет старый – это сороковник. Теперь Джексон перевалил за полвека, и старость растягивалась, становилась податливее, хотя после пятидесяти нельзя отрицать, что у тебя билет в один конец на экспресс до вокзала.
Он уехал, до самого поворота чувствуя, как провожает его взглядом семейство за барбекю. Ну ясное дело – он бы тоже себя опасался.
В Нэрсборо Джексон отыскал Пещеру старой мамаши Шиптон[61], куда заходил на той школьной экскурсии. Школьником он удивленно пялился на окаменевшие экспонаты над колодцем – зонтик, сапоги, плюшевых медведей. Алхимия Колодца происходила из высокой минерализации воды, но и теперь, уже взрослым, Джексон был тронут – обычные предметы, а Колодец бережно их сохранил. В юности Джексон думал, что «окаменеть» всегда означает «окаменеть от страха»; думал, вдруг его напугает что-нибудь или кто-нибудь и он станет как эти бездвижные повседневные вещи? Теперь-то он знал, что так не бывает. От страха не каменеешь – это окаменение страх наводит.
Выжив на железной дороге, Джексон был признателен, но отчасти опасался, что спасение его обескровит, сделает благодарным проповедником позитивности (Каждый день – подарок, моя жизнь на земле не должна пройти даром и т. д.). Удивительно, пожалуй, однако из катастрофы родилась иная версия Джексона – холоднее и жестче, нежели он ожидал.
– Джексон стал голоднее и злее, – засмеялась Джулия. – Ой, боюсь-боюсь. – Может, и стоит.
Ему теперь от нее не отделаться – они соединены общим сыном. Двое стали одним. Как спели бы «Спайс Гёрлз»[62].
С Джулией он встретился в Риво. Теперь он встречался с ней на нейтральной территории. Пару лет назад имел место некрасивый инцидент: Джексон, вымотанный и на взводе, заявился на порог коттеджа в Долинах, где Джулия жила со своим претенциозным и сверхбуржуазным муженьком Джонатаном Карром, и откровенно «объяснил», что Натан, вопреки предположениям Джонатана, вовсе не его, Джонатана, сын. И вот доказательства, провозгласил Джексон, торжествующе потрясая у Джонатана перед носом результатами анализа ДНК.
Естественно, последовало некоторое мордобитие, но едва ли это важно. Джексон угрожал иском об отцовстве, но и он сам, и Джулия понимали, что это все пустое. (Кого волнует мнение Джонатана Карра? Уж явно не Джексона.) Джексон не хотел воспитывать еще одного ребенка, с Джулией или без Джулии, он хотел лишь утвердить фундаментальный принцип собственности.
Треугольник их держался на невысказанном честном слове. Мужчина, зачавший мальчика, мужчина, воспитывающий мальчика, а на вершине вероломная женщина. Мой сын другого зовет отцом. Уж Хэнк-то вам расскажет, каково это[63].
С Джулией и Натаном он встретился не в самом Риво, а на Террасах над аббатством – вид оттуда такой, что дух захватывает. Красота разбудила в Джексоне романтика, который некогда был похоронен в темной глубокой шахте, а в последнее время бесстыже высовывал голову на свет божий. Пускай снаружи Джексон очерствел – внутри душа по-прежнему парила. Риво, Пятая Бетховена, воссоединение с матерью и ребенком.
Они шагали меж двух греческих храмов – капризов, выстроенных для забавы аристократов восемнадцатого столетия, а теперь отданных Национальному фонду.
– Ну ты глянь. Представляешь, каково сюда гостей звать? – сказала Джулия. – Вообрази только. – Она хрипела больше, чем прежде. – Высокое содержание пыльцы, – пояснила она, предъявив Джексону пачку зиртека.
По счастью, Натан, похоже, не унаследовал от матери ее легкие (а также, что немаловажно, ее аффектацию).
– Нельзя, чтобы такой красотой кто-то владел, – сказал Джексон.
– Ах, отними мальчика у коллективистского прошлого, но не отнимешь коллективистское прошлое у мальчика.
– Ерунда, – сказал Джексон.
– Да ну?
Натан поскакал вперед по траве.
– Мальчик! – окликнула его Джулия, истекая любовью.
Единственный мальчик. В жизни Джулии мужчины были всегда – и всегда на периферии, в том числе, подозревал Джексон, и ее фу-ты ну-ты муженек (снимем шляпу перед человеком, который умудряется оставаться женатым на ветреной Джулии). Но с мальчиком все иначе – мальчик жарко сиял в центре ее вселенной.
– А Джонатан знает, что ты здесь? – спросил Джексон.
– С чего бы? – сказала Джулия.
– С чего бы нет? – сказал он.
Она не ответила. Ну что ты будешь делать – она невыносима. (И хотя бы в этом постоянна.)
– Разрушенные хоры и все такое. – Это Джулия сменила тему. – Шекспир, разгон монастырей, – назидательно прибавила она, за многие годы постигнув, сколь велики черные дыры в эрудиции Джексона.
– Я в курсе, – сказал он. – Это я знаю. Я же не полный невежда.
– Правда? – ответила она, скорее рассеянно, чем с иронией.
Все внимание на мальчика – мужчине ничего не доставалось. В скитаниях по йоркширским аббатствам Джексон многое узнал об ужасах и трепете Реформации, но поучать Джулию проку нет: она всегда и обо всем знает больше его. У Джулии многогранное образование и хорошая память, а Джексон, будем честны, не располагает ни тем ни другим.
Он, в свою очередь, не ответил Джулии, задумчиво (многие, в основном женщины, сказали бы – бездумно) созерцая амфитеатр, небесную природную чашу, в которой покоилось Риво. Даже в руинах аббатство бесподобно, божественно. Потрясающе. Потрясающе, сказала в голове пресыщенная юница Марли. Когда Натан станет подростком, Джексону будет за шестьдесят. Алмазные годы.
– Не переживай, миленький, – сказала Джулия, – может, этого и не случится.
– Уже случилось, – мрачно ответствовал Джексон.
Временами приходилось напоминать себе, что у этого ленивого причудливого вояжа есть и третья цель. Все приходит (и уходит) по три, ведь так? Три мойры, три фурии, три грации, три волхва, три мудрые обезьяны, единый в трех лицах Бог.
– Трехголовые псы, – прибавила Джулия. – Для пифагорейцев три было первым настоящим числом, потому что в нем есть начало, середина и конец.
Джексон работал на клиента. Он уже не частный детектив, у него больше нет клиентов, он не погружается в душераздирающее болото дел о разводах, вытрясании долгов и пропавших домашних питомцев, однако, невзирая на все это, умудрился обзавестись женщиной по имени Надин Макмастер, проживающей в далекой дали от Йоркшира, еще чуть дальше – и окажешься ближе. В Новой Зеландии, проще говоря.
Надо было отказаться, и, собственно говоря, он был почти уверен, что отказался, когда в декабре Надин Макмастер ни с того ни с сего прислала ему длинное электронное письмо (длиннющее жизнеописание). «Меня удочерили, и я хотела спросить: вы не могли бы что-нибудь выяснить о моих биологических родителях?» До чего, казалось бы, незатейливо.
Непонятно, как Надин Макмастер раздобыла его адрес, но где-то по ходу дела – как оно нередко случалось – она пересекалась с Джулией («подруга подруги одной подруги»). Нигде не спастись. У Джулии наверняка есть подруги и на Луне (или подруги подруг каких-нибудь подруг, в периоде). И ее шесть рукопожатий отчего-то всегда упираются в Джексона.
В своей томной одиссее по стране ему удалось изящно совместить поиски липовой жены-воровки с делом Надин Макмастер. Корнуолл, Гуинедд, Донкастер, Харрогит – везде он выслеживал таинственную Надин Макмастер, и везде безуспешно.
– То есть, – сказала Джулия, когда они вышли с Террас Риво и зашагали в утешительные объятия «Черного лебедя» в Хелмзли, – по сути дела, ты ищешь двух женщин – свою жену и Надин Макмастер, и не знаешь, кто они обе такие на самом деле.
– Да, – сказал Джексон. – Именно так.
На окраинах Лидса он зацепил аббатство Кёркстолл. Первое, где камни прокоптились до нелепой промышленной черноты в те дни, когда все золотые руна превращались в рулоны ткани. Завтра у него встреча с Линдой Паллистер, консультантом по усыновлению из социальной службы; Надин Макмастер ей уже писала. Адвокат Надин в Крайстчёрче оформила доверенность, и Джексон действовал от ее имени. Лидс внушал надежду. В Лидсе началась история Надин Макмастер, и Джексон очень рассчитывал, что в Лидсе все и закончится.
Линда Паллистер на встречу не явилась.
– Боюсь, Линде пришлось уехать домой, – сказала женщина в приемной соцслужбы. – По семейным обстоятельствам. Но она просила перенести встречу на завтра.
Линда Паллистер его кинула, и остаток дня Джексон светским гулякой бродил по Бриггиту, Коллз, в «Аркадах». Хлебная биржа, Ратуша (этот великий памятник муниципалитету), «Меррион-центр», парк Раундхей – все вместе складывалось в город одновременно знакомый и решительно чужой. Как будто Джексон что-то ищет, но узнáет, что же это, лишь когда найдет. Наверное, утраченную юность. Или утраченного юнца, которым когда-то был. Грязный старый город, где над каналом грезил он[64], залакировали с блеском. Что, само собой, не означает, будто грязного старого города больше нет.
В Лидсе он не бывал уже лет тридцать с гаком. Приезжал мальчишкой, когда Лидс мнился вершиной утонченности, подлинной метрополией, хотя в те дни слово «метрополия» в его лексиконе, само собой, не встречалось, а «утонченность» сводилась к покупке пачки сигарет «Эмбасси» и походу тишком в кинотеатр на фильм для взрослых. Помнится, воровал здесь в «Вулвортсе». Всякую мелочь – конфеты, брелоки, батарейки. Если б отец узнал, содрал бы шкуру заживо, но эти кражи не казались настоящим воровством – это, скорее, как нахально показать властям язык. А теперь «Вулвортса» и вовсе нет. Кто бы мог подумать? Может, выстоял бы, если б ребятня не тибрила конфеты, брелоки и батарейки с таким упорством. Это многолетнее дурное мародерство наверняка стоило целое состояние.
В «Меррион-центре» он помог растерявшейся старушке, которую порывался уволочь безмозглый охранник. «Вам плохо? – спросил он старушку. – Вам помочь?» Произнес свою личную мантру: «Я когда-то был полицейским», и ее это, похоже, успокоило. Вроде знакомое лицо, но он не припомнил, кто же это. Старушкин парик съехал набок и нахлобучен был весьма лихо. Неловкость-то какая. Джексон надеялся, его усыпят прежде, чем он доберется до этой стадии. Наверное, придется самому. Он планировал выйти на лед («Я, наверное, задержусь»[65]), лечь в обнимку с бутылкой жидкости не моложе его самого и отчалить в большой сон. Будем надеяться, глобальное потепление его планов не расстроит.
Последняя остановка – Раундхей; думал лениво прогуляться под солнышком, подышать свежим воздухом подальше от городских толп. Обзаводиться собакой он вовсе не планировал. Прерванное странствие, нежданный подарок, непредвиденная встреча. Умеет жизнь сюжетцы закручивать.