На улице остались полицейская машина с тем парнишкой да настырный менеджер из похоронного бюро, не теряющий надежды сорвать куш с пережившей трагедию женщины. Он, устало улыбаясь и не выдавая иссякшего терпения, вышагивает к Антону, а тот исподлобья мотает головой из стороны в сторону.
Благо, он понял с первого раза – Антон не привык повторять дважды. Лживая улыбка мгновенно стирается с его лица, он на полушаге разворачивается, возвращается к машине, садится, заводит двигатель и, чертыхаясь, матеря и проклиная Антона всеми известными и неизвестными словами, уезжает.
Дежурные полицейские – последние, но им грех жаловаться: почти весь наряд здесь проторчали, но начальство ничего им не сделает: девушка, убийство, сотрудник Управления. Трио, оправдывающее в наше время любые средства для служителей режима.
– Товарищ полковник!.. – окликнул толстый, помахивая рукой. Смотрите-ка, выучил.
– Да?.. – мгновенно вынырнул из своих мыслей Антон. Напрактиковался уже так быстро переключаться, но при этом не утратил сострадание и желание праведной мести для своих… клиентов?..
– Этого-то куда? – Сержант кивнул на заднее сидение машины.
– В отделение, оформляйте. Суток на трое, а там я его заберу. – Парень что-то верещал, взбрыкивая на заднем сидении и долбясь плечом в дверь.
– Понял, до свидания!
– Подождите!
– Да?
– Может, подкинете в Управление?
– Ну, с этим если только. – Сержант опять кивнул в сторону закованного парня, присаживаясь на переднее сидение.
– Ладно, поезжайте. – Махнул рукой Антон: трястись сзади вместе с подозреваемым ему было не по статусу.
Он проводил кряхтящую машину взглядом, а потом потерянно бегал глазами по окружающему, не понимая, за что цепляться («не за что, тебе ж еще с утра говорили…»), пока не наткнулся на бордовую лужу, которая почти впиталась в асфальт. Интересно, как долго ее будут оттирать дворники и смывать осенний дождь?
Сзади зазвучало трельканье домофона, из дверей выскользнула сутулая фигура и прошлась мимо Антона прямо по пятну, где несколько часов назад лежало изуродованное, бездыханное тело девушки.
«Почему он вышел позже всех? В квартиру возвращался?..»
– Эй, стоять!
Парень замер и повернулся, как загнанный подросток, нутром чуя – сейчас получит от родителей взбучку за оценки в дневнике.
– Да?
– Ты вроде данные с жесткого диска копировал?
– Ну да, стандартная процедура.
– Давай сюда. – Антон протянул руку.
– Что?
– Копию.
– Я не могу, я должен в отдел ее…
– Сюда давай.
Техник помялся, оценивая, кого он боится больше: своего руководителя или Антона. Здравый смысл восторжествовал, парень со вздохом залез в сумку, вытащил миниатюрный носитель и передал его Антону.
– Молодец. – Антон спрятал неожиданно тяжелую коробочку с какими-то разъемами в карман к запискам. – И флешку давай.
– Какую флешку? – Актер из техника был хреновый. В этом особенность людей, работающих с компьютерами: их мозг пропитывается машинной прямолинейной логикой и утрачивает способность изворачиваться и лгать. И социализация страдает. У таких людей, как бы они ни пытались соврать, все написано на лице. Этот, правда, умел держаться, но Антон не зря получил свою должность, и уж что-что, а фальшь он чует за километр, как акула – каплю крови в бескрайнем океане.
– Не придуривайся, ты выходил первым, а вышел – последним. Ты в квартиру за фотографиями возвращался. Давай-давай. – Антон непроизвольно закатил глаза и поманил рукой. Точно в регулировщики надо было, а не вот это вот все…
Техник снова помялся, теперь зло сверкая глазами, шевеля скулами и шумно выдыхая. Бесился и совсем не мог это скрыть.
В ладонь Антона упал еще один носитель, теперь поменьше, и не металлический, а покрытый грубым шершавым пластиком. Он поднес его к глазам, повертел, потом глянул на застывшего в ожидании чего-то парня. «Он чего ждет?» – у самого себя спросил Антон, – «Что я ему ее сейчас отдам, или что?»
Этому пидору, что собирался продать фотографии на какой-нибудь эротический сайт (на «порно» они откровенно не тянули) можно и в глаза смотреть, холодно и зло.
Антон нарочито уронил флешку на асфальт. Та отскочила с игрушечным хлопком, но он быстро поймал ее подошвой, и вдавил в землю. И смотрел прямо в глаза этой падле, в самые чуть дергающиеся книзу черные зрачки, пока хрустел пластик и ломались микросхемы с драгоценной информацией.
Скулы на лице техника напряженно дрожали, лицо покрылось пунцовыми пятнами:
– Все?
Антон выдержал торжественную театральную паузу, кожей ощущая свое превосходство в социальной иерархии и власть, власть, конечно же.
– Все.
Техник развернулся на каблуках, ссутулился и пошагал куда-то прочь, шепотом проклиная Антона. Если б Бог существовал и слушал всех тех, кто желал Антону корчиться в муках или просто сдохнуть поскорее, то тело Зиноньева давно бы гнило в могиле, а душа – в аду. Но он все еще здесь, топчет эту грешную землю, а значит – Бога нет. Не верил он в Бога, и в окопах тоже не уверовал. Звал его иногда, но помощи не получал. И сколько б икон Валентина Петровна ни ставила в своей спальне, дочери ее это не помогло. Нет Бога. Либо никогда и не было, либо задолбался слушать плебеев и скрылся в каких-то иных пределах, лепил новые вселенные и очередные свои образы и подобия, учтя предыдущие ошибки.
Антон снова завис (или вернулся в свое оцепенение?), а техник скрылся. Техник… Тех ребят из бригады скорой помощи он называл врачами или «медиками», этого мужика – техником. Интересно, почему? Всем начхать, что ты за личность, клеишь ли пластиковые модели Т-34 по вечерам или бренькаешь песни собственного сочинения, в духе Высоцкого, на гитаре, пока уставшие после смен на заводах соседи не начнут стучать по батарее; кого ты любишь: мальчиков, девочек, девочек, которые раньше были мальчиками или же наоборот; есть ли у тебя супруг, дети, насколько больны твои родители.
Плевать.
Может, у этого парня отца, мать или жену каждый день пожирает изнутри раковая опухоль, и флешка с десятком полуобнаженных фотографий несовершеннолетней незнакомки – плата за месячную дозу лекарств, которых бесплатно от нашего отечества не дождешься? Не такая и аморальная плата, тогда уж…
Только он не «заботливый сын», он – «техник». Тебя про себя окрестят по твоей одежке и тому, чем ты полезен муравейнику. А если ничем не полезен, и даже воевать уже не годишься – то жрать тебе паленую водку с другими отбросами общества, пока не наступит зима. А там – сдохнешь и пойдешь на корм стаям одичавших псов.
Каждый – песчинка, маленький винтик. Скажут – будет лизать чью-то жопу до умопомрачения или уйдет умирать на войну за чьи-то (тех же, жопастых, как правило) миллиарды в офшорах. Твоего мнения даже не спросят. И про родителей тоже – не спросят. Похоронку им потом разве что пришлют.
Винтики. Мы все – гребаные винтики. Кто-то смазан машинным маслом лучше остальных и скрипит меньше. А кто-то – больше.
«Как скрипишь ты, Антон?»
– Да блядь, я же тебя всю ночь заряжал… – Телефон включился только затем, чтобы помигать красной иконкой пустого аккумулятора и выключиться.
Херово скрипит Антон. Громко, надрывно, прям почти срываясь.
В отличие от остальных, себя он опасался меньше, чем своего начальника – старого генерала, про чье прошлое до назначения руководить Управлением ходили самые разные слухи. Смартфон отечественной разработки, собранный голодными немытыми детьми на китайской фабрике, умер, так и не дав позвонить ему и оправдать свое отсутствие на рабочем месте. И чертово такси не вызвать, спасибо госкорпорации и пакету законов, что обязал всех госслужащих пользоваться этими кусками… пластика, вечно глючащими и дохнущими. Надо уже сдать на права, чтобы служебную машину выдали. Тоже нашу, родненькую, только с конвейера, которая заглохнет десять раз на пути из пункта «А» в пункт «Б»… Хорошо, если просто заглохнет, а не сломается.
Антон запрокинул голову. Высоко наверху, по проткнутому голыми ветками и антеннами небу медленно плыла стая каких-то птиц, улетающих на зимовку в теплые края нашей необъятной или еще дальше. У них-то не отобрали загранпаспорта – этих книжечек и не было никогда. Птицы свободнее муравьев – этого у них не отнять и никакими законами не запретить.
«Ладно, генералу должны были сообщить о новом деле» – неубедительно успокоил себя Антон, поднеся к лицу браслет и изучая цифры на нем.
Мимо, прихрамывая на одну ногу, шел низенький круглый мужичок: лысенький очкарик в потрепанном костюме-тройке и с портфелем. Антон окликнул его, так и не сдвинувшись с места около лужицы крови – прирос, что ли?
– Извините! Не подскажете, куда к метро?
Мужичок, не сбавляя шаг, молча махнул рукой назад – еще один непризнанный гений регулирования воздушного транспорта.
– Спасибо…
Антон наконец решился расстаться с немым напоминаем о трагедии, разыгравшейся сегодня. Он в последний раз взглянул на темное пятно на асфальте, вспомнил бабушку-консьержку, которую врачи забрали с собой в ближайшую больницу – старовата она для таких потрясений, не то что Антон, – тяжело вздохнул сам для себя, втянул ноздрями мокрый осенний воздух с едва различимыми нотками кислого металла и спешно двинул туда, куда махнул прохожий.
Он брел через дворы по неубранной выцветающей прошлогодней листве, скрывающей тропинки. По сторонам вырастали старые грязные панельные дома, чьи глазницы плакали облупленными деревянными рамами или вообще их отсутствием. Те квартиры бросали в спешке, забирая с собой только самое необходимое, прыгали в автомобили и мчали прочь из этого города и этой страны, стремительно превращающейся скорее в колонию строгого режима, нежели в цивилизованное государство, о котором так много и часто раньше говорили по телевизору. Теперь – все реже. Все больше сводки с фронтов и пенные слюни пропагандистов на коротком поводке.
Хозяева съехали, и квартиры пустовали недолго, прежде чем их облюбовали местные прозорливые бомжи. Какое-то время они пользовались благами цивилизации, даже мылись иногда, пока блага не отключили за неуплату, и маргиналы стали стаскивать в «хоромы» всякое барахло со свалок, чтобы хотя бы не мерзнуть ночами вдоль теплотрасс. Затем их выгнали местные панки и анархисты, коих в последнее время развелось столько, что полицейские патрули не справлялись, а в некоторые особо отдаленные районы столицы даже не решались сунуться. Хотя стоило бы устроить какой-нибудь рейд с дебильным названием: столько годного для войны биоматериала проспиртовывается день ото дня.
Их, впрочем, устраивали эпизодически, но без особых успехов: поймают десяток-другой подростков или пережеванных войной инвалидов, да и что? Первые отказывались брать в руки оружие и ехать воевать, а сажать их за это – кормить и следить придется… А вторым, в отличие от Антона, повезло меньше, и достойного места в обществе им просто не нашлось: не вписывались они в него или даже не пытались…
«Кому анархия мама, кому война, но все мы здесь сироты…» – жесткая, но правдивая мысль.
Если в центре страны власть не справлялась, то что уж говорить о периферии? Там, наверное, до сих пор наличные деньги в ходу, и Интернет есть со спутников или по каким-нибудь наспех проложенным, неофициальным каналам. И какие-то люди выходят в Фейсбук или Телеграм и пишут, как мы все тут живем и живы ли вообще.
В общем, в этих квартирах теперь обосновались анархисты, по соседству с законопослушными гражданами, которые дважды в день пользовались общественным транспортом, исправно платили квартплату, за свет, газ и телевизор, и налоги, и вообще, всячески пополняли казну, изрядно опустевшую за годы войны. Панки же все что могли – пить, курить, трахаться, выбивать в пьяном угаре стекла, орать во дворы свои лозунги, срывать обои и рисовать маты да свои протестные системе «А» в кружочках красными красками на бетонных стенах, пока кто-то снизу, сверху или сбоку ужинал перед телевизором и смотрел честно проплаченный первый канал: «Новости» раз в шесть часов с хмурой ведущей: в 9, 15 и 21. Впрочем, на втором, третьем, пятом или десятом было все то же самое.
Вот такие вот контрасты.
Антон настолько погрузился в свои воспоминания о начале мирового пожара и последующих событиях тех лет, что чуть не налетел на детскую коляску.
– Мама, мама, смотри, человек! – сжав малюсенький кулачок и тыкая в Антона указательным пальцем, малютка лет трех-четырех шагала к нему, шурша комбинезоном и жадно пялясь своими гигантскими голубыми глазами.
– Смотри куда прешь, сволочь! – Мамаша подскочила к ребенку, схватила его за капюшон и дернула к себе со всей силы, – Не видишь, я с ребенком, тварь ты такая!..
– Извините…
– Наркоманы долбаные, сейчас я тебе покажу, педофил недоделанный!.. – Она зашуршала сумкой, висящей на ручке коляски, а Антон чуть улыбнулся и подмигнул удивленной девочке.
У детей и взрослых разные понятия слова «интересно».
Дети… Дети не растут и не вырастают во взрослых, нет-нет. Они обрастают. Корками, налетом, чесоточной коростой, слоями грубеющей с каждым годом кожи: сначала детскими обидами и запретами, юношеской жестокостью и максимализмом, обрастают ненужными знаниями в мясорубках начального, среднего и, если повезет, высшего образования. А потом теряют себя навсегда, влившись в безысходность и монотонность взрослой социальной жизни, когда каждый день после ненавистной работы и начальника-дебила выбираешь макароны на ужин по акции в ближайшем к дому супермаркете, а потом бредешь в свою берлогу, пыхтишь у плиты, изощряясь состряпать что-то съедобное из пачки макарон «Каждый день» и банки мерзкой тушенки с того же завода. Жадно уплетаешь их, глядя на ночь телек, в глубине души мечтая где-то и как-то найти свою половинку, которая с тобой будет жрать разваренные макароны и сопеть тебе в плечо ночью, обнимая и прижимаясь теплым худеньким тельцем. И мечтать во снах о чем-то, выиграть в лотерею, например, уехать отсюда навсегда и никогда не возвращаться, или чтобы прямо сейчас ворвались в квартиру и пристрелили тебя к чертовой матери с твоей половинкой, потому что у самого – духу не хватает. О чем угодно, но только не об этом. Потом привяжешь ее к себе специально разорванным презервативом или она тебя – двумя полосками на тесте (тут уж кто как), и все, вместе навсегда. Или лет на 18, как минимум. Иначе – статья УК.
В лучшем случае будете вдвоем каждые выходные жрать мясо с костра и водку в ближайшем лесопарке, ночами трахаться (теперь уже без презервативов «Гусарские», ибо других не осталось), мечтать об отпуске в Крыму, планировать, чей именно долг по кредитке закроете материнским капиталом, и радоваться, что в дверь не постучат ребята из военкомата – родителей не призывают. Им похоронки присылают.
Срезать с людей весь налет, и обнажится эта наивная детская непосредственность вот этого вот ребенка, который уже не неразумный детеныш, но еще не обросший грязью нашего существования. Настоящая человеческая суть, потерянная в годах, ошибках и лабиринтах памяти каждого индивида. Чистая душа, если уж на то пошло.
Молодая мамаша, сыпля проклятиями, откопала в необъятной сумке то, что искала, и наставила это бесформенное нечто прямо на Антона.
Рефлексы сработали молниеносно. Сердце гулко ударило и застыло, тело пробило адреналиновой дрожью, звук заглох. Антон пружинисто пригнулся, выпрыгнул навстречу женщине, точным ударом по запястью выбил оружие. Оно только начало описывать параболу, а Антон уже провернулся вокруг спины противника, встал позади матери, захватил рукой ее шею, придавливая, а второй метнулся к кобуре, но вовремя себя остановил.