Отец Ион очень внимательно посмотрел на меня, словно почувствовал, что это именно то из-за чего я и пришел в церковь.
– …К смертному часу надо быть готовым.
– Готовым? Но вы же не знаете, что будет там…достоверно.
– Не знаем. Но верим. Потому что внутренне убеждение, наш душевный мир дает нам эту веру. Человек приходит к этой вере сам. Чтобы для вас было проще: вера – это убежденная надежда, которая предопределяет всё мировоззрение и поступки человека, исходящие из неё. Но думаю, это уже следующий шаг. Вы же пришли в Храм не из школьного любопытства…
– А может, мне причаститься? – я спрашиваю не потому, что продумывал вопросы. Я спрашиваю, потому чувствую, что хочу именно это узнать.
– Хорошо, причаститься можно. Но только чтобы вам покаяться, прежде всего, надо в себе разобраться. Причащение – не ответ на заданный урок. Я не учитель, чтобы, как оценку за правильный ответ, вам отпущение грехов дать. Повторюсь. Сначала вы должны почувствовать свою душу и сами навести там порядок. Вот это самое главное причащение. А я уже помогу вам справиться с накопившимся балластом неправедных поступков.
– Что наподобие очищения организма от шлаков путем жесткой диеты?
– Ну, что-то отдаленно напоминает, если вам так легче воспринять. Главное, чтобы вы в душе очищение начали. Поэтому «причащение» – так созвучно чистоте.
– Спасибо вам, – говорю я, и потом совершенно без напряжения, обращаюсь к нему называя не мирское, а церковное имя, – отец Иоан. Мне неудобно, что я отнял у вас так много времени.
– Скажем так – работа моя такая, – улыбаясь, отвечает он.
– Последняя просьба, раз уж вы вначале спросили о свечках, может подскажете, как все правильно сделать?
– Олег, свеча это символ жертвы нашей Богу, ниточка, которая поможет связать вас с Всевышнем. Поэтому мало просто её зажечь и поставить. Надо прочитать молитву. Сделать это у иконы своего святого, который станет проводником к Богу.
Мне стало не по себе:
– Но я не знаю молитв, – признаюсь я. – И не знаю, к какому святому обращаться.
– Вы для начала просто попробуйте сказать Богу те слова, которые вы хотите сказать, но не можете, потому что нет такого человека на Земле, которому вы смогли бы их доверить. А со святым, давайте я вам помогу…
Он подвел меня к лику святого. Я не стал спрашивать, чей это лик, и почему именно сюда мне надо было подойти. Просто всматриваюсь в лицо молодого мужчины, словно передо мной был живой человек. И даже не замечаю, как отец Иоан отошел.
Разумеется, иконы я и раньше видел. И в Третьяковке к Троице Рублева подходил. Но тогда мы вслед за бойкой экскурсоводшей смотрели на особенности письма Великого мастера, замечали особенности фона, своеобразие света и прочее, прочее, прочее…
Сейчас не было рассмотрения иконы, у которой я стоял. Это было созерцание. Я вдруг понял, чем икона отличается от картины. Обычный художник пытается выразить себя через полотно. Получается или нет – это зависит от таланта живописца. Даже портрет – это результат виденья мастера.
Иконы же, православные иконы, это попытка передать земным людям часть общего духовного, что от человека воплощающего это в рисунке зависит в меньшей степени. Поэтому в иконописи так строги каноны.
Потом родилась молитва…
Моя первая в жизни молитва….
Она странно возникла. Сначала я вглядывался в лик святого, и ничего не возникало у меня внутри. И я уже было испугался: а может и нет у меня души, о который говорил отец Иоан. Поэтому и не возникает никакого желания молиться. И вдруг в какой-то момент мне показалось, что я ощутил нечто незнакомое, ранее не испытанное, но то, что может дать умиротворение моему раздраю в голове после всего свалившегося на меня…
После этого как-то сразу, вдруг появилось очень много слов. Это были не фразы, а какие-то обрывки фраз – словно клочья чувств и эмоций. И я произносил только одно:
«Боже, всемилостьевийший, прости меня, грешного и неправильного. Много я сделал не то и не так. Но я очень хочу жить. Я очень не хочу умирать… Боже, услышь меня…».
И через какое-то время, я даже и не понял, сколько прошло, вдруг почувствовал какое – странное облегчение. Может, действительно услышал?
Я, перекрестившись, пошел к выходу.
Прав отец Иоан, надо искать свою душу.
А смерть сама меня найдет, если так суждено…
Глава 8
Тяжело себя найти в прошлом, тем более, когда тебя уже там нет!
Смерть – это единственно возможный способ познания жизни.
Гилберт Честертон
Ау, душа, ты где???
Но нет ответа…Тихо все вокруг. Вот шум уличный есть, чьи-то разговоры – слышны. А вот душа – никаких звуков не издает. Своего присутствия никак не обозначает.
Хоть пиши объявления и развешивай на столбах:
«Потерялась душа. Вроде не такая уж и плохая. Возрастом – чуть больше четырех десятков лет. Особые приметы – всякие шрамы, есть еще не зарубцевавшиеся… Приучена к дому…» – или нет – «к телу…Нашедшего прошу вернуть за вознаграждение» … Далее телефон…
Интересно, а если, действительно повесить, откликнется кто-нибудь?
Хотя, надо себе признаться: я просто был в растерянности после разговора в церкви. Сказано все правильно, и легче стало как-то. С другой стороны, что конкретно делать? Знания приходят с опытом. Но вот опыта не то, что умирать, а конкретно ждать минуты собственной смерти мне как-то не приходилось.
Совсем недавно, что-то похожее было у моего друга. После долгого молчания (лет пять не меньше) он вдруг позвонил ни свет ни заря. Я даже сразу его не узнал – голос был слабым и хриплым, как будто он сразу прибавил несколько десятков лет.
Мы с ним не ругались и не подводили друг друга. Вдруг просто как-то неожиданно общение сошло на ноль. Такое бывает. Особенно, когда человек вдруг переходит на новый уровень в своем самосознании. С ним, наверное, произошло что-то похожее прошло. В карьере у него случился резкий скачек наверх, в газетах вышло несколько интервью. Даже на деловом канале – выступил как эксперт. Тогда он занимался всякими мобильными технологиями…
Только тогда вместо бодрого тона преуспевающего менеджера я услышал в трубке голос придавленного годами и неудачами старика… Даже было порадовался, что не стер из адресной книги его страничку и мне не пришлось переспрашивать, кто это говорит – на экране телефона высветилось имя…
Оказалось, что не так давно он перенес тяжелый инфаркт. Выжить то – выжил. Но получил кучу осложнений. Правда, после лечения в хорошей больнице было улучшение, но вот днями опять стало хуже…
Доктора сказали, что ему снова надо ложиться в стационар. Но, как это сейчас стало принято, ничего скрывать от него не стали и честно пообещали жизни не более двух – трех месяцев. Я, конечно, стал его успокаивать, говорить, что он достаточно молод, что все врачи, вне зависимости от квалификации – козлы, и веры им не много, они лучше разбираются в своих таблетках и ампулах, чем в человеке… В общем, говорил все, что обычно может сказать здоровый человек, своему больному собеседнику.
Но он меня, казалось, и не слушал. Он рассказывал о своих ощущениях и, действительно, как старик жаловался на болячки.
Еще жаловался на работодателя (владельцем новой фирмы, где мой приятель директорствовал, был лощенный иностранец), который только узнав о сложной ситуации своего нанятого руководителя, сразу же уволил его, даже не удостоив беседы. Просто уведомил через своих шестерок.
И много еще на что жаловался.
Говорили мы с ним минут сорок. Только в конце мой друг сказал, что звонит он с тем, чтобы, если (причем «если» прозвучало, как «когда») с ним произойдет непоправимое, я помог его жене разобрать архив, и посмотреть, что еще можно использовать. Дело в том, что когда-то в 90-е мы с ним много проектов нагенерили…
Договорились, что я приеду к нему в больницу и мы все обсудим…
На следующее утро он умер. Его жена, а точнее вдова, так меня и не позвала разбирать бумаги, очевидно, посчитав, что все это лишние хлопоты. А я и не настаивал… Понятно, что позвонил он мне тогда совершенно не из-за проектов. Ему, как вдруг выяснилось, в последние часы существования на Земле, и поговорить было не с кем. Вот обо мне и вспомнил.
Но в том случае все было понятно. Само состояние человека подсказывало, что счет земного времени у него закончился. А представим, что я сейчас позвоню кому-нибудь из приятелей и скажу, что завтра могу помереть. Почему? Ко мне смерть заходила, и мы с ней договорились еще на денек.
Боюсь, что утешать меня если буду, то из-за страшного повреждения психики.
Вот даже священнику не решился сказать… Буду честен перед собой: постеснялся. Побоялся, что и он примет меня за человека тяжело неадекватного!
Стесняюсь собственной смерти. Да, безнадёга…
Но правильно в народе говорят: когда дела совсем швах, надо идти к маме…
– Алло… Привет, ма…
– …Да не забываю, не забываю тебя…
– … А самой позвонить?
– …Ладно, не ворчи… Вот, чтобы ты не ругалась на меня – я сейчас загляну к тебе!
– …Что значит не надо. А кто сейчас говорил, что забывают её???
– …Зачем готовить? Меня кормить не надо…
– …Ма, не надо супчика и котлет. Я утром их не ем. Чай есть?
– …Ну, вот и завари чай, а я печеньица куплю…
– …Хорошо, хорошо, печенье тоже твоё… Только когда будешь заваривать чай, бросай не две чаинки, а хотя бы четыре, ты же знаешь, что я люблю крепкий чай, а не эту обычную твою едва желтенькую…
– …Все, все… Договорились, минут через сорок и не раньше!!!! А потом спрашиваешь, в кого я такой зануда уродился…
У нас с мамой принято иронично общаться друг с другом. Может, потому что с детства как-то не приучен ко всяким сю-сю и тю-тю. Но отношения от этого хуже не становятся. Наоборот.
Итак, у меня, пока она будет что-то готовить – без этого никак, есть минут сорок. Десять – на дорогу. Она совсем недалеко от меня живет, а на маршрутке – так совсем рукой подать.
Тут я понимаю, куда я хочу в оставшиеся полчаса пойти.
Я хочу пойти в детство… А детство сегодня начнется со школы.
Чтоб не терять времени даром, поднимаю руку, и тут же меня подхватила машина. Понятно дело, не такси. На такси в середине нулевых годов такие расценки, что каждый его клиент может почувствовать себя олигархом на время в пути и, особенно, в момент расчета. По мне, проще было бы нанять вертолет за эти деньги, если бы над Москвой разрешали полеты.
Поэтому, я сажусь в вишневую шестерку, которая, кажется, еще помнила те времена, когда эта модель котировалась по престижности не ниже нынешних «мерсов» и БМВ. За рулем сидит типичный московский таксист-неформал – ну очень полный грузин.