– Разве я что-то говорила? А я и не помню, – засмеялась Бат-Шева. – Наверное, это жара так действует. Здесь адская парилка.
Эта Бат-Шева, бесспорно, загадочная особа, заключила миссис Леви, не говоря уже о вольностях в речи, особенно в присутствии ребенка. Одному Богу известно, как она выражалась без свидетелей. Но правильнее всего было позволить разговору течь свободно и непринужденно, и рано или поздно миссис Леви откопает недостающие части пазла.
– Летом всегда так, жуткая жара. Каждый день я думаю: сегодня самый жаркий день за всю историю, но просыпаюсь наутро, а за окном еще жарче, – поведала миссис Леви.
– Что же это я держу вас тут на пороге и даже не пригласила в дом. Зайдемте, я приготовлю что-нибудь выпить, – предложила Бат-Шева.
– Все в порядке, не нужно. Похоже, вы заняты по горло, да и дома сейчас наверняка кавардак. – Как ни хотелось миссис Леви побольше вызнать об этой женщине, но близилось время шабата. – Меньше всего вам сейчас нужны гости.
– Вы уверены? Так мило было с вашей стороны зайти. Это меньшее, чем я могу вас отблагодарить.
– В другой раз. Мне еще нужно кое-что приготовить, да и у вас, конечно, не со всеми делами покончено.
Они распрощались, и миссис Леви поспешила домой. Времени до захода солнца оставалось как раз на один-два звонка.
– Мы проговорили всего несколько минут, поэтому пока рано что-либо утверждать, – отчитывалась миссис Леви своей ближайшей подруге и конфидентке Хелен Шайовиц. – Но с ней как будто что-то не так. Пока не поняла до конца, что именно, но точно тебе говорю: что-то с ней не так.
– Вот как, – заметила Хелен. Узнавать обо всех новостях первой было одним из преимуществ дружбы с миссис Леви. Ее умение разведывать все, что происходит в Мемфисе, всегда поражало. Многолетний опыт научил Хелен безоговорочно доверять ее мнению.
– Перво-наперво, она вышла на крыльцо в халате. И чуть ли не на дорожку в нем выскочила. Ее как будто и не волнует, что люди увидят. Я пыталась выспросить, кто она да откуда, но она отвечала уклончиво – очень, очень уклончиво. Совсем даже не удивлюсь, если она сбежала от каких-то неприятностей. – И миссис Леви тут же припомнила парочку скандальных историй, которые начались ровно так же. – Ну и еще большой вопрос, почему Аяла выглядела так, словно сто лет не видала домашней еды. Бедная детка бегала полуголая, как будто живет в дикой природе.
– Все это неудивительно, – согласилась Хелен; она взяла за правило поддакивать всему, что говорила миссис Леви, даже если и не была до конца согласна. Но в данном случае, надо признать, заключения миссис Леви были в самую точку. – Не похожа она на приличную мать.
– Нет, определенно не похожа. У таких дамочек вечно нет времени на собственных детей. – Миссис Леви уже была готова порассказать о разных способах, которыми эти современные мамаши калечат своих деток, но тут как раз на плите закипел куриный бульон. Надо было бежать; времени оставалось только на последнее соображение.
– Попомни мои слова, Хелен. Это из тех историй, за которыми глаз да глаз.
Новость о визите миссис Леви разлетелась по всем соседям. Хелен Шайовиц позвонила Ципоре Ньюбергер, которая позвонила Бекки Фельдман, которая позвонила разом Арлине Зальцман и Рене Рейнхард, каждая из них позвонила Леанне Цукерман, и Наоми Айзенберг, и Джослин Шанцер. И хотя мы носились как угорелые, стараясь успеть допылесосить и домыть посуду, все уже были в курсе того, что разузнала о Бат-Шеве миссис Леви. Наши дома соединялись телефонным кабелем, протянутым через дворы, с упрятанным под землю коммутатором, на котором лихорадочно горели все лампочки.
На закате мы зажгли субботние свечи в серебряных подсвечниках – по одной свече на каждого члена семьи, – и покой снизошел на наш квартал. Машины были припаркованы, телевизоры выключены, телефоны перестали звонить. Дети вернулись домой, мужчины оделись и отправились в синагогу. Мы надели струящиеся юбки, шелковые блузки и накрасились. Наши недели были подготовкой к пятнице. Нам заповедали отделять шабат от прочих дней и освящать его. У нас есть одежда, которую мы носим только на шабат, фарфор, серебряные приборы и хрустальные бокалы, предназначенные только для шабата. Мы не включаем и не выключаем свет, не слушаем музыку, не ходим на работу, не готовим на плите, не говорим по телефону, не заводим машину. Мы посвящаем этот день Богу и семье, проводя двадцать пять часов между заходом солнца в пятницу и первой субботней звездой в молитвах, за трапезами, отдыхая от работы. Внешний мир исчезает для нас, пусть и на один только день.
Мы в одиночестве ждем дома, когда из синагоги вернутся мужья и дети. Мы бы и сами могли пойти, если бы захотели; несколько жен всегда сидят в отделении для женщин. Но трех часов в синагоге субботним утром вполне достаточно. И мы не обязаны ходить. Это положено только мужчинам; мы же можем выполнять наши религиозные обязанности дома. Мы предпочитали покой наших домов. Это были единственные часы, когда нас не дергали, не было неотложных встреч, важных звонков. После всей свистопляски, наполнявшей каждую пятницу, хорошо усесться поудобнее, задрать ноги и выдохнуть.
Мы доставали сидуры2, чтобы прочитать субботние молитвы. В другие дни было трудно выкроить время для утренних молитв, а уж о дневных и вечерних и говорить нечего. Мы бы и хотели, и даже сидуры открывали, но непременно что-нибудь да отвлекало. То телефон позвонит, то ребенок заплачет, и уже в голове маячит, что нужно забрать вещи из химчистки и не забыть купить зубную пасту. Если и удавалось сказать молитвы, мы пробегали их скороговоркой, вкладывая в слова не больше смысла, чем в чтение телефонной книги.
Но в шабат все было легче. Мы чувствовали, будто стоим перед Богом, и благодарили Его за то, что даровал нам день отдыха, и славили красоту творения Его. Но больше всего мы молились о наших семьях. Из квадратных черных букв на нас смотрели лица любимых детей, мужей и родителей. Мы закрывали глаза, и процветание всего мира было подвластно нам.
Хотя мы молились в одиночестве, Леха доди всегда пели вслух: «Выйди, друг мой, навстречу невесте; мы встретим Субботу». Мы приглашали невесту Субботу в наши дома и представляли, как она впархивает через окно, облаченная в платье из белой органзы, и отблески субботних свечей пляшут на нем. На голове ее венок из свежих роз, и волосы сияют на свету. Слова слетали с наших губ, и уносились прочь из домов, и сливались в молитвенный хор, взмывающий к небесам.
Когда мужья с детьми возвращались из синагоги, мы переходили в столовую и приступали к субботней трапезе. Собравшись за столами, мы пели Шалом алейхем, приветствуя Господа с ангелами в наших домах. Песня напоминала нам об истории, которую нам рассказывали в детстве. Каждый вечер пятницы два ангела, добра и зла, идут вслед за человеком из синагоги. И когда человек заходит в дом, ангелы тихонько подглядывают – если стол накрыт для шабата, постелена белая скатерть и вся семья улыбается, добрый ангел радуется и благословляет их: «Да будет каждый шабат в вашем доме таким же». И тогда злому ангелу ничего не остается, как произнести: «Амен». Но если не горят субботние свечи, если, как в обычные дни, включен телевизор и звонит телефон, злой ангел улыбается и говорит, что каждый их шабат должен быть таким же. И тогда добрый ангел опускает голову, и, сдерживая слезы, произносит: «Амен». Закрывая глаза, мы видели двух ангелов, которые заглядывают в наши окна, и добрый ангел даровал нам свое благословение.
Затем мы пели Эшет хаиль: «Кто найдет доблестную жену? Цена ее выше жемчуга. Уверено в ней сердце мужа ее, и он не знает недостатка ни в чем». Вглядываясь в благодарные лица наших мужей, мы как никогда чувствовали, что нас ценят. Мы были совсем не прочь выполнять работу по дому, но немного признательности не помешает. Затем мужья клали руки на головы детей и благословляли их: «Да сделает тебя Всевышний подобным Эфраиму и Менаше, подобной Саре, Ревекке, Рахили и Лие, да благословит Он тебя и охранит». Они произносили кидуш над полными бокалами красного вина, восхваляя Бога, сотворившего мир за шесть дней и покоившегося в день седьмой от работы Своей. Затем мы отправлялись на кухню и омывали руки, трижды поливая каждую из сосуда, не произнося ни слова, пока наши мужья не скажут Амоци, и тогда откусывали от плетеной халы.
За первыми блюдами приготовленной нами трапезы мы изо всех сил старались не заговорить о Бат-Шеве. Мы избегали досужих толков, уж за субботним столом так точно. Поэтому обсудили Ширу Фельдман, семнадцатилетнюю дочь Бекки Фельдман, которую опять видели в вызывающе короткой юбке. Отметили, что Йохевед Абрахам, а ведь ей уже двадцать девять, вернулась домой из Нью-Йорка, так и не найдя себе мужа. Такая разборчивая, вечно все недостаточно хороши для нее, но и она-то не большая красавица. Ну и еще, Господи помоги, новость, что сынишка Рэйчел Энн Беркович заболел ветрянкой. И это, само собой, означало, что эпидемии нам не избежать. Не сегодня-завтра наши дети покроются багровыми пятнами.
Но когда мы вынесли курицу, салаты и кугели, которые готовили весь день, держаться уже не было мочи. Мы слишком долго крепились, и любопытство рвалось наружу, как пузырьки в кипящем котле.
За жареной курицей, стручковой фасолью с орехами и фасолью «Черный глаз» Хелен Шайовиц подалась вперед и поделилась новостью с двумя сыновьями, их женами и их детьми. Услышав о Бат-Шеве от миссис Леви, Хелен сделала еще несколько звонков и разузнала кое-что, чего не смогла выпытать миссис Леви. Она была очень горда своим уловом. Это доказывало, что она не просто правая рука миссис Леви – она и сама могла быть глазами и ушами.
Сведения были добыты окольными путями, но не так оно и важно – новость есть новость. Брат Хелен живет в Западном Мемфисе, в Арканзасе, и он перестал быть религиозным, но об этом (по просьбе Хелен) в семье не говорят. Долгая история, но если вкратце, он отправился учиться в светский колледж, и это был конец всему. В общем, он работает в той же компьютерной компании, что и Джозеф Либман, и несколько дней назад они как раз перекинулись парой слов. Разговор зашел про Мемфис, и Джозеф заметил, что они наконец-то сдали свой дом.
– Полагаю, Джозеф рассказал Дэвиду про дом, потому что он в курсе, что я живу здесь, – пояснила Хелен. – Но вы же знаете Дэвида. Он не смог ничего вспомнить про эту женщину, только что она откуда-то с севера.
Хелен покачала головой. Как можно было услышать, что дом сдан, но ничего не разузнать про новеньких? Все равно что долго ехать в магазин и забыть купить молоко. Но Хелен все же выудила из Дэвида еще одну подробность: у женщины, снявшей дом Либманов, были здесь знакомства. Она когда-то была замужем за кем-то из Мемфиса.
Выше по улице Эдит Шапиро ужинала у Ньюбергеров, как оно частенько случалось с тех пор, как умер ее муж. Ципора Ньюбергер настойчиво звала ее приходить в любое время. Когда все остальные принялись ее приглашать, Эдит не была уверена в их искренности: она решила, что вряд ли кому-нибудь нужна компания печальной старухи. И только Ципора как будто и вправду не лукавила. Она звала Эдит раз, другой, третий – пока та наконец не согласилась. Мать Ципоры была четвероюродной сестрой мужа Эдит, и это облегчало ситуацию; в конце концов, нет ничего важнее родственных связей, и Эдит была твердо намерена цепляться за каждую ветвь усыхающего фамильного древа. И теперь, месяцы спустя, гостиная Ньюбергеров стала ей вторым домом. Эдит даже привыкла к Ципориной нервозности, к клеенкам, которые та стелила поверх хороших льняных скатертей, к бедламу, что устраивали дети, которые орали, носились вокруг и переворачивали всё вверх тормашками.
Когда малышню уложили спать, подоткнули одеяла, потом еще раз, тут-то наконец Эдит удалось поделиться новостью. Она считала, что как гость обязана всегда приходить с интересной темой для беседы и с бутылкой хорошего виноградного сока, тогда Ньюбергеры от нее не устанут.
– Сегодня днем, – произнесла Эдит и выдержала драматическую паузу, – я говорила с кузиной Жанетт, которая живет в Нью-Джерси, и среди прочего упомянула о приехавшей женщине с маленькой дочкой.
Удивительное совпадение, но за пару недель до того Жанетт столкнулась с Барбарой Джейкобс, которая прежде жила в Мемфисе. Они встретились в очереди в кошерной булочной в Нью-Джерси, и Барбара тогда приглядывала за своей единственной внучкой. Ее сын, Бенджамин, погиб в ужасной автокатастрофе двумя годами ранее, и эта девочка была единственным, что у нее осталось от него. Жанетт краем уха услышала, как малышка – очаровательная белокурая девочка – говорила, что они с мамой переезжают в новое место, куда-то очень-очень далеко. Когда Жанетт наклонилась за свежей шоколадной бабкой, до нее, она поклясться готова, донеслось слово «Мемфис». Жанетт навострила уши, и, хотя переспрашивать не стала – не хотела показаться чересчур любопытной, – она не сомневалась, что это было слово «Мемфис».
Эдит и Ципора сошлись на том, что девочка в булочной наверняка и есть Аяла – сколько еще белокурых девочек могли переезжать в Мемфис в такой короткий отрезок времени? И если все верно, значит, Барбара Джейкобс приходится Бат-Шеве свекровью, раз та была замужем за ее сыном Бенджамином. Эдит и Ципора удовлетворенно кивнули. Все начинало проясняться.
Тем временем во владениях Леви у миссис Леви появилась информация, подтверждавшая предположения Эдит и Ципоры. Как всегда, за ужином у миссис Леви собралась куча народу: она предпочитала готовить для большого количества гостей, и тем вечером были приглашены Бернеры и Рейнхарды. У миссис Леви был заведен шведский стол. Ей нравилось расставлять все на самой красивой посуде, огурчики и оливки аккуратно разложены, брискет нарезан и украшен веточками петрушки, вишневый кугель из лапши покоится на салатных листьях для пущего цветового контраста, но без драматических излишеств. Важно и восхищение гостей, которые видели все блюда разом. Во всем этом был элемент творчества; готовка и сервировка превращались в искусство.
Когда все наполнили свои тарелки и расселись, миссис Леви громко откашлялась, требуя безраздельного внимания. Ее муж Ирвинг улыбнулся на другом конце стола. Он привык к тому, что она за главного, ему нравилось, что она предстает вот так, во всем блеске, все глаза устремлены на нее, словно на кинозвезду.
– Кое-что странное произошло на прошлой неделе на Женской вечеринке в бакалее, – начала она. – Сама вечеринка была чудесной: восхитительная еда, изумительные декорации. Но…
Тогда миссис Леви не сообразила, к чему бы это, но после визита к Бат-Шеве все встало на свои места. На вечеринке – сразу после кишей с копченым лососем – жена раввина, Мими Рубин, принялась вдруг расспрашивать про Джейкобсов: общался ли с ними кто-нибудь после гибели Бенджамина, помнит ли кто-нибудь, откуда была его жена?
– А сплетничать не в привычках Мими. Но потом я поняла, что ей, в отличие от нас, что-то известно, – пояснила миссис Леви.
Будучи не из тех, кто помалкивает, она прямо так и спросила Мими, с чего вдруг эти расспросы. Но Мими ответила, что просто вспоминала их, вот и все.
– Но я на это не купилась. Ничуточки. Я не знала, почему она спрашивает, но понимала, что какая-то причина быть должна. И теперь знаю какая, – произнесла миссис Леви. По ее теперь уже подтвержденной теории Бат-Шева была невесткой Джейкобсов, и, прежде чем переехать, она, несомненно, позвонила раввину и разузнала про общину. Мими наверняка уже была в курсе ее приезда, а мы еще нет. Ситуация в целом, и миссис Леви отлично это понимает, вполне обычная, но очевидно, что тут имелись и некие особые обстоятельства. Бат-Шеву никак не назовешь типичной приезжей, уж точно не из тех, кто выбрал эту общину, потому что хорошо ей подходит. Мими для полноты картины, скорее всего, навела справки о ее прошлом, чтобы можно было приглядывать за этой женщиной.
Миссис Леви испытывала полное удовлетворение оттого, что в очередной раз смогла отследить все новости, словно сейсмограф, чувствительный к малейшим колебаниям в общине. Она поднялась, чтобы раздать десерт. На этой неделе она превзошла саму себя: вдобавок к стаканчикам охлажденного лимонного мусса со взбитыми сливками парве3 подавались ее знаменитый персиковый пирог и яблочный тарт татен со специями по рецепту ее матери.