Во время моего первого вояжа в Грецию я за пять недель наверстала упущенное в детстве, когда никуда не уезжала за пределы Огайо. Потягивая узо[14] на корабле в Эгейском море, я, совершенно загипнотизированная стихией, решила, что, вернувшись домой, примусь за изучение классического греческого языка: мне хотелось прочитать все когда-либо написанное греками, которые бороздили эти просторы до меня.
В Нью-Йорке я записалась на курс греческого языка для начинающих в Колумбийском университете и беспечно подсунула счет новому ответственному редактору Тони Гиббсу. Каково же было мое удивление, когда он отказал мне, заметив, что древнегреческий не имеет отношения к моей работе. Это был удар под дых, ведь к тому моменту я уже вела своеобразный каталог слов греческого происхождения, которые то и дело появлялись в «Нью-йоркере», начиная от буквы и математического символа π (пи), который знают все, у кого была геометрия в старших классах, до слова «офтальмолог» («глаз» на древнегреческом – ophthalmos). Было в этом каталоге и слово «автохтонный» (autos, «сам» + chthon, «земля»), означающее что-то вроде «самопроизведенный из земли» и содержащее сложную комбинацию звуков, которые передаются буквами хи (χ) и тета (θ). Как же мне все это нравилось!
Чтобы повысить свои шансы, я попросила Элеанор Гулд, которая была своего рода оракулом для редакторов, составить письмо, подтверждающее ценность и важность древнегреческого языка для моей работы в отделе. И Элеанор написала, что она уже давно не брала в руки учебник греческого, так что ее собственных знаний может оказаться недостаточно, чтобы уберечь журналистов от «ошибок по неведению». Это было очень великодушно с ее стороны, ведь на самом деле она прекрасно знала практически все на свете, начиная с приемов развешивания штор и заканчивая правилами чтения по-русски. Я показала письмо своему другу, редактору Джону Беннету, и он сказал: «Ты стреляешь из пушки по воробьям». Может, так оно и было, но это сработало: Тони Гиббса удалось убедить, что древнегреческий имеет значение для моей работы. Так в восьмидесятые я под эгидой «Нью-йоркера» начала изучать классический греческий язык в Колумбийском университете.
В последующие годы я то и дело переключалась между двумя разновидностями языка: перед поездкой я отчаянно зубрила современный греческий, а вернувшись домой, налегала на древнегреческий. Я переехала в Асторию, греко-американский район Квинса, где общалась с живыми греками и читала запоем Фукидида. Целое лето я училась в Салониках по международной программе для студентов, изучающих современный греческий, и как-то прогуляла занятия, чтобы отправиться в Потидею, где во время Пелопоннесской войны[15] находился Сократ.
Некоторые, открыв для себя Грецию, возвращаются в одно и то же место снова и снова. Мне же всегда нравилось путешествовать в новые места. Я плавала в Эгейском, Ионическом и Ливийском морях, колесила на автобусе по Лесбосу, Тасосу и Итаке, ездила в Олимпию, Каламату и Спарту, перемещалась с острова на остров на Додеканесе (архипелаг так назвали по его двенадцати основным островам: dodeka, «двенадцать» + nisi, «остров») вдоль турецкого побережья. Я побывала на Санторини и Наксосе с одной подружкой, на Паросе – с другой, с ней же мы поехали на Антипарос (что значит «Противоположный Парос»), а потом – по мелким необитаемым островкам Деспотико. Почему-то я годами игнорировала самый космополитичный остров – Миконос, но, оказавшись там, поняла, почему его все так любят, хоть он и очень коммерциализирован и там просто яблоку негде упасть. Миконос оказался изысканным, «кубистическим», как говорил Лоренс Даррелл, с белыми домиками, рассыпанными по приморским склонам, с яркими пятнами бугенвиллеи[16]. Я собиралась провести ночь на Делосе, необитаемом острове, святилище Аполлона. Там же располагалось казначейство Делосского союза[17], пока не стало федеральным резервом Афинской империи. Однако получить такое разрешение могли только студенты-археологи. Я также побывала в многочисленных греческих колониях: Неаполе, название которого происходит от греческого слова neapolis («новый город»), и Сиракузах на юго-востоке Сицилии. Здесь жил Архимед, тот самый, что однажды крикнул «Эврика!» («Нашел!»), лежа в ванне: он обнаружил способ измерения плотности тел, который теперь называется законом Архимеда.
Теперь меня интересовало все, что было связано с Грецией. Разве можно что-то не любить в этой стране? Там есть море, острова, старинные руины бок о бок с вышками сотовой связи, смотрители храмов, измеряющие свое благосостояние оливковыми деревьями, Старый город Родоса с улицами, названными в честь богов и философов, сориентироваться на которых можно используя «Гугл Карты». Мне нравятся местные остроумные люди; беззубые фермеры, продающие артишоки с длинным стеблем; старушки, одетые в черное, которые берутся за руки, чтобы протиснуться на паром раньше туристов; резкий контраст между синевой моря и неба и куполами церквей на Кикладских островах, а также местными выбеленными домиками; бусы, иконы и обереги от сглаза, повешенные на зеркала заднего вида у водителей автобусов.
Я люблю греческие ландшафты с их вершинами и ущельями, оливковыми рощами и апельсиновыми деревьями. Мне нравится тот факт, что эту землю возделывают с самой Античности. Меня приводят в восторг животные – козы, овцы, ослики, а еще кошки-пройдохи, которые попрошайничают в тавернах, и бездомные собаки, спящие на улицах Афин. Собаки знают об этом городе, наверное, больше, чем кто бы то ни было, они хранят эти знания в своих генах и передают их потомкам со времен Перикла. Меня восхищает, сколько греки выжали из того, что у них есть: масло из оливок, вино из лозы, узо из того, из чего там эта водка делается (не знаю и знать не хочу, просто продолжу ее пить); сыр фета из овечьего молока и соли, мозаику из гальки, храмы из камня. Это совсем не богатый край, но ценность, которую ему придали греки, важнее ВВП.
Я обожаю греческую мифологию, это богатство историй, подпитывающее всю культуру Старого Света. Семейство богов и богинь Олимпа: Зевса, Геру, Гермеса, Аполлона, Артемиду, Афину, Посейдона, Ареса, Афродиту, Гефеста, Аида, Диониса, Деметру и Персефону. Но мифология – это не только боги, здесь и чудища, например циклопы, и величественные существа, как Пегас, крылатый конь Беллерофонта[18]. В мифологии есть герои и жертвы: Одиссей и Ахилл, Эдип и Антигона, Агамемнон и Электра, чьи истории до сих пор заставляют нас задуматься. Фоном для них служит природа: стаи птиц, предвещающие успех либо неудачу, груда камней или водопад в память о семейной трагедии. А выше всего – звезды, сияющие историями, которых не перечесть: охотник Орион и Плеяды, дочери Атланта; Диоскуры[19] – Кастор и Полидевк, близнецы-братья Клитемнестры и Елены; Кассиопея, сидящая на своем неудобном троне напротив мужа Цефея, чье созвездие приняло форму небольшого замка; созвездие Дракона.
Но больше всего я люблю язык, древний хитроумный язык, весь – от заметок до эпоса. Греческий не так-то прост, но в новогреческом хотя бы нет непроизносимых «е». Стоит выучить несколько правил, и вы сможете произнести все что угодно (только будьте осторожны с подвижным ударением, которое способно превратить невинное слово в шокирующий вульгаризм). Я по-прежнему не знаю латыни и, встретив в Риме какие-нибудь надписи, чувствую себя безграмотной, однако в Пирее я могу понять, куда направляется паром, посмотрев на светодиодное табло: ΠΑΤΜΟΣ (Патмос), ΚΡΗΤΗ (Крит), ΣΑΝΤΟΡΙΝΗ (Санторини)…
Греческий всегда был моим спасением. Всякий раз, возвращаясь в Грецию, я чувствую, как эта страна что-то во мне возрождает, она дарит мне чувственное возбуждение, словно каждый глагол или существительное на каком-то глубинном уровне связаны с тем, что обозначают. Мне нравится думать, что первые буквы были высечены на глиняных дощечках и поэтому письменность как бы пришла к нам из земли. А поскольку самые ранние записи, сохранившиеся до наших дней, представляют собой эпос, обращенный к богам, письменность связывает нас, простых смертных, с вечностью.
Грекофильская книга о греческом не может угодить всем. Современного грека или студента, изучающего новогреческий, может отпугнуть греклиш – запись слов греческого языка буквами английского алфавита, равно как и классический греческий язык, нагруженный диакритическими знаками. Классики косо посмотрят на демотику и зададутся вопросом, куда делись ударения.
Если женщины, изучавшие греческий в викторианской Англии, не беспокоились об ударении, их старания высмеивали и называли «дамским греческим». Вскоре после того как я начала изучать язык в начале восьмидесятых, лингвисты убрали из современной графики большинство древних диакритических знаков, оставив только акут, чтобы обозначить ударный слог (обязательные трема тоже сохранили)[20].
Каждый, кто пишет по-гречески, выбирает свой способ. Меня восхищает сдержанность писателей, гораздо более сведущих в греческом, чем я, но совершенно этого не афиширующих. Есть ли хоть одно греческое слово у Эдит Гамильтон[21]? Или же все они были транслитерированы? Переводчик Эдмунд Кили в своей книге «Придуманный рай» о великих современных поэтах Греции не дает читателю передышки, пересыпая повествование иностранными словами. Исключение он делает только в посвящении, но явно не ради нас. Даже легко узнаваемое слово tzatziki вполне можно описать как соус из йогурта, чеснока и огурца (впрочем, грек может обратить ваше внимание на то, что слово это турецкого происхождения).
Но иногда я не могу удержаться. Возможно ли, чтобы в книге, рассказывающей о греческом языке, не было вкраплений греческих слов? Ведь это то же самое, что предложить человеку несколько лакомых кусочков, чтобы соблазнить его попробовать настоящую амброзию. Вы уже и так знаете гораздо больше греческих слов, чем думаете. Часть из них прошла горнило латыни, но фрагменты греческого до сих пор узнаваемы во множестве английских слов.
При этом греческий многие считают непостижимым, а саму Грецию – задворками Евросоюза, находящегося под властью Германии. Жителей Эллады представляют бедными родственниками итальянцев, а экономику страны – одним сплошным затянувшимся кризисом. На неоновых вывесках в Афинах все чаще и чаще можно увидеть английские слова, и меня это беспокоит. Хотя классический греческий язык переживает свой расцвет и у переводчиков возрождается интерес к Гомеру, современный язык, возможно, умирает. Мы используем мифологические имена во всех сферах жизни: космическая программа «Аполлон», роскошный шарф «Эрмес» (Hermes), молочные продукты фирмы «Олимп». Однажды я обнаружила парковку «Афина» в Лос-Анджелесе, городе ангелов, получившем свое название – через испанский – от греческого слова αγγελος («ангел, вестник»). В общем, уместнее говорить скорее о нашей связи с греческим, чем о его инаковости для нас. Мне бы хотелось, чтобы люди не испытывали оторопи при виде греческих букв, ведь именно Греция подарила нам алфавит (αλϕαβητο). Любой путешественник, имеющий хоть толику воображения, должен быть в состоянии издалека различить слово ΤΑΒEΡΝΑ и, направив свои стопы в таверну, быть абсолютно уверенным, что там он найдет узкое плетеное кресло с прямой спинкой (немного неудобное для большой американской задницы, но ведь нельзя иметь все сразу), стакан греческой водки узо, разбавленной водой со льдом, и что-нибудь поесть – может быть, тарелку крошечной жареной рыбки вроде той, которой кормят тюленей, или сыр фета, нарезанный кубиками размером с игральную кость. И конечно же, кошку под столом, выпрашивающую у вас кусочек.
Однажды Эд Стрингем, взяв на себя роль турагента, прочертил мне маршрут в Эгейском море, вызвав в моем воображении православных монахов, греческих моряков, жаренного для праздничного застолья ягненка, – и открыл мне новый мир. Я надеюсь передать эстафету дальше, поделившись тем, что греческий язык и сама Греция теперь значат для меня, ненасытного путешественника и человека, долгие годы посвятившего их изучению. Словно по волшебству, мне порой кажется, что весь остальной мир говорит со мной на греческом. Я надеюсь, что благодаря моей книге вы тоже сможете ощутить это волшебство. Παμε, как говорят греки. Поехали!
Глава 1. От альфы до омеги
Несколько лет назад, возвращаясь домой после потрясающей поездки в Грецию, я присмотрела в аэропорту Франкфурта, где делала пересадку, книгу Вирджинии Вулф «Обыкновенный читатель». Среди прочих эссе в ней было и «О незнании греческого». У меня оставалось еще достаточно евро, чтобы купить небольшую книгу в мягкой обложке и гигантскую кружку пива. Если бы денег не хватало, я бы предпочла пиво: меня мучила жажда, я была в Германии и в моей домашней библиотеке уже имелась книга «Обыкновенный читатель». Однако меня удивил тот факт, что произведение, вышедшее из-под пера Вирджинии Вулф, сочли самолетным чтивом.
Я полагала, что в эссе «О незнании греческого» писательница рассказывает, как отец запретил ей изучать греческий, точно так же как некогда мой отец поступил со мной. Я живо себе представила, как юная Вирджиния Стивен дуется в своей комнате, пытаясь постичь не поддающийся пониманию алфавит, пока ее брат вместе с отцом упиваются трудами Платона и Аристотеля внизу, в библиотеке.
Очевидно, в свое время я ушла не дальше заглавия. Конечно же, Вирджиния Вулф знала язык. Ведь всё эссе – это пеан[22], хвалебная песнь греческому. Ее отец, Лесли Стивен, был писателем и литературным критиком, и, когда Вирджинии было около пятнадцати, она начала изучать язык дома, просто забавы ради. Она посещала занятия в Королевском колледже Лондона (на женском отделении), а ее брат Тоби учился в Кембридже. И хотя Вирджиния не получила полноценного университетского образования, несколько лет она брала частные уроки у мисс Джанет Кейс[23]. Еще учась в Кембридже, Джанет в 1885 году сыграла Афину в трагедии «Эвмениды» Эсхила – роль, благодаря которой ее запомнили. Мисс Кейс и мисс Стивен (как тогда звали Вирджинию) читали на уроках Эсхила. Для Вулф, опубликовавшей эссе в 1925 году, «незнание греческого» означало невозможность до конца проникнуть в замысел драматурга, ведь неизвестно, как именно звучал древний язык. «Нам не дано полностью уловить смысл греческого предложения, как мы можем это сделать с английским», – пишет она. В трагедии «Агамемнон» первое же изречение Кассандры – провидицы, которую привезли в Микены из Трои в качестве военного трофея и в пророчества которой никто не верил, – не просто невозможно перевести, оно звучит совершенно невразумительно: οτοτοτοῖ – это даже не слово, а просто нечленораздельные слоги, вопль отчаяния троянской царевны. «Обнаженный крик» – называет его Вулф. Возможно, это звукоподражательное выражение ее конвульсивных рыданий. И хор, и Клитемнестра сравнивают стенания Кассандры с криками птиц. Максимум, который в данном случае может предложить английский язык, – это транслитерация греческих букв Otototoi или приблизительный перевод, что-то вроде «Господи боже!» или «О горе мне!». Вулф пишет, что «нет смысла… читать греческие произведения в переводах». Английская писательница не знала греческого в том смысле, в каком пчелы не знают пыльцы. По сравнению с ней я была просто ребенком с набором деревянных кубиков, на которых нарисованы буквы, яблоки и бананы. Ότοτοτοῖ!