К началу лета приехала Вильма. У американцев была масса невиданных вещей и принадлежностей. Например, радиоприемник от сети с динамиком внутри корпуса. В то время приемники были самодельные, с лампами на ящике, причем лампы горели как осветительные. Динамик типа «Рекорд» подключался отдельно, кроме того, были наушники (телефоны), т. к. динамик сплошь да рядом «не тянул». Питание было аккумуляторное, причем аккумуляторы носили (или возили) заряжать на почту.
По-русски американцы не говорили и не хотели учиться (разве что м-р Харрингтон быстро усвоил мат). На работе, где он обкатывал тракторы и вел курсы трактористов, у него был переводчик, а дома переводила мама.
Американцам часто слали посылки. Я тогда впервые попробовал консервированные сосиски, ветчину, ананасы и различные фруктовые и овощные соки.
Иногда наезжали американцы-инструкторы из других совхозов, и во дворе стояло одновременно по 4–6 автомашин.
Тогда же впервые я увидел газеты на нескольких листах и красочно оформленные журналы с экзотическими картинками и рекламой.
В середине зимы Вильма уехала, а вскоре укатил и мистер Харрингтон. В семье кроме воспоминаний остались и долго применялись некоторые инструменты и хозяйственные предметы (чистилка для картошки, терки, ножи и ножницы).
Отец с Харрингтоном был в приятельских отношениях, научился управлять автомашиной и трактором. Позже, уже в войну, отец писал мне, что эти навыки ему пригодились на фронте.
Кроме мата, Харрингтон освоил названия спиртного: «Спотыкач», «Ерофеич», «Зубровка» и др. Простую водку почему-то не покупали, крепкие настойки преобладали и пользовались популярностью (учитывая сухой закон, который свирепствовал в то время в Америке).
Лето в деревне
В начале 1931 г. отец уехал учиться в Ташкент, а мать устроилась на работу в управление совхоза Коминтерн. В начале лета управление перевели на базу совхоза в деревню, раскулаченную почти целиком. Дома стояли пустые. Я провел лето в деревне. Мы с мамой жили в доме, который занимал главный бухгалтер совхоза – сибиряк с большой семьей; детей было четверо, причем двое моего возраста. Недалеко было помещичье именье, дом с колоннадой и большим парком. Был сад, весьма доступный, мы часто туда наведывались по поводу скороспелых яблок, ранета и крыжовника с малиной. Сад был одичавший, но плодоносил.
В помещичьем доме жил управляющий отделением совхоза по фамилии Могильный. Он приехал с семьей из Америки и был сыном эмигранта, что-то, помнится, потемкинца. Конечно, был большевиком. Его два сына моего возраста имели имена Ленин и Маркс-Ленин (Ленчик и Марленчик), часто мы играли вместе. Их мать была американка и по-русски говорила неважно. Много позже я слышал, что Могильный был арестован и расстрелян, а семья сослана.
Часто мы играли в гараж, т. к. недалеко был совхозный гараж с тремя машинами, которые мы, конечно, знали «в лицо». Это были полуторка «форд» и две побольше – АМО и «мерседес-бенц».
Главным развлечением была речка, извивающаяся на окраине деревни. Речка была небольшая. Были перекаты и ямы, берега, поросшие ивняком и подлеском. Участки с небольшими обрывами и песчаными пляжами. Купались и жарились на солнышке целыми днями, а утром и по вечерам рыбачили. Рыбья мелочь (пескари, ерши, окуньки и красноперки) попадалась массой, так что мать моих соседских приятелей, сибирячка, систематически жарила нам на громадной сковороде нечто вроде шкары. Это было тем вкуснее и кстати потому, что с питанием становилось все хуже и хуже.
Готовила на всех жена бухгалтера, не помню, как ее звали. Помню, как она давала детям по чайной ложке сахара, высыпая его прямо на стол, а мы макали в сахар кусочек хлеба и с удовольствием ели, а потом и клеенку облизывали.
С первого сентября пошли мы в школу. Школа помещалась в избе с одной большой комнатой, где стояли столы и скамьи, на глухой стене висела классная доска. Четыре ученика было в 7 классе (они сидели за одним столом сбоку), три ученика было в 4-м классе, они тоже сидели за боковым столом с другого бока.
Первые столы (по-моему, три в ряд) занимали ученики 2-го класса, и остальные 2 или 3 ряда столов – первоклассники. Учительница была одна, звали ее Лариса, одновременно она была пионервожатая. В конце первой четверти к ноябрьским праздникам весь первый класс был принят в пионеры, так что октябренком я фактически не был. Занятия в школе проходили интересно.
С начала урока Лариса давала задание 7-му, 4-му и 2-му классам (по учебникам или книгам), а потом занималась с первоклассниками поочередно азбукой или письмом, но еще ежедневно было пение. Например – даст задание старшим, а с первоклассниками разучивает «Наш паровоз летит вперед, в Коммуне остановка» или «Интернационал». Несмотря на такую методику, к концу четверти я и читал, и писал.
В ноябрьские праздники мы с мамой уехали в город. Она перевелась счетоводом в контору «Совхозснаб» в Бузулуке.
По возвращении в город учебу я не продолжал. Вроде бы у мамы был такой мотив, – чтобы более взрослым кончил школу. Я в школу не рвался и с удовольствием проездил зиму на новых лыжах.
Этой зимой я начал ездить с крючком за автомашинами.
Сейчас этим не занимаются, а была целая эпоха «крючников». Я ездил зимами с крючком до четвертого класса включительно.
Промысел крючников заключался в катании за автомашинами на коньках.
Зимой на дорогах образовывалась наледь, и автомашины, особенно на поворотах, сбавляли скорость. Крючники караулили машины на перекрестках и на ходу цеплялись крючками из толстой проволоки (толщиной в карандаш и более) за борт машины. Ехали за машиной на крючке или держась за край заднего борта.
Иногда за одной машиной ехало по 4–6 крючников.
Шоферам это не очень нравилось, и если в кузове был грузчик или пассажир, он сгонял желающих прокатиться.
Применялся и такой маневр – шофер вилял с колеи на обочину, покрытую мягким снегом, от неожиданного резкого торможения крючники отрывались и катились кубарем.
Иногда шофер останавливался и отгонял ребят, что называется, вручную.
Нередко за машиной заезжали далеко за город, до моста через Самару или за вокзал, и когда становилось ясно, что машина обратно не поедет – отцепившись, ковыляли в город довольно далеко. Конечно, бывали и несчастные случаи. Крючничество не поощрялось ни родителями, ни в школе, однако почиталось занятием лихим и процветало в определенной среде подростков.
Арест отца
Аресты в городе шли. Взрослые об этом узнавали. Незадолго был арестован врач, заведующий лабораторией, в которой работал отец. На улицах стали даже днем встречаться арестованные под конвоем 2–4-х «сотрудников» в гражданском с револьверами наголо.
Боялся ли отец ареста? Боялся, но вины не чувствовал, т. к. три месяца в белой армии Колчака в качестве рядового офицерского полка, не участвовавшего в зверствах и репрессиях, никого не убивавшего, казалось, не было поводом для ареста.
Слышал я кусок разговора между родителями много позже и далее. – Уже в тюрьме и тем более в лагере он понял, что поводов для ареста вообще могло не быть. Достаточно было косого взгляда лица из власть имущих или «сотрудников», или упоминания фамилии на чьем-то допросе. Например, на вопрос: «Кто присутствовал при разговоре (высказывании, анекдоте)?» Возможно, что подобный вопрос был задан и заведующему лабораторией. Возможно.
Арестовывать пришли ночью. Четверо «сотрудников» и двое понятых, соседей.
Я проснулся от громких разговоров, топанья и зажженного света. Однако тихо лежал в своей деревянной кроватке с загородками. Никто не обращал на меня внимания. Все столпились в большой комнате, где начался обыск. Я оделся, вошел тихо в открытую дверь и присел на корточки у стены. В комнате был полный разгром. На полу валялись книги и мелкие вещи. Со стен были сняты и выдраны из рамок картины. Автопортрет отца был сорван с подрамника и, свернутый в большую трубку, – лежал на столе. За столом сидел, видимо, старший, листал альбомы с фотографиями и время от времени обращался к отцу с вопросом: а это кто? Некоторые фотографии вынимал и откладывал. Остальные трое рылись в книгах и в ящиках комода, выбрасывая книги с полок, а вещи из ящиков на пол.
Так были перевернуты все комнаты и кухня. С вещами обращались, как и описываются обыски в литературе, не было вспарывания подушек и перин, остальное было в ассортименте.
Под конец этой процедуры я был согнан с места и устроился в проходной комнате на тахте, которая была уже исследована и сдвинута с места. В мою кроватку бабушка подбирала одежду с пола.
Как уводили отца, я не видел. Проснулся от того, что меня с плачем обнимала мама.
В последующие после ареста дни на меня никто не обращал внимания, было не до меня. Мама ушла с работы (или ее уволили, узнав об аресте ее мужа). Она проводила время у юристов и у тюрьмы, а через несколько дней уехала в Самару, т. к. отца отправили туда.
Когда я по моему запросу получил документы о реабилитации отца, то узнал, что следствия и суда фактически не было. Заседала «тройка», которая и вынесла приговор.
Бабушка, как я позже понял, хлопотала с продажей дома. Тут я пошел в школу, опять в первый класс, мне было ровно 8,5 лет.
Мама приехала из Самары в конце сентября или даже в октябре, и тут я впервые услышал зловещий номер статьи 58.10.
После заседания «тройки», на котором отцу дали срок в 3 года лагерей, мама бросилась к адвокату, который ее буквально выгнал, сказав, что она со своей апелляцией ненормальная, т. к. при пересмотре дела срок добавят. С тем она и вернулась в Бузулук.
Школа
В октябре или ноябре мы переехали в новый дом, т. е. дом был даже очень не новый, маленький и неудобный. Двор был совершенно голый, без единого деревца. В углу двора стоял сарай, разделенный переборкой пополам с отдельными входами. В ближней к дому части был погреб, выложенный красным кирпичом. В доме была фактически одна комната, печка и дощатые переборки без дверей создавали две выгородки. В кухне была русская печка, а к входной двери на кухню со двора был пристроен дощатый тамбур. Крыша была железная, но латанная множество раз. На моей памяти ее много раз чинили.
Переселение в дом на Оренбургской улице (ранее она называлась Струнная, т. к. по ней проходила телефонно-телеграфная магистраль на столбах) совпало с переводом школы, куда я поступал, в помещение старой женской гимназии, в которой училась мама. Видимо, это было типовое здание из красного кирпича, подобные я позже неоднократно видел. Школа была просторнее прежней, с большим актовым залом со сценой и фисгармонией за бархатным занавесом. Пол был паркетный, окна большие, отопление – паровое (во дворе школы была котельная и стадион). Школа стояла на перекрестке двух улиц – Красноармейской (главная улица города) и Уфимской (она выходила на дамбу, ведущую к мосту через Самару, была целиком мощеная булыжником).
Учиться мне было неинтересно, хотя учительница в первых четырех классах была превосходная.
Александра Алексеевна Пояркова жила через 3 дома от нас. Было у нее двое детей – мальчик в 7-м классе и девочка в 4-м. Ее муж, как я узнал позже, сидел в лагере, да так и не вернулся.
Должен признаться, что я попортил нервы своей учительнице, особенно в первых двух классах, а она относилась ко мне удивительно хорошо и добилась своего. Четвертый класс я закончил круглым отличником, да так и удержался до окончания школы.
В первом классе появился у меня приятель по шалостям Вовка Землянский. Был он сыном секретаря райкома. Видимо, семья была интеллигентной, это чувствовалось. С Вовкой было интересно. Читать он умел, и книги мы читали одинаковые. Кстати, заведовала школьной библиотекой с массой книг, оставшихся еще от гимназии, мамина соученица, которая нам покровительствовала и давала отборные книги. Помню первую книгу из школьной библиотеки: «Американские народные сказки» (где фигурировали братец Кролик, братец Енот, братец Опоссум и т. д.).
Во время уроков мы с Вовкой мгновенно выполняли задание (а крючки мы писали не менее полугода) и развлекались по мере сил. Вертелись, разговаривали, стреляли из резинок или трубочек и очень часто вместе оказывались изгнанными из класса в коридор. Не помню, чтобы мы стояли с виноватым видом у двери. В пустых коридорах трехэтажного здания было много мест для развлечения. Например, широкие перила парадной лестницы, по которым мы с восторгом ездили, актовый зал, где на сцене стояла «фисгармошка», и ее можно было терзать «в 4 руки» (один качает меха, а другой жмет на клавиши!) Однажды мы пытались залезть по занавесу на верх сцены. Занавес оборвался, и мы были доставлены в кабинет директора школы замотанными в занавес. Дело обошлось вызовом родителей. Должен признаться, что за первые два класса я доставлял маме это «удовольствие» раз шесть.
У Вовки был велосипед. В самом начале первого класса, было еще сухо, как-то на школьном стадионе я научился ездить. Велосипед был «взрослый», и вместо седла была привязана подушка. Нечасто, но мне перепадало покататься. Я буквально заболел велосипедом. Изучил устройство, бесконечное число раз рисовал, однако понимал, что получить велосипед мне не светит.
С одной стороны, в свободной продаже их не было, продавали только по «хлебным квитанциям». Квитанции выдавали за сверхплановую сдачу хлеба (ржи или пшеницы);
С другой стороны, велосипед стоил 250 руб., а мама получала как счетовод 80, позже 100 руб. Жили мы в это время очень бедно. Втроем на материну получку, к тому же систематически посылались посылки отцу в Темлаг.
Должен признаться, что роль «сына врага народа» меня не слишком угнетала. Причина не в детском легкомыслии, а в том, что основная масса знакомых людей относилась ко мне скорее сочувственно, нежели озлобленно, хотя и в школе и на улице от сверстников я систематически получал разного рода напоминания. Кое-кто из знакомых, и взрослых, и детей, буквально прекратил общение, но таких было меньшинство.
По совету дяди Саши Бекетова (подарившего мне копилку в виде большой металлической сберкнижки) я начал собирать деньги на велосипед.
Все родные и близкие знакомые стали мне дарить деньги: то рубль, то три или даже 5 рублей. В начале четвертого класса, т. е. в 1936 г., у меня набралось 270 руб. Были куплены за 300 руб. хлебные квитанции, через знакомых сотрудников матери, и новый пензенский велосипед был куплен!
Берег я его – пуще глаза. Быстро освоил до мелочей устройство, разбирал, чистил, смазывал и ездил очень осмотрительно. Достаточно сказать, что, даже уезжая «на лето» в Геленджик, в 1938 г., велосипед был с нами в багаже. В 1938–42 годы я буквально не слезал с велосипеда, ухаживая за ним по-прежнему. В 1942 г., когда я уже был в училище, велосипед был в отличном состоянии продан матерью за 1000 рублей!
В Бузулуке же велосипед сделал доступными все окрестности города и за два года, конечно, в сухую погоду, я (обычно в компании с другими сверстниками) многократно объездил все окрестные достопримечательности.
Голод
Зимой с 1932 на 33 год наступил настоящий голод. В магазинах в продаже не было ничего съедобного, цены на базаре, тоже оскудевшем, были непомерные. Одна служащая 3-й категории и две иждивенческие карточки давали 500 грамм хлеба в день, иногда хлеб заменялся отрубями, а нередко подсолнечным жмыхом.
Есть хотелось постоянно. В городе функционировал Торгсин, где за драгоценный металл можно было получить практически любые съедобные деликатесы. Драгоценности принимались как лом с выковыриванием не идущих в вес драгоценных камней.
Я уверен, что без Торгсина наша семья голода не перенесла бы.
Первыми ушли обручальные кольца, а позже дошло до риз с икон бабушкиного иконостаса, включая и серебряную лампаду, и все наличные серебряные ложки, и немногочисленные безделушки.