Один раз она раскрыла его записную книжку, потрепанную, ободранную как помоечная кошка. Зачем раскрыла? Что надеялась там найти? На исписанной в два слоя страничке было написано «Саша» и номер: 3258722. Даже имя не женское, нейтральное такое имя. Но сердце бухнуло: это она. Сразу поняла. Как? Лолка сама не знала. Но была уверена, это и есть Вовкина любовница. Она номер тот запомнила сразу, он бился у нее в мозгу: триста двадцать пять, восемь, семь, два, два. Он не хотел забываться, выскакивал, каждый раз, когда муж ее пропадал в «срочном отъезде». Однажды она даже набрала его, ответил женский голос: «Алё?», обычный голос. Лолка повесила трубку. Ну мало ли, подумаешь, женский голос, может это жена, сестра, соседка какого-то Саши.
Нет. Лолка знала, – не сестра, не жена и не соседка. Это она.
Как быть? Она попыталась поговорить с мужем. Что-то на тему: «если не любит, лучше разойтись», он рассмеялся: «глупая» и поволок ее в постель. И по всему выходило, что он любит, а она глупая.
Но Лолка чувствовала, что она, змея эта, есть. И вот теперь мерзкий червяк Аркаша подтвердил ее догадки. И более того, Лолка даже поздравила себя, как четко она проинтуичила, это была та самая «Саша». Чтоб вы сдохли, Рахиля.
Оставаться в этом Лолка не могла. Надо уйти. Но куда?
Постояв минуту в прихожке, прислонившись лбом к холодному зеркалу, глядя в свои глаза, наплывающие на нее из черной глубины, она вздохнула, пересадила Алешку с одной руки на другую и пошла на кухню мыть посуду.
Вовчик всегда врал. Ну, не врал, – не договаривал, сочинял, уходил от разговора, ловко поворачивал так, что это она сама себе все напридумывала, а он ни сном, ни духом. Всегда. С самого начала. Она велась по первости, потом научилась понимать, где пошла закручиваться вралина.
Бесилась.
Сдалась: ну если ему так нравится, пусть сочиняет.
Их роман развивался быстро. В общаге Лолка вообще ночевать перестала. В коммуналке перезнакомилась со всеми жильцами, и те уже считали ее за свою. После зимней сессии последнего своего пятого курса, понимая, что не хочет никуда ехать ни по какому распределению, сказала Вовчику:
– Женись на мне.
А он ей в ответ:
– Дак я вроде уже женат…
Она даже не пискнула. Хотя прозвучало неожиданно. Чуть приподняв бровь, с кривоватой полуулыбкой:
– Дак разведись. Я подожду. Только быстро. А то ушлют в Усть-Задрищенск, больше меня не увидишь.
Он действительно был женат. Он эту комнату купил через фиктивный брак что-то около полугода до знакомства с Лолкой. Расписался, заплатил, прописался, жена-продавщица выписалась с жилплощади, все чин чинарём. Вот только развод не оформил. Не солидно на второй день после прописки разводиться. Мало ли что. Но Лолка события ускорила. Вовчик максимально быстро развелся, и они отгуляли свадьбу в апреле месяце. Гости были только с ее стороны, подружки и пара приятелей с курса, Вовка никого не приглашал. Мать Лолкина не поехала, сказала: «Чего я у вас молодых буду под ногами крутится». Своих родителей, живших в Омске он почему-то не приглашал. Почему, Лолка не спрашивала. Всегда считала: нѐчего лезть в чужие дела, не тронь – не воняет.
Так что она все сделала правильно. Она даже диплом свой получила уже на новую, мужнину фамилию. И декан, торжественно раздавая эти самые дипломы, недоуменно крутил башкой, прочитав: «Батманова», такой студентки на этом курсе он не знал. И когда к нему вышла Лолка, понимающе улыбнулся и сказал: «Поздравляю!» Она в ответ гордо чуть склонила голову.
* * *
– Да, Кать, приду конечно… Ага, совершенно свободна… Легко… Вдвоем потрепемся, кофейку попьем, оттопыримся слегонца, давно пора, – Лолка, облокотившись на полочку, смотрела в зеркало.
На завтра, на субботу они договорились встретиться с Катюхой, давней, еще с первого курса подруженцией. Голубоглазая блондинка Катя, видимо, здорово выигрывала на Лолкином фоне. Особенно восточным мужикам нравилась, в общаге то сириец за ней ухлестывать начнет, то иорданец. Ходить к ним в гости в одиночку Катька боялась, брала с собой подругу. Лолка не возражала, поход в чужую комнату в качестве дуэньи приносил неоспоримый бонус – полопать чего-нибудь на халяву. Готовили парни вкусно и необычно, то луковый суп или чечевичная похлебка, то котлетки-кубех или салатик с булгуром и зеленью.
Сама Лолка не считала подружку красивой: водянистые глаза, если заглянуть поглубже, там вода-водица речная, прозрачная, течет-струится по камушкам пестрым, журчит-поет, а о чем та песня, есть ли в ней смысл, не поймешь. Волосы соломенные, не слишком густые, осенним расхристанным стожком. Короткие белесые ресницы; не накрашенной и на кухню выйти неприлично. А ноги? Прогнутые назад икры, если в профиль посмотреть и мысленно дорисовать козьи копытца, Катька превращалась в самочку сатира. Она казалось устремленной вперед, вот сейчас переступит цокающе и с места сорвется в галоп, на ходу набирая скорость.
Девчонки дружили, ссорились, расходились, чуть ли не ненавидели друг друга, а встретились спустя пять лет после окончания, и как не было ничего, как снова все с самого начала, ближе и не найти никого. И как всегда, Катьку выслушивать приходится. Она все рассказывает, рассказывает, журчит неостановимо, и понятно, чего ждет: не сочувствия даже, – согласия, подтверждения, что она, Катерина, во всем права. Это дорогого не стоит, знай кивай головой. Зато сама не выспрашивает ничего, не лезет, не интересно, не важно ей. Это удобно. Лолку когда совсем прижимало, когда казалось, – все край, больше не могу – она Алешку подмышку и к Катьке.
А прижимало еще как. Вот верно сказано, во многом знании – много печали. Со своими догадками она еще жила как жена, может не очень счастливая, но законная жена, а как узнала окончательно и бесповоротно, что Вовчик ей изменяет, что у него есть другая, женой себя чувствовать перестала. Теперь Лолка чувствовала себя любовницей.
Такой, к которой ее любимый может прийти, а может и не прийти. А она может только ждать.
Она сдала Алешку в ясли. Это был хороший платный садик, там был даже бассейн, детишки плавали каждый день. Лолка сшила дочке халатик из махрового полотенца, крошечный такой, розовый, с утенком на кармашке.
Если Вовчик был дома, она утром отводила девочку в садик, возвращалась и падала обратно в постель. Они могли провести на своей старенькой тахте полдня, то жадно набрасываясь друг на друга, то, привалясь к подушкам, полулежа, включив фильм из Лолкиной коллекции, лопали что-нибудь, запивая пивом, а то и шампанским. Выползали только в туалет или к холодильнику. Лолка сидела, приткнувшись к горячему боку Вовчика. В открытое окно струячил уличный сквозняк, студил жаркую постельную духоту.
– Поставь лучше какой-нибудь боевик, эта тягомотина надоела.
– Бегущего?
– Давай.
Лолка вылезала из-под одеяла, меняла кассету. Повернувшись к тахте, смотрела, как Вовка чистит апельсин. Свет от окна падал сбоку, золотил его профиль. «Как цезарь какой-нибудь или нерон, красивый, мой. Весь мой», – улыбаясь своим мыслям, она залезала обратно в одеяльное гнездо, прижималась теснее, замирала.
Потом Лолке надо было идти забирать Алешку. Вынырнув из перепутанных тенет постели, торопливо одеваясь, она спрашивала:
– Когда я вернусь, ты же будешь дома? Тебе же не нужно сегодня… на работу?
– Конечно. Куда я денусь.
И по тому, как Вовчик лениво развалился под смятым одеялом с разбросанными по нему апельсиновыми корками, по тому как он неспешно жевал кусок черного хлеба, положив на него полупрозрачный сервелатовый листик, по тому, как он смотрел в экран, где мчался куда-то подбитый дымящийся Шварцнеггер, Лолка понимала: он никуда сегодня не уйдет, он весь целиком и полностью достанется ей.
Когда через час она возвращалась с Алешкой, Вовчика дома не было.
А потом просто, как «сколько время», сказал:
– Я уеду из этой страны. Мы должны развестись.
Вот именно так. Сначала – «я уеду». Как уже решенное. И разговаривать тут не о чем. А «мы должны развестись» – это просто путь к «я уеду».
Но к этому моменту Лолка уже закалилась. Знала, в какую сторону движется. Она, ведь, ничего не сделала, не боролась, терпела. Значит, ждала.
Дождалась.
Он уедет с этой своей Рахилей. Сейчас немцы на самовздрюченном чувстве вины принимают русских евреев, дают им квартиры, деньги, встраивают их в свое общество. Сами уже перестали размножаться, так берут тех, кто плодится как кролики. Вот Рахиля немкой заделается, и Вовчик с ней на пару, – херр Батманофф, или как он там будет, может херр Гринфельд. Европээц! Поц! Шлемазл!
Ладно, черт с ним, пусть катится. Лолка ни сопли разводить, ни ругаться не стала. А смысл? Соплями никого к себе не привяжешь.
– Развестись – разведемся. Только сначала ты из комнаты выпишешься и ауди на меня переоформишь.
– Ну ты скважина. Не ожидал. Ну комната ладно, а это старье-то тебе зачем. Не машина – ведро с гвоздями.
– Ничего, Вовка. Пусть старье. Это ты новую жизнь начинаешь. А я старую буду донашивать.
Он дернулся шаланду продать. Съездил в Силламяево, взял с Ромки-Пыры восемьсот баксов, сказал, Лолка приедет, переоформит. Пыра Лолке звякнул, когда, мол, подъедет.
– Вовка, ты чего мою шаланду продаешь?
– Ты сдурела что ли, какую твою?
– А чью? Твою? Ты ее покупал? Шаланда моя, оформлена на меня. А ты тут вообще не при делах. Отдай Ромке деньги. А то…
– Что?
– Развода не дам. А еще встану с Алешкой под окнами у твоей Рахили и день и ночь стенать под дождем буду. У нее самой двое детей, она меня пожалеет, тебя бросит, в Германию не повезет. Не пожалеет, развод размусоливать в суде год буду, без тебя уедет. И останешься ты, Вовчик, между всем, и там не ам, и тут не дам.
Лолка выиграла. Вовчик действительно вернул деньги Ромке. И больше о шаланде не заикался. Может не ожидал, что она все про него знает. Какая разница.
Они развелись.
После развода Лолка предалась бешеной активности: она рванула на родину и там экстерном сдала на права, спасибо ребятам с нашего двора и паре сотен баксов, закончила курсы эстонского, а заодно и финского языка, чего там, языки-то однокоренные, получила эстонский паспорт. Вовка еще со своей Рахилей на чемоданах сидел, а она уже стала гражданкой европейской, пусть и слегка занюханной, но европейской все же страны.
* * *
– Кать, а чего принести?
…
– Не, давай торт не надо. Я лучше бутылку вина куплю и фруктов каких-нибудь. Ладно? – разговаривая по телефону, упираясь глазами в свое отражение в мутноватом зеркале, Лолка всегда представляла собеседника, начинала «строить лицо», превращаться в того, кто был на том конце провода.
Сейчас она была Катей. Серьезная такая: губы слегка поджаты, взгляд твердый. Катька обо всем рассуждала весомо, у нее даже выбор батона каждый раз был значительным актом. И всегда верно было то, что делала она, остальное население планеты разумностью не отличалось. Вот и Лолка, держа трубку возле уха, слегка покачивала головой, осуждая. Что осуждая? Не важно. Поездку Димы к родителям, эти надоевшие дожди, музейные дрязги. Если Лолка разговаривала с Вероникой Игоревной, ее начальницей по экскурсионным делам, она ссутуливалась, серела, голос, тихий, усталый, слегка подхрипывал. Если звонил из Таллина Тошка, отвечала, чуть растягивая слова, с ленцой, становилась уверенной, хищной. Слегка оттопыривала нижнюю губу, чувствуя прилипшую к ней сигаретку – Ляма ухитрялся разговаривать, не выпуская окурок изо рта. Она перетекала в своего собеседника, настоящая Лолка оставалась за ледяной пленкой зеркала, в стеклянной холодной нереальности, а здесь, облокотившись о полочку, прижимая зеленую телефонную трубку к уху, стоял Ляма, сытый, располневший, расстегнувший давящий ворот английской рубашки.
Это была игра. Но игра эта приносила свои плоды, Лолка научилась разговаривать с каждым на его собственном языке. Ее все воспринимали как свою. А это дорого стоит.
Катя говорила и говорила, Лолке было достаточно лишь время от времени согласно угукать в трубку. Вот не может завтрашнего дня дождаться, прямо сейчас надо все рассказать. Ведь с работы же звонит. Неужели там ее никто не слышит? Завтра о чем тогда говорить? Снова начнет раскручивать тему по новой. Про Диму своего, живущего, как рыба в аквариуме, ничего кроме своих бразильцев не видит. Анекдот: одень противогаз – не заметит. Вадим приходил, починил тумбочку под телевизором, там петля вывалилась из дверцы, ну опилки, ты ж понимаешь, они выкрошились, дверца год криво висела. А он, Вадим этот, любовник Катькин давний, чего-то туда набубенил, петлю на место поставил, как новенькая, все ровненько теперь. Дима, естественно, не заметил.
Лолка Катиного счастья: «хочу с мужем сплю, хочу с любовником» не понимала. И Димыча было жаль. Хорошо, что он ничего не знает. Значит, ему повезло больше, чем Лолке. А Вадим этот… Катька еще, когда учились, про него рассказывала, какой он распрекрасный. Прямо бог, и от головы его исходит сияние. Ага, спит с женой своего друга, как так и надо. Хотя Катька ведь сначала любовника завела, а замуж позже вышла. У нее стаж любовницы больше, чем стаж жены. Да какая разница, все равно этот ее Вадим – свинья.
Вадим
домой идти не хотел. Пятница – короткий день, последний чай в отделе отпили, сейчас музейные начнут по домам разбегаться. Все торопятся. А он нет. Идти в пустую квартиру не хотелось. Жена опять улетела в командировку, на этот раз аж в Штаты. И дочку с собой прихватила: «пусть посмотрит на нормальную страну». Вторые выходные торчит дома один. Скучно. Он даже ремонт затеял, поменял обои в их с Илоной спальне. Нашел такие интересные, серебристо-серые с тисненым рисунком, крупными, размером с блюдце, орхидеями. Цена, правда кусается, ну да ладно, чего экономить, однова живем.
Он собрал чашки, надо поухаживать за своими дамами, и пошел в туалет мыть.
Туалет у них на этаже был своеобразный, сначала заходишь в просторный холл, по-другому и не назовешь. По одной стороне ряд умывальников, над ними длинное-предлинное зеркало в деревянной резной раме, белой, слегка облезлой и местами пообкусанной. Напротив – три банкетки вытертого бардового бархату, несколько затрапезного вида. И между ними – хапешницы, времен Очакова и покоренья Крыма, высокие чугунные вазы. Тут удивляться нечему, кесарю кесарево, а музею – музеево. На стене выше банкеток и пепельниц – зеркало, близнец того, что над раковинами. Проходя между ними, оказываешься в бесконечном зазеркалье, зажатым меж бесчисленных рядов банкеток и раковин. Из этого холла два высоких портала ведут собственно в туалеты, мужской и женский, дальше там ничего интересного, все современное вполне, никаких раритетов.
«Надо бы в парикмахерскую зайти, кудлатость пообстричь, не солидно», – Вадим разглядывал свое лицо. Пощупал на затылке, плешь начинает вырисовываться. Печаль. Скоро будет тридцать семь. Возраст Пушкина. А что в активе? Кандидатская? Ну да. Дак сколько лет уж прошло, семь или восемь? Уже пора о докторской думать. Да что-то все не до нее. «Разленился, ты, дружок», – он еще раз покрутился, зазеркалье с готовностью выбросило веером его отражения, хочешь спереди, хочешь сзади: «Трам-па-пам-па, покинутый, брожу я под утренним солнцем», – пять шагов в ритме Кумпарситы по зеркальному коридору, наклон над воображаемой партнершей. Тело помнит.
* * *
Пять школьных лет отдано бальным танцам. Он ради них изменил айкидо. А ведь, можно сказать, вырос на татами. Мать, мастер спорта международного класса, чуть не с рождения таскала Вадьку сначала на свои соревнования, потом на турниры своих учеников. Увидев однажды, как трехлетний сынок повторяет кихон доса, движения тренировавшихся в зале, поставила его «в строй». Гением айкидо он не стал, а в шестом классе в очередном дворце спорта на выездном турнире случайно забрел в соседний зал и попал на конкурс бальных танцев. Просидел там до конца и вышел адептом фокстрота, пасодобля и румбы.