«Гол!!!» прокатилось по поляне, Вовка широко раскрыв рот кричал тоже и смеялся. Людмилка запрыгала на месте и завизжала…
– Дядя Вова! Смотри, Людмилка пришла, – крикнул кто-то, и Людмилка замерла… Вовка шёл к ней, улыбаясь. Он был смешной: голова коротко острижена, уши – торчат…
– Вовочка, – крикнула она, вдруг заплакав, и бросилась к нему, протягивая букет.
– Сестрёнка, сестрёнка, – повторял он и, подбежав к ней, подхватил её на руки.
Людмилка сначала испугалась: так высоко она никогда не была, окружившие их мальчишки внизу казались ей маленькими, но потом стало приятно.
– У нас на одного меньше, а мы выигрываем! – сказал Вовка. – Тринадцать – шесть! Я восемь голов забил!
– Нечестно это, – пробурчал Димка-дылда (он был на полголовы выше Вовки, хотя идти в армию ему предстояло только этой осенью). – Ты… Вова, – он слегка запнулся, и Людмилка поняла, что он так же, как и другие мальчишки, готов был назвать его дядей Вовой, но не захотел. – Ты, Вова, в сапогах, а мы – без… Ты меня три раза подковал…
– И жилишь ты, дядя Вова, – поддержал Димку-дылду Славка. – Мяч на свободный ушел, а ты кричишь «Корнер, корнер, три корнера – пеналь». Вот и забил с пеналя…
– Жила долго не живёт, жила, жила, – вдруг завопил Мишка-придурок.
– Что? – вдруг нахмурился Вовка. – Я – жила? Я фронт прошёл и жив остался, а вы тут в тылу грелись! Идём домой, Людмилка! Чего с ними дураками лясы точить! – и, подхватив с земли гимнастерку и солдатский мешок, пошёл к дому.
Людмилка, сидя у Вовки на руках, держала букет и крепко обнимала брата за шею. Ей казалось, что началась новая прекрасная жизнь. Мальчишки бежали за ними и кричали: «Дядя Вова, не обижайся на дураков. Приходи ещё играть!». Людмилка радовалась. Всё теперь будет хорошо, скоро с войны придут мама и папа… Она побаивалась только, что ослушалась тётю Тоню и одна ушла далеко от дома, но Вовка, конечно, заступится за неё. Он – солдат. Защитник Родины. Он – смелый.
Вечером этого длинного дня, после ужина Людмилка сидела за столом и слушала рассказы Вовки о войне, держа в руках привезённую Вовкой с войны трофейную книжку. Книжка была необыкновенной: две картонные обложки и, когда их медленно открываешь, разворачивается цирк. Поднимаются вырезанные из бумаги слоны и дрессировщик; смеётся, разинув рот, клоун, а с двух бумажных столбов по сторонам вдруг срывается веревочка, на которой качается гимнастка. Тётя Тоня что-то спрашивала, Вовка – отвечал. Вообще Людмилка уже почти ничего не слышала, голова отяжелела, слова как будто бились о её голову и отлетали обратно, но на предложения тёти Тони идти спать она твёрдо отвечала: «Нет! Не хочу!».
– До чего ж ты упрямая, – сердилась тётя Тоня, – Валаамова ослица и то не такая!
Людмилка фыркнула, даже сон прошёл. Она не знала кто такая Валаамова ослица, но ослика видала: на картинке в книжке ослик был похож на лошадку с длинными ушами и вислыми губами. Конечно она – не такая. Но голова снова отяжелела, даже руками становилось трудно пошевелить.
– Ну, хватит, – вдруг строгим голосом сказал Вовка. – Командир приказал – надо выполнять. Солдаты всегда так делают.
Он подхватил её на руки и понёс к кровати. Людмилке было уже всё равно. Она чувствовала, как тётя Тоня раздевает её, накрывает теплым одеялом и целует.
– Хорошо как! – хочет она сказать, но слова где-то в ней вязнут. Хочет сказать, чтобы трофейную книжку положили рядом, но не может. События дня крутятся перед ней каруселью, но вдруг выплывает злое лицо Димки-дылды и слышится его крик на Вовочку. Грустно становится, и слёзы вдруг начинают катиться из глаз. И плачет Людмилка горько-горько, засыпая.
Не знала ещё Людмилка всего, что с ней будет. Не знала, что всего через двенадцать дней так же, как сегодня, вбежит к ним в дом тётя Люся и закричит с порога: «Людмилка, радуйся! Папка с фронта пришёл! Идёт со станции, я обогнала его!» Что-то тихо спросит тётя Тоня, тётя Люся зашепчет ей что-то на ухо, а та заплачет. Удивится Людмилка (зачем плакать, если папа пришёл с фронта) и бросится в сад… Как сегодня нарвёт золотых шаров, уже немного вялых, аккуратно оторвёт плохие лепестки и побежит за калитку. Будет ждать, подпрыгивая на месте от нетерпения, и испугается вдруг. От шоссе к ним на улицу вдруг завернёт незнакомый страшный человек: почернелый, лысый, на костылях, с полуоткрытым ртом и (это особенно поразило её) без зубов. Бросит Людмилка букет и убежит в дальний угол сада. И напрасно будет стоять рядом тётя Тоня и упрашивать: «Пойди поцелуй папу… он же на войне за нас за всех ногу потерял…».
Через много-много лет узнает Людмилка, что мамин госпиталь направили на войну с Японией и что стоял их эшелон на Курском вокзале в десяти километрах от дома. И, что узнав случайно от майора медслужбы Петровой, тихо плакавшей в тамбуре, что у неё пятилетняя дочь в Никольском, а старший сын на фронте, начальник госпиталя полковник Вульфович за час до отхода эшелона успеет оформить её откомандирование в Московский военный округ.
А сейчас не знала Людмилка, что скоро увидит она чужую исхудавшую женщину с неулыбчивыми глазами и сжатыми плотно губами и что, держась за тётю Тоню, она осторожно поцелует её в щёку – свою маму.
Не знала Людмилка, что через несколько лет отец и Вовка начнут пить… И что в 1951 году пропадут у них из дома все облигации Государственных займов восстановления и развития народного хозяйства… На крупную сумму… Так как маму (уже подполковника медицинской службы) каждый год подписывали на них на два оклада… И будут ссоры и крики в доме… И запретят тёте Тоне приходить на их половину, а Людмилке – ходить на ту… Но когда папа, выпив дневную четвертинку водки, будет засыпать, Людмилка будет тайком пробираться к постели уже не встающей тёти Тони и сидеть рядом, держа её за руку и слушая одни и те же слова…
Будет говорить тётя Тоня: «Не брала, не брала я этих облигаций… Ты-то веришь мне, Людмилка? За всю войну из маминого аттестата крошки себе не взяла… И эти облигации мне не нужны никогда… А Костя-то теперь через день дома ночует, а вчера привёл ту, востроглазую… Говорит, что будет по хозяйству помогать: я-то слабая. Знаю-знаю я – по какому хозяйству… Ты одна любишь меня, Людмилка. Ангел ты мой, рыбонька моя серебряная… Счастливая я всё-таки: есть, кому такие слова говорить».
Всего этого не знала и не могла сейчас знать Людмилка, но плакала горько-горько, засыпая…
Но в полусне временами выплывало перед ней смеющееся лицо Вовки, его смешно торчащие уши на коротко стриженой голове, его широко раскрытый рот, кричащий: «Гол!!!» и она улыбалась, всхлипывая.
Война
Он бегом пересёк безлюдную площадь Курского вокзала… Тёмную площадь военной Москвы… задыхаясь подбежал к углу площади и Земляного вала… Осмотрелся по сторонам. Усмехнулся над собой… Какие машины или троллейбусы? Война.
Спокойно, не торопясь. Пересёк земляной и вбежал в Яковлевский переулок. Он уже был почти что дома… Остановился, перевёл дыхание…
Вспомнилось: девичья фамилия мамочки была Яковлева. Её родители и предки имели здесь когда-то небольшое имение и даже построили церковь. Может быть, поэтому переулок потом так и назвали? Он увидит её и поцелует… Милая, милая мама!
Но больше всего хотелось ему сейчас увидеть Ирину и Верочку. Верочке уже десять лет. Вспомнилось: ему было десять и папочка устроил семейную поездку в Европу. Они побывали в Королевстве Бельгия, во Французской Республике, а потом в германской Империи. Это было прекрасно, но вдруг вспомнилось и охватило: Лейпциг, Дрезденская галерея старых мастеров… «Святой Себастьян»… Антонелло да Мессина…
Примечания
1
die Scheiße (нем.) – дерьмо