– Тюхи? – снисходительно улыбается мне пигалица.
– Тюхи – это ленивые Агатки. Лень приводит к зависти, и Агатка превращается в нечто среднее между Агаткой и человеком. То есть в тюху. Настоящим же Агаткам на лень и зависть времени жалко. Ведь вечность – это так мало и так прекрасно.
И она смотрит на меня довольная, будто думает, что теперь-то мне всё станет ясно.
Я обдумываю её слова, пробую в них разобраться, как в головоломке. Значит, Агатка может стать человеком. Ну, если не совсем, то почти. Кажется, что мне не хватает всего одной детали, вот-вот её за хвост схвачу, и тогда мне станет всё понятно не только про ТАМ, но и про ЗДЕСЬ.
– Скажи, а случалось когда-нибудь наоборот?
Она смотрит на меня строго.
– Ты хочешь знать, становился ли когда-нибудь человек Агаткой?
– Да.
Часы остановились, прислушиваясь к ответу пигалицы.
Она тяжело вздыхает.
– Каждая Агатка об этом мечтает. Мечтает, чтобы та, которую она сторожит и оберегает, превратилась в такую же, как она. Чтобы всё знала, всё помнила, всё прощала. Главное – всё прощала.
– Главное – для чего?
– Ну как ты не понимаешь? – и она смотрит на меня с величайшей досадой. – Для того, чтобы взяться за руки и убежать в поля.
– В поля?
– Ага, – она мечтательно заводит глаза к потолку. – Потому что там, – и Агатка взмахивает своей прозрачной рукой, – далеко за облаками, где кончаются и желток, и белок, начинаются Маковые Поля. Но по одному туда не пускают. Только вдвоём. И то – если за руки держаться.
И она смотрит на меня так озорно, так весело, что я понимаю, что всё это мне только что приснилось, что за окном – утро нового года, что солнце заливает комнату мёдом, а молоко разлито по пакетам облаков, что мятой пахнут твои руки, и… – Генка! Ты? Ты пришёл.
Мужчина, которого я люблю так сильно, как могут любить только две женщины сразу, наклоняется ко мне, приникает и шепчет так горячо, что я таю ещё до наступления весны:
– С новым годом, радость моя. С новым счастьем. Как же я тебя лю…
Я бы рада протянуть руки и прижать его голову к своей груди.
Но мне мешает лопнувшее на спине платье. И этот фартук, полотняный, с петухами который никак не желает найтись. Ну куда я его подевала, скажите на милость?
Я отстраняюсь от Генки, хмурюсь от сознания собственной беспомощности и спрашиваю:
– Скажи, Геночка. Ты наших кошек уже на балкон погулять выпускал? А Соне корму задал? Потому что если нет, то он, как всегда, скоро проснётся и голосить начнёт: Зоя, Зоя. Оно тебе надо?
Комната разлетается на тысячу мелких осколков, только Генкино лицо – удивлённое и беспомощное лицо влюблённого мужчины, кружится передо мной – словно обгорелый листок бумаги – ещё один круг, ещё. Кружится, пока я не произношу единственно возможные слова:
– Генка, любимый мой! Нам надо расстаться.
– Как расстаться? Почему расстаться? – спрашивает родное лицо перед тем, как упасть и рассыпаться.
– Потому что любить – это отдавать, – отвечаю я помертвелыми губами.
И ухожу на кухню искать передник.
Глава девятая
Весны и лета в том году не было.
А может, я их не запомнила. Утром работа – пациент за пациентом, вечером – новая книга – вон она – мечется по квартире, хлопает крыльями, роняет перья слов, только успевай записывать. Книги – они всегда похожи на птиц. Орлы, страусы, цыплята табака.
Эта была ласточкой.
В ней поселилась вся моя тоска по Генке, такая тоска, что хоть умри, а легче не станет. Легче не стало, но зато не оставалось свободного времени, чтобы себя жалеть.
Вот я сижу на кухне, слушаю шелест её крыльев, перевожу на человеческий язык, даже в окно забываю выглядывать.
И слава богу. За окном каждый вечер одна и та же картина – сумерки обнимают мокрые от слёз дома.
Только декорации меняются – то снег забьётся в рукава улицы, то дождь смоет краску со щёк деревьев, то небо в лужах, то лужи в небе.
А персонажи – одни те же.
Каждый вечер он выводит её гулять. Сначала в инвалидной коляске, потому что нога в гипсе. Потом с костылями, потому что гипс сняли, а наступать больно. Дальше проще – с палочкой. Ах, эта палочкавыручалочка. Если бы я была Зоя… А ведь была, была! Я бы эту палочку в жизни бы не оставила. Всегда бы при себе на всякий случай держала.
Палочка похожа на перебитое крыло. Женщина – на птицу. Мужчина на Генку. Я на дуру.
Потому что каждый вечер задёргиваю шторы, прячу глаза в горящий экран компьютера, а сама нетнет, да вскочу, подойду к окну, выгляну потихоньку, и ах – сердце упадёт, покатится, ударится, превратится в камень. Камень моих воспоминаний. Тот, который мне ещё катить и катить. В гору. Потому что сама виновата.
– Хоть бы собаку себе завела, – ворчит Ромабывший муж, забегая раз в неделю проведать. Такая у них с нашими детьми договорённость – проведывать меня. Будто я в нашей семье самая маленькая и беспомощная. А это вовсе не так.
Просто, когда теряешь Генку, вернее, не теряешь, а отдаёшь обратно, так пусто становится внутри, что в эту пустоту пихаешь всё, что попадается, но ничего не попадается, хватаешь руками воздух, да только ни воздух, ни Генку ухватить нельзя. Или можно? Или я одна такая растеряпа, то есть – растяпа и растеряха вместе.
Вон и Ромка с Агаткой – тоже растворились в зимнем тумане.
Но тут совсем другое дело, тут всё понятно – если Агатка не со мной, значит она с Нино, ведь Нино в любом случае тяжелее, чем мне, хотя, это тоже ещё вопрос.
А Ромка – что с него взять, за пигалицей увязался, вот как только она стала собираться, как только ножку свою в голубом башмачке на подоконник, заляпанный мокрым снегом поставила, так и заскулил, заметался. Ещё бы – я же понимаю, что они одной породы. Той самой – Агатковой. Им друг с другом сподручнее. К тому же, собаку обидеть ещё легче, чем женщину. Собакам Агатки тоже, знаете ли, нужны.
А мне? Мне нужен Генка. Вот как небо. Но неба хватает на всех, а Генки не хватает даже на бедную Зою. Как там её нога? Надеюсь, что зажила. Это только сердце никогда не заживает.
Рома-бывший муж иногда забегал, ни о чём не спрашивал, видел, что я на лицо опавшая и серая, но что тут скажешь. Прибежит, сумку с продуктами оставит, чмокнет в затылок, склонённый над рукописью и ага.
Инка его рыжая должна была скоро рожать. Поэтому ему тоже было не до разговоров.
Хоть она и тигрица и всё такое, но мне было понятно, что Инке уже за тридцать, и что поздний ребёнок – ещё одна отчаянная попытка прилепить к себе моего бывшего, да так крепко, чтобы уж до смерти не отлепился.
Правда, Ромочка отлепляться не собирался, видно ему с этой самой Инкой было лучше, чем со мной. А может быть, дело в том, что он у неё ничего не забирал, а наоборот, отдавал? Ведь когда всё отдашь, уже и уходить не захочешь. Ах, права, права была моя дорогая пигалица, впрочем, я и не сомневалась.
Вот только мы с Генкой были исключением из правила. Отдавали себя друг другу, отдавали, да так ни с чем и остались.
Может быть, оттого, что Зое он был нужен больше?
Но что значит «больше»?
И что это странное чувство, когда не можешь без человека дышать?
Весны и лета в том году не было, а как наступила осень, книга была закончена, и стало мне грустно, так грустно, что беззащитно, тут-то я и вспомнила, что самые беззащитные на свете существа – это собаки и…
– И маленькие девочки!
Агатка стоит на пороге, к её ноге прижался Ромка, оба мокрые, грязные. И где только их носило?!
– И где только вас носило? – шепчу я, задыхаясь от объятий, смешков и поцелуев.
Они рассказывают мне наперебой, глотают слова и целые предложения, и только много позже, когда и пёс и ребёнок выкупаны, высушены, накормлены, когда я гляжу с умилением на них обоих, прыгающих от радости по моей кровати, с криками: «Маковые Поля, Маковые Поля», до меня начинает доходить то, о чём они мне пытались втолковать с самого порога.
Оказывается… Вы не поверите – но меня приняли! Меня приняли в Агатки.
Уж не знаю, какие канцелярские препоны и какие небесные волокиты пришлось преодолеть моей несравненной Агатке, но сейчас она сияла, будто медный таз, начищенный до блеска заботливыми руками.
Ах, как же приятно о ней заботиться! Как же я полюбила эту пигалицу! Так полюбила, что сама превратилась в такую же, как она – бесстрашную и беззащитную одновременно.
Итак, я тоже буду Агаткой. И у меня тоже будет своя подопечная. И я ей буду помогать, а то. А в свободное от работы время, мы будем разгуливать все вместе по неведомым Маковым Полям, и…
– Погоди-ка, – пытаюсь я докричаться до прыгающей Агатки. – Погоди-ка. А как же здешняя жизнь? У меня работа, квартира, дети, какой-никакой Ромабывший муж. Кстати, забыла тебе рассказать – его Инка скоро родит, если уже не.
– Уже – да, – говорит мне Агатка и перестаёт прыгать. – Собственно, поэтому я и пришла.
Она вдруг становится серьёзной. Такой серьёзной, что я пугаюсь.
– Говори, ну, – шепчут мои губы.
– Тебе придётся побыть её Агаткой. Инкиной, – говорит мне Пигалица. – Потому что она вчера умерла.
Врачи что-то объясняли, да я не поняла.
– А ребёнок? – в голосе моем ужас.
– Ребёнок? Ах, да, с ребёнком всё в порядке. Девочка. Симпатяга, рыжая. Из наших будет!
И снова комната кружится передо мной, а вместе с ней кружатся храбрая маленькая девочка, добрая говорящая собака и я – женщина неопределённого возраста с очень определённым желанием прижаться как можно крепче и как можно скорее к Генкиной груди и зареветь.
Но не я пишу этот сценарий, а жизнь.
Поэтому слёзы мы отложим до лучших времён – и вот уже в дорожную сумку летят зубная паста, тапки с помпонами, чашка с райской птицей, пижама с мишками, ну а что ещё надо Агатке?
Комната кружится и кружится, и я начинаю кружиться вместе с ней, и кажется, даже немного лечу.
Лечу и реву. Инка, Инка… Ну как же так, а?
Эпилог
С того памятного вечера прошло шесть лет.
Девочку назвали Анютой.
Я её люблю больше жизни.
Больше Генки? Не знаю. Чтобы знать наверняка, надо сравнивать. А сравнивать не с чем, мне не досталось его любить. Я имею в виду, любить вплотную, так чтобы наши поверхности не только соприкоснулись, эка невидаль. Чтобы они притёрлись, но при этом не протёрлись, а засверкали.
Этого не произошло, поэтому иногда мне кажется, что я люблю Анюту и вместо него тоже.
Вся моя нежность – ей, а это ой, как много.
Слишком много для одного Геннадия. А для ребёнка – в самый раз.
Вы, конечно, можете спросить, а как же утверждение меня на должность Агатки? Неужели небесная канцелярия опростоволосилась, неужели я пренебрегаю такой замечательной возможностью выбиться в люди. В смысле, в Пигалицы?
Конечно, нет.
Просто быть Агаткой – это не то, что вы подумали.
Быть Агаткой – это устраивать похороны, утешать своего бывшего в его великой скорби, съехаться с ним ради ребёнка, и в один прекрасный момент понять, что бывший становится тебе тоже немного ребёнком, с мужчинами всегда так.
Быть Агаткой – это отменять пациентов на шесть месяцев вперёд, потому что за новорождённой нужен уход, валиться с ног от усталости каждое утро и каждый вечер, закусывать губы от мыслей, что никто не целует эти самые губы, и тут же забывать, отчего тебе так больно, услышав первое «агу».
Быть Агаткой – это не спать ночами, укачивая чужого младенца, разводить молочные смеси, даже не пытаясь вспомнить, когда сама ела в последний раз, втаскивать коляску на пятый этаж без лифта, вытаскивать её же из багажника, выгуливать чудесного пупса каждый день по два часа, невзирая на погоду, высиживать очереди к детскому врачу, замирать от страха, глядя то на красный столбик градусника, то на побледневшее личико.
– А как же Маковые Поля? – спросите вы. – А как же гулять и вплетать цветы в рыжие кудри?
Что же, скажу по секрету. И это случится, но потом. Пока что – лишком много забот, тех самых, которые держат нас за верёвочки и не дают улететь.
Тех самых, которые уберегают нас от самих себя.
Потому что самые беззащитные существа на свете – это собаки и…
– Маленькие девочки! – кричит Анюта и бежит ко мне навстречу, распахнув объятья, в которых все Маковые Поля на свете.
Комната начинает кружиться.
Интересно – что произойдёт на этот раз?
Жена писателя
Глава первая
«Есть искусство высокое, а есть высоковольтное. Например, быть женой писателя. Не пробовали?» Она поднимает голову, смотрит в окно.
Ручка выскальзывает из пальцев, катится по столу, падает на пол.
Кошка по имени Ню открывает круглый жёлтый глаз, готовый покатиться за ручкой хоть на край света.
Кончик хвоста качается как маятник, замирает.
Время останавливается.
Ирис красива. Ирис похожа на осень.
Её тонкие волосы вьются на висках и светятся медно.
Когда она запрокидывает голову и утробно кричит, кажется, что крик её тоже меден.
Она запрокидывает голову и кричит, всегда, когда Семочка, её муж-писатель, вспоминает, что он женат и приходит под утро в её спальню.
У Семочки кадык на шее и жилистые руки. Он русский. Он зовёт её Ириска.
Объясняет, что ириска, это такая конфета, которую можно класть под язык.
Свою Ириску писатель кладёт под язык очень редко.
– Тебе ведь хорошо, было хорошо? – спрашивает он, потом, после тех самых утробных криков.
Не спрашивает, а утверждает.
Женщина прищуривается, смотрит в окно, убирает медный завиток за ухо.
Она вспоминает, насколько ей было хорошо в последний раз, как давно этот последний раз был, и не стоит ли позвонить Стиву?
Стив работает менеджером у них в журнале, давно поглядывает на Ирис голодными глазами и наверняка умеет обращаться с ирисками.
В остальном, он такой же, как и все.
Но не такой, как Семочка.
Таких, как Семочка больше нет.
Иногда и самого Семочки нет.
Во всяком случае, ей часто так кажется.
Вот и сейчас, он настолько ушёл в свой новый роман, настолько в него нырнул, что стал частью этого проклятого Вавилона.
Роман так и называется «Вавилон» и главный герой романа, представьте себе, ослик.
Ах, нет, не так.
Ослик.
Есть в книге ещё городской сумасшедший Оникс и мастер Гор, есть Башня и Библиотека.
Есть жара, она переливается через край романа и иногда заполняет собой даже этот ветхий дом, сползает по ступеням в сад, и тогда слабое осеннее солнце начинает светить сильнее, так, что режет глаза.
До слез.
Ирис ненавидит все, что касается Вавилона, глиняных табличек, бирюзового Ефрата и средиземноморского солнца.
Особенно она ненавидит пронзительный ослиный крик, похожий на звонок Сёмочкиного будильника.
Сегодня, как и всегда, когда у Сёмочки «идёт роман» будильник завопил по ослиному в половине пятого утра.
Семочка вскочил как ошпаренный, прошлёпал на кухню, заварил свой чефир, подхватил чашку и сахарницу, вышел из дома. Хлопнула дверь веранды.
С тех самых пор Ирис не спит.
Когда осень, утро и прилив, особенно хочется ласки.
Сначала она ворочалась, потом все-таки встала. Приняла душ, накинула уютный халат. Пошла на кухню, покрутилась, выпила кофе. Замесила тесто на утренние блинчики, поставила тушить овощи для обеденного рагу.
Задумалась, что приготовить на ужин и какое вино охладить.
Закончив с кухней, решила заняться статьёй.
Прошла в свой кабинет – огороженный угол кухни, вернее, даже не угол, а облупленную нишу с окном, в нише жили стол с продавленным диваном, на диване жила кошка Ню.
Статья сначала пошла хорошо, но мысли скакали, как зайцы, а ручка упала и укатилась.
Ирис вздыхает, кладёт голову на руки, замирает.
Хорошо бы выйти в сад, поискать малину, вдруг осталась пара ягод?
Кошка Ню подходит, трётся об ноги.
Ноги у Ирис длинные и стройные, вот что значит иметь правильные гены.
Мама у Ирис финка, а папа русский, как и её Семочка. Может быть поэтому она его выбрала?
Да нет, это он её выбрал. Схватил, украл, унёс.
Уволок.
В прошлой жизни у Ирис было все как у людей.
Дом, муж, дети.
А сейчас все как у жены писателя.
Дом – курам на смех, дети выросли, первый муж уехал на море со своей секретаршей, а она… Ей даже работу пришлось поменять.