Правда, для Василия Григорьевича эта победа оказалась пирровой. Как признавались институтские и школьные друзья Миши, «его папа долгое время вообще не врубался, кого именно он родил». Дело кончилось тем, что Науменко-младший ушел во внутреннюю эмиграцию, надолго запершись в своей комнате и ни с кем не разговаривая.
Даже Надежда Ивановна не всегда понимала, что происходит в душе ее любимого внука. Несмотря на то, что они часто слушали рок-оперу Jesus Christ Superstar и Миша с энтузиазмом переводил тексты, у бабушки был предел терпимости. Когда за стенкой особенно громко заиграл Pink Floyd, альбом Ummagumma, Надежда Ивановна заглянула в комнату и озабоченно спросила: «Миша, а у тебя магнитофон случайно не сломался?»
Майк, 1975
Беда не приходит одна. Вскоре Михаила Науменко исключили из комсомола. С этой организацией у шестнадцатилетнего ученика возникли чисто эстетические разногласия. Он прогуливал комсомольские собрания, во время уроков играл в карты, а на школьных вечеринках начал пить сухое вино. После этого в семье Науменко случались «разборы полетов» – иногда, впрочем, весьма своеобразные.
«Прошла весна, настало лето, спасибо партии за это!» – ответил однажды юный художник на вопрос матери об инциденте с комсомольской ячейкой. В этот момент в коридор вышел завернутый в халат отец и завершил частушку искрометной импровизацией: «И я восторженно кричу – Леониду Ильичу!»
Не без удивления наблюдая такое согласие, Галина Флорентьевна удалилась, тревожно бормоча себе что-то под нос.
Как только Миша окончил школу, семья переехала из центра Ленинграда – в Московский район, на улицу Варшавскую. Тем же летом он поступил в инженерно-строительный институт, но это был распространенный компромисс. Уже много лет отец Василий Григорьевич читал там курс лекций по геологии, а сестра Таня училась на архитектурном. В итоге семнадцатилетний поклонник The Beatles нехотя сдал вступительные экзамены на строительный факультет. На лекции ходил по инерции – чтобы не расстраивать родителей, которые, по их признанию, хотели видеть в нем «шагающего вперед советского юношу с высшим образованием».
Впрочем, терпения у Майка хватило до первой летней сессии. В мае 1973 года в дружной семье Науменко произошла почти детективная история – относительно дисциплинированный студент внезапно исчез из дома. Он вдруг понял, что категорически не желает сдавать совершенно неинтересные ему экзамены и зачеты.
К этому побегу Майк готовился еще с момента получения паспорта. Деньги на проезд и питание он раздобыл, продав институтским приятелям свою «золотую коллекцию» магнитофонных записей The Beatles. После чего купил билет на поезд – естественно, в один конец.
Начались отчаянные поиски беглеца. Странным образом ни Саша Самородницкий, ни Дима Калашник не знали о дерзких планах своего приятеля. Пропажу обнаружили через несколько дней в Киеве, куда он добирался поездом с пересадкой в Москве. Примечательно, что за компанию с ним рванул одноклассник, но у того быстро сдали нервы и с середины дороги он вернулся.
В Киеве Майк остановился у знакомых второкурсников в общежитии политехнического института. По одной из версий, там он подружился с балагуром по имени Гена Найстетер, который развлекал студентов смешными перепевками битловских песен. Например, на мотив You Never Give Me Your Money он исполнял местный хит «Ти не даэшь мені грошей».
Вернувшись через месяц в Ленинград, Майк не стал ничего объяснять родителям. Он похудел, оброс, начал курить «Беломор» и замкнулся в себе. Было очевидно, что после того, как Науменко-младший прошел начальный курс «взрослой жизни», учеба в ЛИСИ показалась ему чем-то архаичным и ненужным.
«После вояжа в Киев стало заметно, что Мишу тяготит институт, но при этом его также беспокоит перспектива службы в армии, – вспоминала Галина Флорентьевна. – В его поведении стали прослеживаться какая-то неудовлетворенность, подавленность и надлом. Мы решили обратиться к психиатру, записались в институт имени Бехтерева, к хорошему и внимательному специалисту. Вывод профессора был категоричен: „Нужно дать Мише отдохнуть годик от учебы. Армия ему категорически противопоказана“».
Татьяна Апраксина, 1976
Фото из архива Татьяны Апраксиной
Майк вышел от врача совершенно счастливым человеком. Теперь он был защищен от военкомата справкой о наличии маниакально-депрессивного психоза. И с поздней осени 1973 года его жизнь перетекла в неведомое и прекрасное в своей непредсказуемости русло.
Майк взял академический отпуск и решил плыть по течению: общаться с друзьями, слушать пластинки, писать рассказы и налегать на чтение книг. Особенно сильное влияние на него оказала повесть Ричарда Баха «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», перевод которой был опубликован в журнале «Иностранная литература». Будущий рок-музыкант восторженно делился впечатлениями от этой притчи с друзьями, среди которых была молодая художница Таня Качалина. В ее уютной квартирке, расположенной в Апраксином переулке, часто собиралась богема: читали стихи, играли на фортепиано и на гитаре, рисовали. Литературно-музыкальный салон незаметно превратился в «Апраксин дворец», а саму Татьяну закономерно стали называть не Качалиной, а Апраксиной.
«Дома у Апраксиной было приятно именно посидеть, – вспоминал звукорежиссер „Аквариума“ Марат Айрапетян. – Полутьма, картины и доски на стенах, общение без воплей, гостеприимные хозяева, атмосфера любви – что, впрочем, приводило к неожиданным перетасовкам, казалось бы, давно устоявшихся пар. Все это выглядело как странная, но затягивающая берлога – тем более что хозяева не шлялись по „Сайгонам“ и другим местам. На память мне остался мой портрет кисти Татьяны, на котором я выгляжу намного лучше, чем в жизни».
Одним из энергетических центров этой тусовки постепенно становился Миша Науменко.
«Как-то осенью 1974 года Майк уткнулся в листок бумаги, лежавший перед ним на низком столике, и начал задумчиво заполнять его словами, – рассказывала позднее Татьяна Апраксина. – Углубившись в это занятие, он все больше изолировался от компании, отмахиваясь от замечаний и шуток в свой адрес. Через некоторое время призвал всех к тишине и объявил с преувеличенной серьезностью: „Я вот тут написал песню… про нас всех… если хотите, я могу“. Он попросил гитару, поискал тональность, добавил своему голосу побольше гнусавости и в излюбленной „дилановской“ манере, тягуче и монотонно „проныл“ не очень складные, но зато очень искренние, как и все, что делал Майк, дифирамбы».
Первоначально композиция называлась «Апраксин блюз», а позднее – «Посвящение Татьяне»: «Над морем плывет тихий блюз, очень нежный / Все печали забыты, все прекрасно, как прежде…/ Нарисуй мне картинку и раскрась ее ярко / Нарисуй мне, что я убежал / Убежал, убежал из зоопарка».
Толик «Родион» Заверняев (коллаж, слева – артист Георгий Тараторкин)
Фото: Андрей «Вилли» Усов
Зубы Родиона
«Нам надо было обязательно провести черту между нами и этим скучным миром»
Борис Гребенщиков
Никто не мог знать, что вскоре жизнь Майка потечет в другом направлении. После возвращения из «академа» он познакомился в институте с чрезвычайно колоритной фигурой по прозвищу «Родион». Это знакомство стало для Науменко точкой бифуркации.
Настоящее имя хранителя сакральных знаний было Толик Заверняев. Еще в старших классах он полюбил «Преступление и наказание» и получил прозвище «Родион» за внешнее сходство с артистом Георгием Тараторкиным из одноименного фильма. Толик-Родион поражал воображение сверстников цитированием на память огромных фрагментов из умных книг и, в частности, из полного собрания сочинений Ленина.
«Добросовестно я учился совсем недолго, – уверял меня впоследствии Родион. – Начиная со второго семестра я стал прогуливать почти все лекции – с легкой руки Майка, естественно. К примеру, на экзамене по физике мы увидели нашего профессора второй раз… Короче, после встречи с Науменко моя жизнь поменялась. Он познакомил меня с Таней Апраксиной, со школьными друзьями и приятелями-меломанами. У нас даже появились пластинки, купленные вскладчину: Марк Болан, Лу Рид, Дэвид Боуи. Но денег всегда было мало, поэтому и дисков у нас оказалось немного».
Часто беседы «интеллектуалов от рок-н-ролла» затягивались до поздней ночи. И тогда Родион, чтобы не ехать домой на другой конец города, оставался ночевать у Майка. Следующий день мог выглядеть так: скажем, Родион, проснувшись, обнаруживал себя на тигриной шкуре, привезенной Василием Григорьевичем из вьетнамской командировки. Пока студент выравнивал дыхание после встречи с клыкастой пастью, Майк успевал изжарить черный хлеб на завтрак. Затем друзья принимали дозу западной музыки и направлялись, к примеру, в гости к Тане Апраксиной.
«Иногда я думал о каких-то серьезных вещах, но говорить об этом мне не хотелось, – признавался позднее Майк. – В восемнадцать лет я понял, в чем смысл жизни. Как сейчас помню, проходил мимо Апраксина двора и… просто озарение какое-то наступило. Вдруг шмыкнуло – и я понял. И никому никогда я про это не скажу».
Еще со школы Науменко мечтал создать собственную рок-группу и назвать ее Rains – он предполагал исполнять ритм-энд-блюз на английском языке. Родион вспоминал, что в институте Майк таскал с собой тетрадку с сочиненными текстами, из которых в памяти задержались My Birthday Song, Rain и Maserati Baby – своеобразное посвящение Марку Болану. Начинающая рок-звезда воображал свои концерты размахом не ниже, чем у T. Rex, полностью игнорируя идейно-финансовую сторону процесса.
Дни текли в тесном общении. Когда Галина Флорентьевна и Василий Григорьевич уходили на службу, друзья сбегали с лекций и ехали домой, на Варшавскую. Там Майк тестировал на друге новые песни, сопровождая их упрощенным гитарным аккомпанементом. По воспоминаниям Апраксиной, «часто между Родионом и Майком происходили абсурдистские „аристократические“ беседы, в которых они церемонно обращались друг к другу исключительно на „вы“ и с должной степенью высокопарности. Для Родиона это было естественной нормой, а Майк смаковал остроту подконтрольности стилю».
Как-то маме пришлось выслушать «концерт» сына, доносившийся из его комнаты. Не дождавшись финала, Галина Флорентьевна вошла и с непроницаемым лицом заявила: «Сынок, запомни, у тебя нет никакого вокала! Одно лишь нахало!» Многие годы она критиковала вокальную манеру Майка, но однажды смирилась, приняв, что бороться бесполезно.
«Я твердила Мише прописные истины о том, что нельзя быть свободным от чувства долга, от семьи и от общества, – сожалела впоследствии Галина Науменко. – Но разве мог он тогда все это воспринять? Господи, до чего же плохо мы с отцом понимали своего сына!»
Со временем Науменко-младший нарастил надежную броню от критики родных – в виде первых песен и внушительной коллекции магнитофонных, любовно оформленных, катушек.
«В институте мы слушали не только рок, но и массу другой музыки, – уверял меня Родион. – К примеру, на день рождения Майк подарил мне две пластинки: „Пер Гюнт“ Грига и „Петрушку“ Стравинского. То есть академическую музыку мы тоже слушали, но в основном – барочную, лютневую, а также несколько произведений Вивальди. Нашим любимым композитором был Стравинский, особенно – „Весна священная“. Еще нам нравилась „Глория“ Вивальди – как культурологический продукт совершенно иной эпохи».
Фото из архива Александра Самородницкого
Параллельно так называемой учебе Родион успел подружиться с компанией музыкантов из группы «Аквариум». Они часто тусовались на факультете прикладной математики или мигрировали по неизменному маршруту: Михайловский замок – кафе «Аббатская дорога» – «Сайгон». В легендарном кафе на углу Владимирского и Невского проспектов стояли итальянские кофеварочные автоматы, и кофе из них был лучшим в Ленинграде. Каждый вечер у входа в «Сайгон» собиралась вся музыкально-хипповая общественность: от Володи Рекшана из группы «Санкт-Петербург» и джазового пианиста Сергея Курёхина до битломана Коли Васина и фотографа Андрея «Вилли» Усова.
«Наша жизнь была структурирована городом, – пояснял спустя сорок лет Анатолий „Родион“ Заверняев. – Кафе „Сайгон“ было главной коммуникацией Невского проспекта, и центральные улицы играли важную роль в наших прогулках и планах. Белые ночи и так далее… Когда мы „пили всю ночь, гуляли всю ночь до утра“, то гуляли не по Купчино. К примеру, у Гребенщикова с крыши дома открывался изумительный по красоте вид на Казанский собор. Это был действительно образ жизни, который Майка очень сильно подпитывал».
Надо признаться, что даже в «аквариумовской» тусовке Родион слыл личностью экстравагантной. В частности, он везде ходил в шлепанцах на босу ногу и одним из первых начал проводить рискованные опыты над собственной психикой. К примеру, в магазине бытовых товаров покупался латвийский пятновыводитель Sopals, который на сленге назывался «банка». «Банкой» смачивался носовой платок, и Родион самозабвенно вдыхал пары. Всего тринадцать копеек обеспечивали счастливые галлюцинации, которые Толик-Родион активно комментировал и даже воспроизводил вслух – от громкого крика чаек до шума морского прибоя.
«Банка» считалась если не аналогом калифорнийского ЛСД, то, как минимум, его достойным психотропным предчувствием. В поисках нового опыта молодые авангардисты пошли «тропой Родиона», и вскоре у группы «Аквариум» возник романтический блюз: «Будь для меня, как „банка“, замени мне косяк / Мне будет с тобою сладко, мне будет с тобою ништяк».
После покупки очередной партии Sopals товарищ Заверняев заявился в «Сайгон», выкрасив зубы в красно-черный цвет. Он таинственно поведал друзьям, что планирует нанести визит в военкомат и во всеуслышание объявить себя пацифистом. На деле – чтобы не идти служить в армию. И пока приятели отговаривали его добровольно взаимодействовать с властями, впечатленный Гребенщиков сочинил балладу «Зубы Родиона», вошедшую затем в доисторический магнитоальбом «Таинство брака».
Наконец, «пионер отечественной психонавтики» созрел для конструктивного жеста – познакомить Майка с музыкантами «Аквариума». Науменко из Гребенщикова уже кое-что слышал – например, веселую стилизацию под поэта Некрасова:
Любопытно, что с точки зрения Бориса Борисовича, их первая встреча с Майком случилась дома у художника Михаила Зархи, студента Мухинского училища, родители которого уехали куда-то на лето.
«Однажды Родион привел с собой невысокого человека, – рассказывал вокалист „Аквариума“. – Мы все были до беспамятства пьяны, и нам было очень весело. Ну, вот еще один человек пришел – раз Родион привел, значит, хороший человек… Мы познакомились с Майком, и нашли друг в друге родственные души – в смысле знания английского языка и любви к современной музыке на этом языке».
В свою очередь, Родион-Анатолий Заверняев предлагает другую версию знакомства. Он уверен, что Науменко с Гребенщиковым впервые пересеклись в чебуречной, расположенной по соседству с инженерно-строительным институтом.
«В тот день мы пили сладкий портвейн и ели вкусные чебуреки, – утверждает Родион. – Но вокруг было много шумных студентов, и, судя по всему, мои приятели друг друга совершенно не запомнили. И если Майк, возможно, еще смутно помнил имя, то Гребенщиков точно все позабыл».