Мораль истории такова: если стоит вопрос о здоровье и жизни твоей или жизни других, никогда не надо думать о том, что прилично-неприлично, о том, что подумают другие. Всё пыль. Жизнь одна.
Мороженое
Однажды я нашёл родительскую заначку, в восьмидесятые было принято таить деньги в постельном белье или в жестяных банках из-под сыпучих продуктов, видимо, располагаясь в подобных местах, деньги грели и тело, и душу. Обрадовавшись увесистой пачке, как своей, я побежал к другу Ержану хвастаться находкой. Ержан, старше меня, опытнее, и уже освоив азы математики, предложил эти деньги разделись по-честному. Себе взял несколько купюр по десять и двадцать пять рублей, а мне отдал гораздо больше, но по рублю. Помню, как я осчастливленный и находкой, и справедливым другом бежал в ларёк за честно заработанным мороженым. Пропажа вскоре открылась. Родители Ержана вернули деньги, а я получил хороших пистонов и за кражу, и за друга, и за мороженое.
Кстати, у Ержана всё хорошо, он замечательно считает и поныне, построил бизнес, эмигрировал с семьёй в Германию.
Из этого детского проступка я сделал серьёзный жизненный вывод: если ты не считаешь свои деньги, их будет считать кто-то другой и далеко не в твою пользу.
Мама
Мама, Федотова Любовь Семёновна, родилась в селе Кутурга 22 февраля 1952 года.
Сколько себя помню, мама всегда для меня представлялась очень красивой: стройная, с пышными волосами, длинными ресницами и (модными в то время) безукоризненными стрелками, все говорили, что мама очень похожа на американскую актрису Джейн Фонду. Сильная, бесстрашная, волевая, а порой мягкая, ласковая. Мать многое взяла от отца, деда Семёна, но что-то досталось и от тихой бабушки. Мы с братом одновременно боялись мать и нет, понимая, где пронесёт, а где получим по шапке.
Мама очень вкусно готовила, вот как не выбить из меня запах футбольного мяча, так ничем не вывести из сосущей памяти детства аромат маминых мантов и нежнейшего ханума (рулета) из тыквы. Мама раскатывала тонкое тесто и всегда, даже когда были трудные времена, клала много мяса в начинку; обжигающий сок тёк по рукам, мы его слизывали аж от локтей, боясь упустить драгоценные капли.
Окончив техникум лёгкой промышленности и получив специальность швеи, мама устроилась работать в ателье – обшивала всех. Конечно, мы форсили. Форсили мы не только благодаря маминым рукам и «Бурде», в восьмидесятые в Киргизию по распределению ввозился импорт и в силу обстоятельств (скорее всего, национального менталитета) не был востребован местным населением, оседал в захолустных магазинчиках, куда мы периодически совершали семейные рейды.
В ателье мама долго не задержалась, бо́льшую часть своей активной трудовой жизни она отдала гостинице «Алма-Ата», в должности старшего администратора.
А в 1982 году в Алма-Ате построили огромный банный комплекс «Арасан», маму пригласили главным кассиром по люксам. «Арасан» впечатлял объёмами и фундаментальностью, шикарными мраморными интерьерами, множеством различных бань, водолечебницей, рестораном и своим специализированным бутиком; я ходил по комплексу, будто по музею, разинув рот и боясь чего-либо коснуться, особенно величественных вазонов с меня ростом, не дай бог, разобью. Место оказалось лакомым, мама зарабатывала хорошие деньги и обрастала нужными связями, что помогало ей содержать нас с братом, а впоследствии заняться своим бизнесом.
С уходом отца к «старухе» мама осела: похудела, стала нервной, раздражительной, говорила с надрывом, на повышенных тонах. Отец исправно платил алименты, но мать всё равно злилась на него, была всегда недовольна, часто просила на нас денег. Отношения между родителями натянулись, что и понятно, в семье мама была хозяйкой, аккумулируя в себе и власть, и деньги, держала батю в рукавицах, ограничивая его и в пристрастии к бутылке.
Но беда не приходит одна, и, разведясь с отцом, мама купила дачу. Если вам грезится милый домик, утопающий в зелени у реки, вы глубоко ошибаетесь. Чтобы в полной мере ощутить всю боль и всё горе одиночества, ответственности, безденежья, физического и морального истощения, мать купила дачу в горах. Но и это ещё не всё, это лишь одна из ступеней мазохизма советской женщины. До дачи нужно было доехать, и каждые выходные мы проделывали следующий путь: из Алма-Аты два часа тряслись на рейсовом автобусе до села Каменка, дальше полтора километра пешком до горного «бусика», причём «бусик» был крайне непунктуален, спесив и взбалмошен, довозил нас, неимоверно тряся, только до дачного посёлка, затем, ворча, возвращался, а мы ещё проходили две горы, и вот на третьей высилась наша дача. Но и это не всё. Земли на даче не было, что логично, дача же в горах, и маме пришлось осваивать одно из древнейших ремёсел – террасное земледелие. В непробиваемой каменистой породе мы копали трёхметровые гряды, сооружали стенки от размыва, клали грунтовку, засыпа́ли землёй, короче, отдыхали – выходные же. Когда поспевал урожай, весь обратный путь мы ехали, а по большей части шли гружёные. Мама уставала смертно, доползала до квартиры и падала.
Замуж мама так и не вышла, хотя до последнего сохраняла женскую привлекательность. Во времена торговли на рынке встречалась с казахом Береном, высоким и статным, он ей помогал с товаром, закупкой, продажей, давая дельные советы по ассортименту и ценам, дальше пути их разошлись.
Мама называла меня Вася, Василёк.
Кольца
Постепенно съезжая к обочине, возле нас остановились битые тёмно-зелёные «Жигули». Хаким уверенно открыл дверцу и сел на переднее сиденье, я пристроился сзади.
– Ребята, куда едем?
–
Да, мы по делу, – глухо начал Ренат. – Мамка умирает, лекарства нужны… Вот кольцо её продаём… за двадцать пять всего… Возьмёте?
Водитель насупился, топорща густые жёсткие усы щёткой, того и гляди, сейчас проткнёт ими.
– Украли, небось? А? Украли?
– Дядь, дядь, ты чего? – подключился я. – Крест святой, мамка больная, деньги очень нужны, очень! Нас ещё трое, всем кушать надо! Нужда припекла, вот и продаём последнее!
Хаким раскрыл кулак, предлагая мужику поближе рассмотреть украшение. Водитель нехотя взял кольцо и начал медленно крутить золото в толстых грубых пальцах с грязными ногтями. Кольцо светилось и играло, с внутренней стороны виднелась проба "585".
– Что-то оно у вас уж слишком светлое и блестящее, если мать носила, должно потемнеть, – хрипел водитель.
– Так, мамка почти и не носила, – вновь подхватил я, более подвешенный на язык, чем Ренат. – Батя пил, она прятала всё время кольцо-то, чтобы не выкрал, да не пропил, а то всё уже из дома вынес.
– Батя не выкрал, так вы украли, – резко огрызнулся мужик, вернув кольцо Хакиму.
– Пятнадцать рублей, – выдавил Ренат. – Деньги нужны.
Мужик крякнул, окинул нас презрительным взглядом и полез за кошельком.
Всю жизнь просидевший, нет, не дома, и не на печи, а в местах не столь отдалённых, отец Николай, отчим Хакима, в редкие и, как правило, кратковременные вылазки на свободу зарождал в нас «бизнес менов». В одну из таких вылазок дядя Коля научил пасынка делать поддельные золотые кольца. Начало девяностых знаменуется бумом на золото, слоган «дорого-богато» кричал из каждого утюга и даже из окна, в котором ели макароны без масла. Золотые цепи, браслеты, кольца скупались в невероятных объёмах и вывешивались все сразу напоказ, подобие индийскому шрингару. Ну и нам удалось сорвать свою вишенку на торте этого металлизированного безрассудства.
Итак, этап первый – изготовление кольца. Хаким (ему к тому времени исполнилось шестнадцать) специально устроился на завод, обучился токарному мастерству, шлифовке, обточке, и тайком с завода носил слитки из бериллиевой бронзы, недостающий объём мы покупали на предприятиях. Дома кустарным способом ещё дошлифовывали, дообтачивали колечки, ставили пробу, а затем помещали на несколько дней в уксус, чтобы бронза не окислилась и приобрела более благородный, золотистый цвет.
Этап второй – сбыт продукции. Мы выходили на дорогу, голосуя, останавливали проезжающие автомобили, в основном тормозили таксисты или частники, принимая нас за клиентов. На практике ситуация была противоположно иная, клиентами были они. Мы предлагали взять кольцо по дешевке, за двадцать-двадцать пять рублей (действительная стоимость золотого кольца на рынке составляла около трехсот), а потом и вовсе скидывали до пятнадцати, жалуясь на трудную судьбинушку, на голодных сестрёнок и братиков, на мать, умирающую от рака. Уверяли, кольцо самое что ни на есть золотое: «…и если хотите, проверьте (ход конём) – плесните на кольцо кислотой из аккумулятора!». Нашему доморощенному произведению ничего не грозило, пролежав в уксусе, оно шесть-семь часов было устойчиво к окислению.
«Золотым» промыслом мы занимались где-то год или даже полтора, за вечер продавая одно-два кольца и зарабатывая от пятнадцати до тридцати рублей. Что могу сказать – жили на широкую ногу.
Brotherly love
Дома не сидели. Весь день на улице, во дворах; возвращались с сумерками, как те шабановы коровы. Но сытые, опрятные, мать за нами следила. Мослы, плитки, липки, шахматы, казаки-разбойники, чай-чай-выручай, теннис, футбол, города, командное сало, набивай, а как стали постарше, начались подвалы, крыши, в садиках зависали. Дали мне кличку в то время Васька-кот, так она и сейчас за мной, дети, а зрили в корень. А ещё в кружке собаководства я вел «мамину школу» для трёх – четырёхмесячных щенков: «сидеть-лежать-голос-дай лапу» и прочие премудрости, собак любил (несмотря на то, что Кот) да и собаки ко мне тянулись, ладилось у нас.
Когда Семёна привезли из роддома, помню, хотел каждый раз палец ему в рот засунуть, мать отгоняла с тряпкой.
Брат рос гораздо близким маме, до четырёх лет сосал грудь и спал вместе с мамой, за что прозвался «маменькиным сосунком» почти до совершеннолетия. К сорока же годам «маменькин сосунок» вызрел в делового, прагматичного, умеющего видеть потоки, открывать возможности, строить бизнес мужчину, надежного мужа, отца четырёх детей.
С братом дружны не были, скорее наоборот. Разница три года в подростковый период существенна: у него была своя компания, у меня своя. Пересекались лишь в командных играх и в моём увлечении собаками. Да и сказать честно, я рос мечтательным, «рассеянным с улицы Бассейной», неряхой, а Семён дотошным, требовательным, педантичным. В детстве мне ещё удавалось им манипулировать (что вовсе не красит старшего брата): научил его играть в карты и всегда обжуливал, в наказание за проигрыш Сеня мыл посуду, убирал квартиру, выносил мусор – неповиновение каралось «сушняками». Дразнил брата постоянно, отнимал деньги, Семён жаловался на меня «старшакам» – просил, чтобы побили. Повзрослев, брат уже мне не доверял, везде видел обман и подвох, а когда я начал «травиться» (слово мамы с Семёном), так вообще – жопа.
Вцепившись в жёсткую гриву, я еле держал упрямого ишака, в то время как Семён в который раз безуспешно пытался вскарабкаться на спину верного извозчика деда Закара.
– Сеня, ты ногу выше закидывай! Чо как тюфя! И руками сразу за шею!
– Ага! Он же мотается и боком меня бьёт! Сам залезь! – чуть не плача, гундосил брат весь потный от напряжения.
– Ты же первый хотел кататься! Давай, тогда я первый!
– Не-е-ет! Я первый!– на ультразвуке завизжал Семён.
– Так, меняем тактику. Я держу его за голову крепко, а ты сзади тогда разбегайся и запрыгивай! Только быстрее, хватайся за хвост!
Я вновь вцепился в гриву, ощущая горячее дыхание и склизкий нос животного.
– Сеня, давай! Пошёл!
Брат побежал, целясь на невозмутимый зад ишака, и в уверенном прыжке был сбит не менее уверенным ударом копыта в голову. Тишина. Лужа крови. Выволочка от деда Семёна и деда Закара.
Но через несколько лет Семён, можно сказать, отыгрался.
Как-то я пришёл домой с тренировки по карате, на которой мы отрабатывали технику защиты. И всё так чётко и здорово у меня получалось, удалось даже сдержать удар тренера. В голове роились блоки: Дзеданы, Чуданы, Геданы, и я, как всегда, мыслил себя то героем-спасателем, то мастером чёрного пояса, то (это было очень дерзко) обладателем звания кёси в пятнадцать лет.
– Семён! – позвал я брата с порога. – Бери нож и нападай на меня! Я сейчас все твои атаки отобью!
Брат, оторвавшись от пюре с сосисками, взглянул с недоверием, решив, что ему почудилось.
– Давай, давай! Бери нож и нападай! Никуда не денется твоя сосиска! – настаивал я, эдакий герой «Мортал Комбат».
Семён посмотрел на громыхающую кастрюлями маму, вышел из-за стола, достал нож из столешницы и, не веря своему счастью, уточнил:
– Чо, прям напада́ть взаправду? Как есть?
– Да! Со всей силы коли меня! Я любой удар отобью!
Брат разогнался и, сверкнув льдинками голубых глаз (почти как Саб-Зиро), в уверенном прыжке уверенным ударом вонзил нож мне в плечо.
Лужа крови. Истерика мамы. Brotherly love.
Содом и Гоморра
Тринадцать лет в мальчишеской голове – возраст взросления, алкоголя, первого секса. Вкусностями из холодильника, которые мы с друзьями и так сжирали, пока мама работала, уже никого не удивишь. А я решил-таки «удивить», отметить по-взрослому. Раздобыл видик и несколько кассет с порнухой. Алкоголь и анаша проблемой не были, с десяти – одиннадцати лет все уже курили, это считалось ерундой, баловством. А вот видик и порнуха – в диковинку. О том, что я раздобыл сии раритеты прослышала вся округа, и вместо десяти приглашённых припёрлось человек сорок. Мамы дома, понятное дело, не было, она дежурила в «Арасане».
Алкоголь, анаша, порно. За пару часов действо в нашей квартире превратилось в экранизацию «Содома и Гоморры» или «Калигулы», только маленький Семён бегал и истошно кричал:
– Уходите! Уходите все! Что вы делаете! Что вы делаете! Я маму позову! Уходите-е-е-е-е!
Разгорячённый алкоголем и перчёным видео, я стал приставать к единственной свободной девчонке, на своё несчастье попавшей к нам в бедлам.
Если у большинства пацанов страны первый секс был в лагере со старшей, опытной (естественно, ей же уже шестнадцать) пионервожатой, то у меня с самой некрасивой и самой толстой девятиклассницей. И не в лагере под пение цикад и мерцание звёзд, а в сыром, душном подвале пятиэтажки под ор котов и мат пацанов на лавке. Подвал нашего дома (в котором я позже буду хранить мешки с коноплёй) многих лишал девственности и даже предоставлял некий гостиничный сервис: на грязном цементе валялись рваные матрасы, подушка, одеяло.
Плесень, кошачья моча, пот и сперма, стекающие по жировым складкам девочки, били в нос резким амбре. Слыша голоса пацанов возле дома, я боялся с ней выйти, боялся, что засмеют, мне было стыдно за секс с толстухой.
Не выходил сам, но и женщину свою не пускал (любовь она такая). Просидели мы там около шести часов. Я на всю жизнь запомнил этот секс, запах тела и подвала и, несмотря на всю свою сексуальную прыть, больше не брал полных женщин в сексуальные партнёрши.
Запах вороватой надежды
Когда начался развал страны, названный почему-то перестройкой, предприятия, фабрики, заводы встали, потекла голодная и отчаянно злая безработица. Раскардаш, измена нравственным ценностям, желание «хлопнуть, кинуть, втюхать, бабок, халявы». Жизнь, мягко сказать, усложнилась. И маме ничего не оставалось, как заняться бизнесом, а именно, торговлей вещами из-за границы.
«…В воздухе был разлит запах вороватой надежды… Все вокруг что-то продавали или куда-то зазывали, чтобы продать право на продажу того, что сами продать не могли… Недавно соседка с девятого этажа, в прошлом балерина Большого театра, предлагала купить у неё полтора километра телефонного кабеля, лежавшего на заводском складе где-то под Пермью». (Леонид Юзефович «Журавли и карлики»)