Шар начинает кивать, когда Ли еще не начала говорить.
– Позвонила, сказала, что болею. Не важно себя чувствовала. Работа у меня, в принципе, что-то вроде общего администрирования. На добрые дела. Мы раздаем деньги. Доходы от благотворительной лотереи, некоммерческая организация – небольшие местные учреждения в сообществе, которому нужно…
Они не слушают собственные слова. Девушка по соседству все еще на балконе, кричит. Шар трясет головой и свистит. Она смотрит на Ли взглядом соседского сочувствия.
– Глупая жирная сука.
Ли следит, как девица делает пальцами ход конем. Два этажа вверх, одно окно в сторону.
– Я там родилась.
Оттуда – сюда, путешествие более длинное, чем кажется. На секунду эта местная подробность задерживает на себе внимание Шар. Потом Шар отворачивается, стряхивает сигаретный пепел на кухонный пол, хотя дверь открыта и трава от нее в одном футе. Может быть, она неторопливая, возможно, неловкая; либо она травмирована, либо рассеянна.
– Хорошо сохранились. Правильно живете. Наверное, по пятницам много друзей собирается, клубы и всякое такое.
– Да не совсем так.
Шар выбрасывает изо рта облачко воздуха, покаянный звук, она снова и снова кивает.
– Типичная снобская, вот эта вот улица. Вы единственная меня впустили. Остальные даже бы на дом ваш не поссали, начнись тут пожар.
– Мне нужно подняться наверх. Взять деньги на такси.
Деньги у Ли в кармане. Наверху она заходит в ближайшее помещение, туалет, закрывает дверь, садится на пол и плачет. Она вытягивает ногу, сбивает рулон туалетной бумаги с насадки. Она наклоняется к рулону, подкатывает его к себе, и тут раздается звонок в дверь.
– ДВЕРЬ! ДВЕРЬ! ОТКРЫТЬ?
Ли встает, пытается смыть красноту со щек в крохотной раковине. Обнаруживает Шар в коридоре; та стоит перед полкой с книгами из колледжа, проводит пальцами по корешкам.
– Вы все это прочли?
– Ну, не то чтобы прочла. Нет сейчас времени.
Ли берет ключи с того места, где они лежат – на средней полке, – и открывает входную дверь.
Все лишено какого-либо смысла. Водитель, стоящий у калитки, подает ей непонятные знаки, показывает на другую сторону улицы и начинает идти туда. Шар идет за ним. Ли идет за ним. Ли впадает в новое смирение.
– Сколько вам нужно?
На лице Шар тень сожаления.
– Двадцатку? Тридцатки точно хватит.
Она курит без рук, выпускает дым уголком рта.
Безумная пелена цветущей вишни. В розовом коридоре появляется Мишель, он идет по улице, по другой стороне. Слишком жарко – на его лице пот. Из его сумки торчит маленькое полотенце, которое он берет с собой в такие дни. Ли поднимает палец – просьба, обращенная к нему, остановиться там, где он сейчас находится. Она показывает на Шар, хотя Шар и не видна за машиной. Мишель близорук; он прищуривается, глядя на них, останавливается, напряженно улыбается, снимает пиджак, набрасывает его на руку. Ли видит, как он пощипывает свою футболку, пытается освободиться от груза дня: множества крохотных волосков, волоски посторонних людей, светлые, каштановые.
– Это кто?
– Мой муж. Мишель.
– Женское имя.
– Французское.
– Симпатичный, правда? Чудные детишки!
Она подмигивает – карикатурно морщит пол-лица.
Она бросает сигарету и садится в машину, оставляя дверь открытой. Деньги остаются в руке Ли.
– Местный? Я его видела.
– Он работает в парикмахерской у вокзала. Он из Марселя – француз. Уже сто лет как здесь.
– Но африканец.
– По происхождению. Слушайте, может, мне поехать с вами?
Шар молчит несколько секунд. Потом выходит из машины и берет обеими руками лицо Ли.
– Вы замечательная. Мне суждено было прийти к вашей двери. Правда! Вы душевный человек. В вас есть что-то душевное.
Ли крепко сжимает маленькую руку Шар и дает себя поцеловать. Рот Шар чуть приоткрыт на щеке Ли на спаси потом закрывается на бо. Ли в ответ говорит, слова, которых никогда в жизни не произносила: благослови вас господь. Их лица разъединяются – Шар неловко пятится, поворачивается к машине. Ли с вызовом заталкивает деньги в руку Шар. Величие пережитого угрожает перерасти в банальность, в анекдот: всего тридцать фунтов, всего лишь больная мать, никакого убийства, никакого изнасилования. Ничто не переживает рассказа о себе.
– Дурацкая погода.
Шар косынкой стирает пот с лица и не смотрит на Ли.
– Приду завтра. Верну долг. Богом клянусь, да? Спасибо, правда. Вы меня сегодня спасли.
Ли пожимает плечами:
– Не, не смотрите так, клянусь… я приду, правда.
– Надеюсь, с ней все в порядке. С вашей мамой.
– Завтра, да? Спасибо.
Дверь закрывается. Машина отъезжает.
3
Это очевидно всем, кроме Ли. Ее матери это очевидно.
– Что это ты вдруг такая добрая?
– Мне казалось, что она в отчаянии. Так оно и было.
– Я была в отчаянии на Графтон-стрит, и я была в отчаянии на Бакли-роуд, мы все были в отчаянии, но мы никого не грабили.
Статическое облако вздоха. Ли вполне могла представить: вспархивает белоснежная кромка, поднимается украшенная цветами грудь. Ее мать превратилась в хорошо оперенную ирландскую сову. Все еще в Уиллздене. Уселась на насесте и сидит, сидит.
– Тридцать фунтов! Тридцать фунтов за такси до Мидлсекса. Это же не в Хитроу ехать. Если мы выкидываем деньги коту под хвост, то можешь выбросить еще немного.
– Может, еще придет.
– Скорее Христос вернется, чем она! Они здесь на уик-энды вдвоем. Я их видела – идут по дороге, нажимают кнопки звонков. Сразу их узнала. Крэк. Грязная привычка! Вижу их в наших краях каждый день, около станции. Дженни Фаулер на углу открыла одной дверь, говорит, что была обкуренная до одурения. Тридцать фунтов! Это в тебе говорит твой отец. Никто из тех, в ком течет моя кровь, не попался бы на такой идиотский крючок. Что говорит твой Майкл?
В конечном счете легче позволить «Майкл», чем услышать «Мииишел», которым можно прополоскать подозрительный рот, словно чтобы отделаться от вкуса чего-то отвратительного.
– Он говорит, что я идиотка.
– Вот тут он попал в самую точку. Его соплеменников так легко не обманешь.
Все они нигерийцы, все, даже если они французы или алжирцы, все равно нигерийцы, для Полин вся Африка – в основном Нигерия, и коварные нигерийцы владеют в Килбурне тем, что раньше принадлежало ирландцам; по крайней мере, Полин считает их нигерийцами, и они прекрасные ребята, только за ними каждую минуту нужен глаз да глаз. Ли надевает на большой палец обручальное кольцо, нажимает на него со всей силы.
– Он хочет поехать туда.
– А почему нет? Тебя в твоем собственном доме ограбила цыганка, верно?
Все переводится на понятный язык.
– Не-а. Она с субконтинента.
– Индианка – ты имеешь в виду?
– Откуда-то из того района. Во втором поколении. А по языку – чистая англичанка.
– Понятно.
– Из школы! Плачет на моем пороге!
Еще одно статическое облако.
– Иногда мне кажется, это от того, что ты одна. Будь у нас больше детей, ты могла бы больше узнать о людях, какие они на самом деле.
С чего бы Ли ни пыталась начать, Полин возвращается к этому. История повторяется: от Дублина до Килбурна, редкая протестанка, всегда готовая тронуться в путь, в другое место в те времена, когда большинство придерживалось иных религиозных убеждений. Однако старалась устроиться в больницу, как и остальные девочки. Заигрывала с парнями О’Рурков, строителями, но, имея такие каштановые волосы и тонкие черты и уже работая акушеркой, хотела чего-нибудь получше. Слишком долго ждала. В последний момент свила гнездышко с тихим вдовцом, непьющим англичанином. О’Рурки стали торговцами стройматериалами, и половина Килбурнского шоссе оказалась в их карманах. По какому поводу она позволяла себе рюмочку-другую. Слава богу, она получила другую квалификацию (радиограф)! Где бы она была, если бы не это? История, однажды выверенная, предлагавшаяся несколько раз в год, теперь возникала в каждом телефонном разговоре, включая и этот, хотя и не имела к Полин никакого отношения. Время для Полин сжимается, ей осталось пройти совсем короткую дистанцию. Он хочет втиснуть прошлое во что-то такое маленькое, чтобы можно было взять с собой. Задача Ли – слушать. Ей это плохо удается.
– Мы что, были слишком старые? Ты была одинока?
– Мам, пожалуйста.
– Я только хочу сказать, что тебе нужно лучше понимать человеческую природу. Ну, так есть какие-нибудь новости? На этом фронте?
– На каком фронте?
– На фронте моего превращения в бабушку. На том фронте, где часики тикают.
– Никаких новостей. Часики все тикают.
– Ну что ж. Ты уж слишком не волнуйся, детка. Это случится когда случится. Мишель там? Могу я с ним поговорить?
Между Полин и Мишелем нет ничего, кроме недоверия и непонимания, за исключением этой благословенной темы, когда-то редкой, теперь возникающей все чаще, в которой Ли выставляется идиоткой, и этот факт образует коалицию между естественными врагами. Полин возбуждена, она разрумянилась, бранится. Мишель реализует свой небольшой запас с таким трудом заученных разговорных выражений, сокровище любого мигранта: в конечном счете, вы же меня понимаете, а если этого недостаточно, и я ему говорю, а я, типа, этот хорош, нужно запомнить.
– Невероятно. Жаль, меня не было там, Полин, позвольте вам сказать. Жаль, меня там не было.
Чтобы не слышать этот разговор, Ли выходит в сад. Нед, жилец сверху, лежит в ее гамаке, который находится в коллективной собственности, а потому не ей принадлежит. Нед покуривает травку под яблоней. Львиная грива, уже седеющая, схвачена презренно лентой-резинкой. На его животе лежит древний фотоаппарат «Лейка» в ожидании захода над С-З, потому что закаты в этой части мира до странности живописные. Ли подходит к яблоне и показывает знак победы.
– Купи свою.
– Нетушки.
– Это очевидно.
Нед держит косяк растопыренными пальцами. Делает затяжку сильно, резко, так что горло продирает.
– Умиротворяет. Афганская. Психотропично!
– Я большая девочка.
– Сегодня в шесть двадцать три. Все длиннее и длиннее.
– Пока не начнет укорачиваться.
– Ну уж.
Что бы ни говорила Ли Неду, каким бы фактографичным и банальным ни было ее сообщение, он находит в нем что-нибудь философическое. Он серьезный курильщик, время вокруг него свертывается. Простые вещи приобретают растяжимый смысл. Ли кажется, что с момента их знакомства десять лет назад ему всегда было двадцать восемь.
– Ну как, твоя гостья вернулась?
– Не-а.
Это идет вразрез с оптимистичным характером Неда. Ли наблюдает за его безрезультатными поисками истории, которая подошла бы для данного случая.
– Вовремя. Красотища.
Ли поднимает голову. Небо порозовело. На этом фоне белыми полосами выделяются летные трассы Хитроу. Мишель на кухне радуется.
– Вот этот классный. Этот нужно запомнить. Сам Иисус Христос!
4
Молодому сикху скучно. Его тюрбан напитался по́том. Он смотрит вниз на отцовский прилавок, у которого набитый мелочью карман, и пытается набрать денег на десяток сигарет «Ротманс». Без толку гудит дешевый вентилятор. Ли тоже скучно наблюдать, как Мишель укладывает выпечку, которая никогда не будет ему нравиться, которая никогда не будет такой вкусной, как во Франции. Это потому, что ее пекут в подсобках кондитерского магазина на Уиллзден-лейн. Настоящие круассаны можно купить на рынке органической еды в воскресенье на игровой площадке старой школы Ли. Сегодня вторник. От новых соседей Ли узнала, что начальная школа в Квинтоне – подходящее место для покупки круассанов, но недостаточно хорошее, чтобы отправлять туда своих детей на учебу. Олив собирает крошки с пола кондитерской. Олив – немного француженка, как и Мишель. Ее дедушка был в Париже чемпионом. В отличие от Мишеля, она не сходит с ума по круассанам. Рыжая с белым, с шелковистыми обрезанными ушками. Смешная. Предмет поклонения.
– И нужно обратиться к хорошему доктору. В клинику. Мы не оставляем попыток. И ничего. Тебе в этом году тридцать пять.
Говорит на французский манер: нишего. Когда-то они были одногодками. Теперь Ли стареет годами собачьей жизни. Ее тридцать пять в семь раз больше, чем его, и в семь раз важнее, настолько важнее, что ему постоянно приходится напоминать ей о цифрах, чтобы она не забыла.
– Мы не можем позволить себе клинику. Какая еще клиника?
Маленькая фигура у прилавка поворачивается. Она прежде всего улыбается Ли (из инстинкта, который венчает узнавание радостью), а потом, мгновение спустя, вспомнив, прикусывает губу, протягивает руку к двери, открывает, раздается звук маленького колокольчика.
– Это она. Это была она. Покупала сигареты.
Ли надеется, что Шар удастся скрыться. Но везение Шар закончилось. И ее везение тоже. Пожилая женщина крупных размеров входит, когда Шар пытается выйти. Они исполняют неловкий придверный танец. Мишель быстр, смел – его не остановить.
– Воришка! Ты воришка! Где наши деньги?
Ли хватает свой указующий перст, сгибает его. Каждая рыжая веснушка засверкала, и автобусно-красный цвет поднимается к голове по шее, затапливает лицо. Шар перестает танцевать. Отталкивает с пути плечом милашку-старушку. Бежит.
5
Ли верит в объективность в спальне.
Вот лежат мужчина и женщина. Мужчина красивее женщины. И по этой причине случались времена, когда женщина боялась, что любит мужчину больше, чем он любит ее. Он это всегда отрицал. Он не может отрицать, что он красивее. Ему проще быть красивее. Кожа у него очень темная и стареет медленнее. У него хорошая западноафриканская костная структура. Вот мужчина, голый мужчина, он лежит на кровати. Брижит Бардо в «Презрении» лежит на кровати голая. Если бы мужчины были как Брижит Бардо, которая так и не родила ребенка, предпочитая животных. Правда, она стала негибкой в других отношениях. Женщина пытается говорить с мужчиной, со своим мужем, о девице, которая в отчаянии пришла к их двери. Что это значит – сказать, что девица солгала? Разве ложь – сказать, что она в отчаянии? А она была в таком отчаянии, что пришла к их двери. Мужчина не может понять, чем занимается эта женщина. Конечно, у него отсутствует какое-то жизненно важное звено информации. Он никак не может понять этой тайной женской логики. Он может только попытаться ее услышать. Я только хочу понять, правильно ли я поступила, говорит женщина, я просто не могу понять, может быть я…
Тут мужчина останавливает ее, чтобы сказать:
– пробка от этой штуки, она не с твоей стороны? Куда-то сунул. Но тут ничего не поделаешь. Наркоманка. Ворюга. Неинтересно это. Иди-ка сюда и…
Когда они встретились, эти мужчина и женщина, физическое влечение было неодолимым и подавляющим. Таким оно до сих пор и остается. Из-за этого необычного, острого влечения их хронология такая особенная. Физическое на первом плане, всегда.
Прежде чем он заговорил с ней, он мыл ей волосы, два раза.
Они занимались сексом, еще не зная фамилий друг друга.
Они занимались анальным сексом прежде, чем вагинальным.
До того как они поженились, у них были десятки сексуальных партнеров. Знакомства на танцплощадках, перепихнуться по-легкому. Девяностые – десятилетие исступления! Они состояли в браке, хотя они никогда не состояли в браке и хотя оба клялись, что никогда не заведут семьи. Объяснить, почему они – в этой игре бессмысленных перестановок – выбрали друг друга, было затруднительно. К этому имело какое-то отношение такое качество, как доброта. На танцплощадках можно было найти много чего, вот только доброту – редко. Ее муж был добрее, чем любой мужчина, которого Ли Ханвелл когда-либо знала, кроме своего отца. И к тому же, конечно, они удивились собственной традиционности. Этот брак порадовал Полин. Он успокоил тревоги семьи Мишеля. Их радовало то, что они радуют свои семьи. Кроме того, собственные имена «жена» и «муж» имели такую силу, о которой обе стороны даже не догадывались прежде. Если дело было в вуду, то они испытывали за это благодарность. Это позволило им перестать бесконечно искать все новых партнеров, не признавая, что они уже утомились от поисков.