Местничество возобладало. Меня, увенчанного золотой медалью за правильное руководство самым продвинутым в интеллектуальном и театральном отношениях музеем Российской Федерации и лауреатством в конкурсе газеты «Культура» «Окно в Россию», без большого шума понизили в должности, дескать, нос не задирай. Сменив неугодное руководство, принялись осыпать мелиховский музей бюджетными благами, откорректировав проект восстановления дома Вареникова, в эскизном варианте созданный мной и Лигурийским, забыв начисто о нашем авторстве, принялись строить заново дом Вареникова с приспособлением под чеховский музейно-театральный центр. Уф! Не найдя в области театральных мэтров, способных и готовых наладить, возглавить педагогический процесс в мелиховском музейно-театральном центре, удовольствовались названной мною кандидатурой Владимира Григорьевича Байчера, московского режиссёра, преподавателя РАТИ (ГИТИС) и Высшего театрального училища имени Щукина. Соломин после этих метаморфоз решительно отказался в дальнейшем покровительствовать. Летите, голуби, летите!
Байчер при поддержке губернаторских структур успешно налаживает работу народившегося мемориального мелиховского театра «Чеховская студия». Оказавшись 15 июля, в день памяти Антона Павловича Чехова, в Мелихове после молебна в церкви Рождества Христова присутствовал на спектакле «Дуэль» (по Чехову), поставленном режиссёром Владимиром Байчером. Отменно хорош этот спектакль. Хорош прежде всего органичностью замысла, привязанностью к мелиховской среде.
На пруду, мемориальном, разумеется, памятном Байчеру по 1997 году, поставлены на понтоны в ряд три дощатых плота. Состоящие в штате актёры с увлечением, азартом даже, играют «Дуэль». Услышав слова Самойленко об окрошке, я так и привскочил над садовой скамьёй, среди других подобных служившей «креслами партера» театра, выстроенного на берегу мелиховского пруда, в котором некогда купались в жаркие дни июля Антон Чехов и его гости. (Вот для возобновления первозданности отрывок из книги воспоминаний Михаила Павловича, младшего брата писателя: «В первое же лето приехали к нам в Мелихово П. А. Сергеенко и И. Н. Потапенко. Увидев этот прудок, уже начавший покрываться зеленью, Сергеенко разделся, бултыхнулся в него и стал в нём плавать.
– Потапенко! – кричал он из воды. – Чего ж ты не купаешься? Раздевайся скорее!
– Ну, зачем я буду купаться в этой грязной луже?
– А ты попробуй!
– Да и пробовать не хочу. Одна сплошная грязь!
– Но ведь в химии грязи не существует. Взгляни оком профессора!
– И глядеть не желаю.
– Ну сделай Антону удовольствие, выкупайся в этой его луже!
Сильный, многими талантами отмеченный актёр-эрудит, человек бывалый, в годах, ему в самый раз играть пожилого военного доктора Александра Давидыча Самойленко, Юрий Иванович Голышев уверенно вёл за собой молодых актёров в ключевой сцене постановки. Невозможно удержаться, чтобы не освежить в памяти читателей чеховский текст.
«После разговора с Лаевским Самойленко всё время от утра до обеда, несмотря на прекрасное настроение, чувствовал в глубине души некоторую тяжесть; ему было жаль Лаевского и хотелось помочь ему. Выпив перед супом водки, он вздохнул и сказал:
– Видел я сегодня Ваню Лаевского. Трудно живётся человеку. Материальная сторона жизни неутешительна, а главное – психология одолела. Жаль парня.
– Вот уж кого не жаль! – сказал фон Корен. – Если бы этот милый мужчина тонул, то я бы ещё палкой подтолкнул: тони, братец, тони.
– Неправда. Ты бы этого не сделал.
– Почему ты думаешь? – пожал плечами зоолог. – Я так же способен на доброе дело, как и ты.
– Разве утопить человека – доброе дело? – спросил дьякон и засмеялся.
– Лаевского? Да.
– В окрошке, кажется, чего-то недостаёт… – сказал Самойленко, желая переменить разговор».
Окрошка в третьей главе повести «Дуэль» возникает дважды неспроста. Вначале как некий символ предобеденной суеты на кухне, потому что для приготовления окрошки требуется и то и сё, вообще множество, посчитать – пальцев на руках не хватит, ингредиентов.
Окрошка, казалось бы, это заведомое отсутствие стройности, взаимозависимости, внутренней закономерности неожиданно возникающих при её изготовлении связей составных частей, дающих впечатляющие вкусовые качества. Наша жизнь – та же замысловатая окрошка, из несчётного числа ингредиентов она слагается, а их взаимодействие, взаимовлияние попробуй-ка учти.
…В июле 2010 года жаркие пламенеющие дни стояли, как новобранцы на плацу, мало чем отличающиеся один от другого. До полудня на небе ни облачка. Температура от 30 до 39 градусов в тени по Цельсию. Хочется забраться в прохладный угол, отыскать место тенистое, без прожигающих тебя насквозь солнечных лучей.
– Юрий Александрович, – протяжным, медовым, воркующим голосом, повернувшись ко мне всем своим, так много говорящим о щедрости природы-матушки станом, не произнесла, а пропела мои позывные любимая гостья криушкинской дачи Надя Вакар, – ходят слухи, что вы – повар-волшебник, отменный кулинар. У нас есть сокровенное желание, у всех, я подчёркиваю, в том числе у вашей дочери Елены Прекрасной. И только вы его можете удовлетворить.
– Какое же?
– Соорудите к обеду окрошку.
– Ваше желание, Надя, для меня – закон.
Так, собственно, и началась история сотворения криушкинской окрошки. Стал я в памяти перебирать те самые ингредиенты, из которых готовится окрошка, то бишь холодная похлёбка из кваса, крошеного мяса, лука и других приправ.
Кому-то вдруг покажется, старинное это слово похлёбка – грубоватым. Однако не зря говорится: зрит в корень! Похлёбка на квасной основе оно и есть – хлёбово. Аль, мы уже не русские? Не про нас разве сказано, мы работы не боимся – было бы хлёбово! Отхлебав, перекрестись. Лучшее хлёбово в жару – окрошка, и её просят меня сотворить! Прежде всего требуется для окрошки крошеное мясо. Окрошка от него происходит. Не раздробив, не расщепив на мелкие части, не превратив в крошево мяса, окрошки не получишь.
Великолепна протяжная, округлая, соединяющая все составные части буква «о». Она связывает, соединяет и объединяет ингредиенты, и в итоге является на свет вкуснейшее блюдо – окрошка. Как её, окрошку, сотворить? Естественно, перво-наперво следует позаботиться о мясе. По бедности, случается, нашинкуют луку, огурцов, редиски, посолят это крошево, зальют квасом и зовут гостей: «Идите за стол окрошку кушать!» Да разве это окрошка, без мяса-то?
Мясо – мягкие части тела животного, состоящее из красных или красноватых волокон, образующих мышцы. Сегодня зачастую те, кто готовит и ест окрошку, собственно, с первозданным мясом и не соприкасаются. Для них мясо – это разнообразные колбасы, карбонаты, сосиски-сардельки и прочие мясопродукты из «копейки» или «пятёрочки». Их-то и режут-крошат для мясной основы окрошки.
Тем, кто прожил на свете полвека, по крайней мере, думаю, приходилось, хотя бы однажды, заготавливать мясо впрок. Так обстояло дело в каждом крестьянском хозяйстве: без скотины на подворье, какая же это жизнь? Мне это досталось в полной мере в годы войны – от десяти до четырнадцати лет. Я – единственный мужик в доме, где полон двор животины. Отрубить голову утке или курице – моя обязанность. Ощипать птицу – это уже дело женское. В хлеву набиралась мяса и сала на вольной картошке да зерновых отходах хрюшка. В ноябре, в канун зимних холодов, её короткий век приходил к концу. Мне, подростку двенадцати-тринадцати лет, приходилось без чувств и мыслей, засунув в карман заношенной, таковской, телогрейки тесак, нож с двухсторонним лезвием, в одиночку входить в тёмный закут. Странно это, а может быть, и естественно, думал я, в те, полные мальчишеской решимости, секунды, не о том, что лишаю дыхания живое существо, а о празднике, который только я в данных обстоятельствах способен подарить семье. Жареная поросятина с картошкой, шкварки, шипящие, дразнящие аппетит, источающие сытный дух, когда бабушка Анна Игнатьевна, зацепившись чапельником за край большой, тяжёлой чугунной сковороды, влечёт её по поду пышущей жаром русской печи на загнетку, – это праздник. И поросятина на пробу и ароматные шкварки – такая вкуснятина! Но эти радости приходили потом, когда всё трудное, тяжёлое, что перепадало маме и мне, её помощнику, удавалось одолеть.
Первым делом следовало, затащив пятипудового поросёнка на дерюжный мешок, волоком тащить тушу через весь двор в огород, к копне золотистой яровой соломы. Огород засыпан слоем, толщиной в пядь, белым-белым, пушистым, выпавшим недавно, первым в этом году снегом. В какие-нибудь полчаса опалив поросёнка и тщательно вымыв тушу с головы до пят прокипячённой в печи водой со щёлоком, мамаша приступает к разделке.
У всех частей и органов своё назначение. Ливер – печень, лёгкие, сердце – складывает в эмалированный таз. Ливерный комплект – отменное лакомство. Зажаренные с луком, щедро поддержанные живым, проникающим во все поры свиным салом лёгкие недели две не сходят с обеденного стола. Лёгкие и сердце, в чугуне с вечера до утра, томлённые в печи берёзовым жаром, выкладываются на разделочную доску, а затем мелко порубленные острым кухонным ножом смешиваются с таким же образом нашинкованными крутыми яйцами и поджаренным до золотистого свечения репчатым луком; и эта смесь составляет неповторимо прекрасную начинку пирогов, что пеклись у нас в доме из пшеничной муки грубого помола (пшеницу выдали на трудодни ещё в октябре), и пользовались они заслуженной славой. Помол был, действительно, грубоватый, но нам в самую пору. Пироги бабушка лепила большие, весомые; одним таким пирогом можно было насытиться.
Из распахнутого хорошо наточенным мною ножом чрева поднимался вверх пар: руки орудовавшей ножом мамы находились в тепле, и, когда она очищала и складывала в корзину поросячьи, сплошь покрытые сальными бугорками, кишки, делала она это споро, торопясь успеть, пока мороз не прихватил, не сковал их, прополоскать кишки, как полощут бельё, разбив прежде коромыслом хрупкий ноябрьский лёд у запруды на Жабке. Выпущенные поутру на волю похватать лёгкого, тающего у них в зобу снежку, гуси окружили хозяйку, полощущую исходящие паром остаточного тепла кишки. Гуси пытаются ухватить, ущипнуть торчащую из корзины требуху. Мама, стоя на коленях над прорубью, отмахивается от окруживших её птиц, которые с кликами, топоча и поднимая крыльями снежную пыль, громогласно гомонят.
– Га! Га! Га! – кличут, разбегаясь в разные стороны и вновь подступая к маме, птицы.
– Сынок, отгони ты их, чертей.
Кисти рук у мамы стали ярко-красными, пунцовыми, как лапы у гусей, важно расхаживающих по белому хрустящему снегу. И не бросишь начатого. Чтобы забыть про ломоту в пальцах, скованных ледяной водой, она представляет, как будет набивать кишки гречневой кашей. Какое это будет роскошное угощение после продолжительной выдержки их в основательно протопленной печи. Каша из-под ножа сыплется на фаянс праздничной тарелки янтарными, лоснящимися жиром горками ядрёных зёрен. А озябшие, замёрзшие до ломоты в костях руки?! Что ж, отойдут в домашнем тепле.
Однако, не легко даются хозяйке поросячьи ножки для студня, кишки с жирком под колбаски с гречневой кашей, ливер для пирожковой начинки, окорока, спинка, мясцо с рёбрышками, грудинка – всё, пойдёт впрок, в запас. Кстати, и окрошке из этого богатства в будущем что-нибудь да перепадёт.
Не осуди, я в лаптях – сапоги в сенях.
Такая моя жизнь, такой пригожей мне она видится. Сегодня, что ж, всё по-другому. Да, груба, бесхитростна и простодушна была та, ушедшая в прошлое жизнь, но, на мой вкус, она мила и приманчива. До неё, увы, не дотянуться американизированной нынешней, бездуховной и безвкусной, на мой взгляд, естественно.
Прошли годы и не малые. Окончил вуз, завёл семью. Пишу стихи о «прекрасных дамах», эстетствую. Но однажды мой школьный товарищ знакомит со своим приятелем, венгром Петером Паппом. У того отец, разумеется, в Венгрии, имеет свиноферму и колбасное заведение. Разговорились. И Петеру, и мне весь цикл поросячей жизни довелось познать на практике в ранней молодости. Вспоминали какие блюда из поросятины творят хозяйки в Венгрии и в России. Подвернулся на этот случай дружок из ближнего Подмосковья. Кажется, это был посёлок Кратово. У нас, говорит он нам, нехватка специалистов, некому поросёнка забить. Дескать, не возьмётесь ли, ребята? Ну, мы с Петером и согласились поехать в Кратово.
С давней военной поры не случалось мне с ножом входить в закут. Петя тоже держался робко. Но, назвался груздем, полезай в кузов. Никудышные мы с Петером Паппом оказались специалисты. С грехом пополам, измучившись, справились с поросёнком. Решимость, когда это диктуется необходимостью, в крестьянстве, к примеру, такое не зазорно. А в Кратове взялись мы, как следует не подумавши, за то, за что в нашем новом интеллигентском обличье и состоянии браться не следовало. Простота решений – она же иногда хуже воровства. Вот и вышло, вроде бы мы в лаптях, а на деле не сняли в сенях барских сапог.
Поросятиной в Кратове, оказавшись в весёлой компании, основательно закусили и в московском столичном метро выглядели далеко не комильфо. Кратовские хозяева приторочили к правой руке каждого из нас по здоровенному куску свинины, так сказать, заработанное. И нас едва не забрали в милицию. Подозрительные личности – будто из фантастического романа Михаила Булгакова.
Окрошка… Жизнь едва ли не каждого из нас, в сущности, та же окрошка – сложение многообразных, проявляющихся в разных формах и видах обстоятельств. Не удивительно, что окрошка у каждого на свой вкус. Ингредиенты в ней, как ни мудри, характерные, приятные или привычные для данной личности, с учётом индивидуальных предпочтений. Вот сейчас мысленно пытаюсь представить, какое крошево, то есть окрошка, из множества занятий, увлечений, профессий, получится, если всё сложить, перемешать, сдобрить приправами, соли и горчицы не забыть добавить, залить житейским квасом и умастить всё это склеивающей, связывающей ингредиенты в единое целое сметаной самообольщения.
Не хочу быть голословным. Порассуждаю хотя бы о своих профессиях. Давно это было, в тридцатых годах прошлого века: Леонид Утёсов в песне о метро разыгрывал иронический миниспектакль.
В колхозе «Красный Октябрь» десятилетним вихрастым пареньком я начинал свою трудовую жизнь именно водителем кобылы. Её звали Вьюга и об этом написан рассказ, вошедший в книгу «Сказать да не солгать». Был я в колхозные годы ещё и завзятым косарём.
И пахарем.
Все крестьянские профессии за годы войны к себе примерил. Дорого это теперь вспомнить и заодно погордиться. Чересчур скромная моя мамаша, ведавшая в колхозе всем учётом, мои учётные книжки с трудоднями кому следовало не предъявила, и вышло, словно я не участник трудового фронта – стаж мой трудовой начал учитываться лишь по окончании вуза, с начала инженерной деятельности. А 200–300 трудодней в год в нелёгкое военное время – это что? Так, детские игры, баловство?
В студенчестве приходилось подвизаться ради заработка разнорабочим. Выпущенный из МАИ с дипломом инженера-механика некоторое время трудился на инженерных должностях. Был политработником – заворг райкома комсомола, инструктор горкома. Затем – литсотрудник, спецкор центральных газет, очеркист, редактор, заведующий редакцией, искусствовед, сценарист, драматург; главный редактор газеты, журнала, издательства; директор музея, писатель и множество промежуточных профессий, освоенных мною за десятилетия работы газетчиком; редактором, издательским и журнальным. А ещё литзаписчик, имевший дело сплошь с самыми знаменитыми людьми. И преподаватель. И лектор. Уф! Та ещё окрошка! Но линия развития личности, предназначение человека (извините, о себе заговорил в третьем лице), устремления без труда различимы.