– У Горчакова – директора «Точмаша», стало быть, – сообщил Маланья. – Сестра его, вроде, за ним замужем – в смысле, за Горчаковым.
– Так это что же – Камышев? – ахнул подполковник.
С одной стороны, у него отлегло от сердца: задержанный москвич явно был не тот, о грядущем визите которого его предупредили по телефону. А с другой, посаженный в обезьянник орденоносец, боевой генерал спецназа ФСБ, человек, которым по праву гордится город… Гордится, а в лицо не помнит. Лупит фомкой по контуженной голове и выворачивает карманы… А, – с крайне неприятным чувством вспомнил он, – его ведь еще и прессовали! Н-да, ситуёвина…
– Камышев, – подтвердил Маланья. – Именно так он назвался. Я послал человека к Горчаковым, они все подтвердили, нашли его паспорт – точно, он.
– И что же, – с горькой язвительностью поинтересовался Анатолий Павлович, – родная сестра его за целую ночь не хватилась?
– Натянутые отношения, – с умным видом объяснил Маланья, – столкновение имущественных интересов. В общем, они решили, что ему стало невмоготу, и он заночевал у кого-то из старых друзей… А вы что, его знаете?
– Героев надо знать в лицо, – сказал подполковник. – Эх, Ма… майор, хороший ты мужик, но дурак, каких мало.
– Погодите. – Маланья переменился в лице. – Камышев? Это что же, тот самый?
– Тот самый, тот самый, – хмуро покивал Сарайкин. – Помнится, ты, лично, на политзанятиях статейку о геройском земляке с выражением декламировал – так сказать, в назидание личному составу, для поднятия боевого духа и прочее в этом же роде… Баран ты, Сеня. Он же, если захочет, всех нас раком поставит – отсюда до самой, мать ее, Москвы. Ну и что теперь прикажешь делать?
– Анатолий Палыч, – прижав пухлые ладошки к сердцу, умоляюще молвил осознавший масштабы своего окаянства Маланья, – товарищ подполковник! Я же не знал! Ни сном, ни духом… Пока все явились на службу, пока допрос, пока мне сообщили… Я думал…
– Странная штука получается, Семен Михайлович, – доверительным тоном перебил его Сарайкин. – С одной стороны, ты, начальник уголовного розыска, думать обязан по долгу службы. А с другой, это занятие, как я погляжу, тебе строго противопоказано. Парадокс! Может, уволить тебя к чертовой матери, чтоб не мучился, не страдал от этого противоречия?
Маланья с видом человека, которого вот-вот хватит инфаркт, потянул книзу узел галстука. Никакого облегчения это ему не принесло: галстук был форменный, на резинке, и, будучи отпущенным, немедленно вернулся на прежнее место: щелк!
– Ты его отпустил? – Маланья горестно помотал головой. – Нет? Ну я же говорю, дурак… Хотя, с другой стороны…
Маланья оставил в покое галстук и подобрался, как ждущий команды служебный пес.
– Так, может?.. – осторожно предложил он.
– Ты что, сбесился? – мгновенно отреагировал подполковник Сарайкин, только что отбросивший заманчивую мыслишку, которую едва не озвучил майор. – Какая муха тебя сегодня покусала, чего ты с утра нанюхался? Это ж известный человек, герой, генерал ФСБ!
– А что? – неожиданно заупрямился Маланья. – Все под богом ходим – и герои, и простые смертные…
– То-то, что все. Твои ребята у Горчаковых засветились, теперь они знают, что Камышев ночевал у нас… Что же теперь – и их в расход? Чтобы через три дня здесь московские умники из ФСК, ФСБ и Генпрокуратуры, как мухи над навозной кучей, толклись? Ты этого хочешь, майор? Тогда подожди, пока я уйду на пенсию, а потом уж давай волю своим суицидальным наклонностям!
– Так, а… э… – Маланья откровенно завис, как старенький слабосильный компьютер, получивший от неопытного пользователя несколько противоречащих друг другу команд. – Так что же делать?
«Жать „Alt-Control-Delete“», – чуть было не сказал Сарайкин, но сдержался: майор, скорее всего, его бы просто-напросто не понял.
– Действовать по закону, – произнес он вслух. – Освободить законопослушного и ни в чем не повинного гражданина Российской Федерации из-под стражи, принести извинения и, если придется – а я думаю, что придется, – принять у него заявление о разбойном нападении. Вот так, и никак иначе. Вашу мать! – не сдержавшись, воскликнул он и с силой хлопнул ладонью по столу. – С самого утра настроение изгадили, черти. Вот заставить бы тебя самого перед ним расшаркиваться! Да только, боюсь, ты таких дров наломаешь, что потом и за год не разгрести. Ладно, давай его сюда, буду отдуваться… Да, и вот еще что. Пошли кого-нибудь из своих, пусть приведут Зуду. Чтоб через час был здесь, как штык!
– А мэр? – опасливо спросил Маланья.
– Да имел я его в противоестественной форме! – пренебрежительно и зло отмахнулся Сарайкин. – Сколько можно, в самом-то деле?! Этот его племяш скоро средь бела дня людей на улице резать начнет – просто так, чтобы поглядеть, что у них внутри. Он же, паршивец, и нас с тобой, и дядьку своего, и губернатора под монастырь подводит. Пора его окоротить, не то поздно будет. А если мэр этого не понимает, значит, у него задница вместо головы, и нечего ему тогда в своем кресле делать… Зуду сюда, – повторил он, для убедительности постучав пальцем по крышке стола, – через час. Свободен, майор!
Когда Маланья вышел, без стука прикрыв за собой дверь, Анатолий Павлович снова посмотрел в окно. Денек выдался ясный, солнечный, с легким морозцем. Сугробы искрились, будто присыпанные алмазной пылью, ветви берез на противоположной стороне улицы оторочило пушистое кружево инея. В голубое, без единого облачка, небо вертикально поднимались белые дымы из печных труб, все вокруг было бело-голубое с просинью и позолотой, радостное и свежее. Но, глядя из окна своего служебного кабинета на это зимнее великолепие, подполковник Сарайкин не испытывал ни малейшего душевного подъема: как он и говорил, день был изгажен окончательно и бесповоротно.
И что-то подсказывало, что счет сегодняшним неприятностям еще далеко не закрыт.
Глава 2
Заскочив в обеденный перерыв домой, Михаил Васильевич Горчаков застал брата своей жены Валентины Николая во дворе, забрасывающим в багажник потрепанного японского внедорожника тощий армейский вещмешок с немногочисленными пожитками. Выбираясь из-за руля своей новенькой серебристой «тойоты», директор частного научно-производственного предприятия «Точмаш» Горчаков мимоходом опять подивился тому, насколько простецкая, не генеральская наружность у его родственника: среднего роста, худощавый и подтянутый, он был одет в пятнистый армейский бушлат с цигейковым воротником, обычные джинсы и недорогие ботинки на искусственном меху. Шапка с поднятыми, несмотря на мороз, ушами из-за марлевой нашлепки на затылке была сильно сдвинута на лоб, что придавало Николаю Ивановичу залихватский, неуставной, прямо-таки дембельский вид. Собственно, он и был дембель – заслуженный, в чинах, честно отдавший долг Отечеству и, как это частенько случается, довольно неласково встреченный на гражданке. Генеральского в его облике не было ничего – даже золотые часы с именной благодарственной гравировкой от самого президента, и те пропали.
Этот украденный грабителями дорогой швейцарский хронометр был единственной потерей, о которой Камышев по-настоящему жалел – не потому, что золотой, швейцарский и стоящий, как новенькая «Лада», а потому, что именной. За неделю, в течение которой Николай Иванович отлеживался в доме Горчаковых, мучимый сильными головными болями, грабителей, разумеется, не нашли. Откровенно говоря, Михаил Васильевич, прожив в городе десять лет и неплохо разобравшись в здешних обычаях и нравах, очень сомневался, что их кто-нибудь искал; более того, он был процентов на девяносто пять уверен, что оставленное Камышевым в полиции заявление было уничтожено сразу же после его ухода – или будет уничтожено в ближайшее время.
Просвещать на этот счет шурина он не стал: тот и так пребывал в расстроенных чувствах. Его, ветерана спецназа, опытного и умелого бойца, пусть отставного, но все-таки генерала спецслужб, сначала ударили по голове и обобрали, как подгулявшего ларечника, а потом еще полсуток мурыжили в полиции, выбивая признание в каких-то залежалых, поросших пыльным быльем, нераскрытых со времен застоя преступлениях. Любые упоминания об этом инциденте он воспринимал крайне болезненно, и его было легко понять: сочувствие, мало того, что бесполезное, в данном случае граничило с откровенной издевкой.
Камышев захлопнул багажник и, казалось, только теперь заметил присутствие хозяина.
– О, вот и ты, – обрадовался он. – А я уж думал, что придется тебя на заводе разыскивать.
– Ну это, положим, не так просто, – с улыбкой заметил Горчаков, пожимая протянутую шурином руку.
– Вот заодно и проверил бы, просто или нет, – ухмыльнулся Николай Иванович. – Может, твоя хваленая служба безопасности вообще мышей не ловит – спит себе в шапку, а зарплата капает.
Они немного посмеялись. Валентина и двадцатилетняя дочь Горчакова Марина стояли на крыльце, наблюдая за мужчинами и одинаково кутаясь в наброшенные поверх домашних халатов шубки – Валентина в черно-бурую, а Марина в серебристую.
– А ты проверь, – наполовину в шутку, наполовину всерьез предложил Михаил Васильевич.
– Проверю обязательно, – все еще улыбаясь, но уже без шутливых ноток в голосе пообещал Камышев. – В следующий раз. Как приеду, так прямо с этого и начну.
– Все-таки уезжаешь, – вздохнул Горчаков. – Черт, нехорошо как-то получилось. Встретили, называется, героя! И деньги эти… Может, все-таки возьмешь? Сумма-то по нашим временам небольшая, но все-таки…
– Да забудь ты, наконец, про эти деньги! – сердито отмахнулся Николай Иванович. – Ну, если так сильно свербит, обещаю: если понадобятся, попрошу.
– Точно? – недоверчиво переспросил Михаил Васильевич.
– Слово офицера – тебе что, этого мало?
– Генерала, – машинально поправил Горчаков.
– Да какой из меня генерал! – вздохнул Камышев. – Я в этом звании и дня не прослужил. Это как с покойником: при жизни ходит человек в какой-то засаленной рванине, на которую глядеть тошно, а в гробу лежит одетый с иголочки, как будто не червям на корм, а к президенту на прием собрался. А в крематории, слышь-ка, и того веселее. Помню, видел однажды. Все как положено: траурная церемония, цветы, речи, музыка органная… А перед тем, как гроб закрыть, тамошняя служительница, гляжу, берет ножницы и костюмчик на покойнике – чик-чик, чик-чик… В два счета в лохмотья почикала, да так ловко! Вдова ей: что же это вы, говорит, делаете? А та в ответ: рабочие, мол, внизу, где печи, повадились покойников раздевать и костюмчиками с рук приторговывать…
– Да будет тебе! – пугливо покосившись на женщин – не слышали ли, – оборвал его Михаил Васильевич. Он потер ладонью замерзшее, уже начавшее неметь ухо. – Что ты все время каркаешь? То снял портупею и рассыпался, то кладбище, то крематорий… Рано тебе об этом думать!
– Об этом, Мишаня, думать никогда не рано, – возразил Камышев. – Думать и готовиться, чтоб, когда придет твой срок, долгов после тебя не осталось. Кому, скажи на милость, охота по чужим счетам платить? Тут со своими-то дай бог разобраться…
В этой реплике Михаилу Васильевичу почудился какой-то мрачный, чуть ли не зловещий подтекст, и он поспешил сменить тему.
– Уезжаешь, значит, – повторил он. – Жалко.
– А ты не жалей, – посоветовал Камышев. – Я ведь ненадолго – надо же, в самом деле, вещички собрать, квартиру, как положено, законсервировать, то да се… В общем, привести дела в порядок. Надеюсь, твое предложение еще в силе?
– Это насчет места в службе безопасности? – удивленно уточнил Горчаков. – Да ради бога, с дорогой душой! Просто мне казалось, что ты… Ну, в общем, что тебе это не нужно.
– Было не нужно, – согласился Николай Иванович, – а теперь вот понадобилось. Так что надоесть я тебе, Мойша, еще успею хуже горькой редьки. Так вот, чтоб не надоел, присмотри-ка ты мне, браток, по-родственному какую-никакую хибару. На дворцы не замахивайся, главное, чтоб над головой не капало, и чтоб речка недалеко… Сможешь?
– Да это не вопрос, не купим, так построим… А с чего это ты вдруг так резко передумал?
– Ничего не вдруг, – проворчал Камышев. – Говорю же: не люблю оставлять после себя неоплаченные счета. А в этом городе я кое-кому крепко задолжал. Я их, стервецов, обещал вывести на чистую воду, и выведу непременно!
– Кому это ты обещал? – уже начиная понимать, что дурное предчувствие его не обмануло, осторожно спросил Горчаков.
– Да этому вашему, как его… Фамилия у него еще такая дурацкая – не то Барачный, не то Замарайкин… Короче, вашему главному менту!
– Сарайкину?
– Во-во, Сарайкину. Такая отвратная рожа, тебе не передать! Так бы и хрястнул по ней кулаком, насилу сдержался, честное слово…
– Это ты зря, – снова покосившись на женщин и слегка понизив голос, произнес Михаил Васильевич.
– Чего зря – сдержался? Может, и зря. Но он же при исполнении был, а это, вроде, уже другая статья… Оно мне надо?
– Да нет, – нетерпеливо отмахнулся Горчаков и снова рассеянно потер мерзнущее ухо. – Заелся ты с ним напрасно, вот что я тебе скажу. Злопамятный он. И подлый. А в этом городе без его ведома и лист с дерева не упадет.
– Вот я и говорю: знает ведь, огрызок, наверняка знает, кто меня по кочерыжке отоварил! Знает и молчит, и мер никаких принимать не собирается. Стало быть, менты у вас – у нас, то есть, – с бандитами заодно. А меня такое положение вещей, извини, не устраивает. Сроду я бандюкам не кланялся! Наоборот, это они передо мной носом в землю ложились – которые живые, а которые так… Да ты не дрейфь, Мишаня! Я им не кто попало, меня голыми руками не возьмешь! Подключу своих ребят с Лубянки, они эту местную шайку-лейку в два счета мехом внутрь вывернут! Или я их, или они меня – другого не дано, не умею я по-другому. Это ведь мой родной город, мне здесь жить и работать, и с этим вашим Сарайкиным мне тут уже тесно. Не уживемся мы с ним, да и ни к чему это – с оборотнем в погонах уживаться. Оборотню серебряная пуля полагается, и я ему ее отолью, можешь не сомневаться.
Михаил Васильевич вздохнул. Звучало все это довольно заманчиво – как, впрочем, и любая хорошая сказка о добрых волшебниках и благородных, непобедимых рыцарях. А с другой стороны, почему обязательно сказка? Сарайкин и ему подобные живут припеваючи ровно до тех пор, пока все шито-крыто. Но рано или поздно они зарываются, как тот печально известный директор дорожно-строительного управления, который с первого и до последнего дня своего директорства занимался исключительно продажей налево имущества вверенного ему предприятия. И все было тихо, пока рабочие не обратились в прокуратуру – не по поводу бесследно исчезающей с территории базы техники, нет, а из-за полугодовой задержки зарплаты. Тут-то шило и вылезло из мешка, тут-то все и сели – и предприимчивый директор, и те, кто его покрывал. Потому что центральная власть должна время от времени предпринимать какие-то решительные шаги для поддержания своего авторитета, должна доказывать, что действительно заботится о народе и неустанно трудится во имя построения демократического, правового государства. А за Сарайкиным и иже с ним числится столько, что хватит на три громких, на всю страну, показательных коррупционных процесса. И генерал ФСБ с прочными дружескими связями на Лубянке – как раз тот человек, который хотя бы теоретически способен обратить внимание Москвы на давно торчащее из здешней провинциальной котомки шило.
Так что, очень может статься, угрозы шурина в адрес подполковника Сарайкина – не простое сотрясение воздуха. Может, эта сказка и впрямь когда-нибудь станет былью. Хорошо бы, кабы так! Сарайкин этот, действительно, отвратный тип, и дышать в городе без него, несомненно, станет легче. Ведь невозможно же! Да, привыкли, приспособились, но, если вдуматься – невозможно! Ни жить невозможно, ни работать, скоро этим упырям за каждый глоток воздуха платить придется…